Путь Кассандры - Глава 12

Юлия Николаевна Вознесенская

"Путь Кассандры или Приключения с макаронами"

Глава 12

Я смирилась с вынужденной задержкой и неплохо проводила время, благо на острове почти все время стояла прекрасная погода: легкая дымка, всегда прикрывавшая его сверху, пропускала и тепло, и солнечный свет, делая воздух в обители чуть золотистым. Я гуляла в парке, немного помогала матери Ларисе на огороде, а мать Агния научила меня «катать» свечи, и у меня это неплохо получалось.

Неожиданно для себя я увлеклась рыбалкой. Дядя Леша научил меня ловить рыбу на удочку и копать червей. В монастырском пруду рыбы было не так много, как в бабушкином, где она только что из воды не выпрыгивала, когда я подходила к берегу с кормом. Здесь же за час уженья можно было при большой удаче вытащить две-три рыбки, но тем интересней было ловить. Рыбу эту можно было есть, потому что пруд не сообщался с водами, окружавшими остров. Из него же по трубам качали насосом воду для питья и хозяйственных нужд. Мне нравилось, поймав нескольких карпов, торжественно нести их на кухню матери Алонии, чтобы все видели, что и я не дармоедка! Вот только насаживать червяков на крючок моей удочки приходилось просить дядю Лешу - бр-р-р! Мне нравилось ловить рыбу именно на удочку: у бабушки я это делала сачком, но это было все равно, что спуститься в подвал и взять с полки банку рыбных консервов — ни куражу, ни азарта. Дядя Леша мне даже выделил удочку в личное пользование. Это случилось после того, как я попробовала половить рыбку его особенной удочкой — «спиннингом». На этой удочке была катушка и на ней — очень длинная «леска», прочная искусственная нить с крючком на конце. Вот эту леску, неудачно размахнувшись спиннингом, я так запутала в прибрежных кустах, что пришлось ее обрезать, после чего я и получила собственную удочку.

Познакомилась я и с женой дяди Леши. Как-то я шла из парка и увидела, что возле часовенки с иконой Божией Матери стоит Лара. Я подумала, что она молится, и приостановилась, чтобы не мешать. На плечах Лары была теплая шаль, связанная из толстых ниток того же серо-золотистого цвета, что и доски часовенки. Она что-то шептала маленьким полным ртом, и лицо у нее было светлое и спокойное. Я подумала, как они славно смотрятся вдвоем, часовенка и Лара, и как похожи друг на дружку — обе очень русские на вид, обе золотистого цвета и светятся изнутри. Я все-таки подошла и сказала:

— Здравствуйте. Вы — Лариса Петровна, жена дяди Леши, а меня зовут Кассандра.

— Я знаю. Здравствуйте, Саня. Гуляете по нашему парку?

— Да. Я увидела, как славно вы стоите тут с часовенкой друг против дружки, и решила подойти. Не помешала?

— Нет, я уже помолилась. Я часто сюда прихожу читать акафисты Божией Матери, это мое любимое место для молитвы.

— А знаете, Лариса Петровна, вы с этой часовенкой чем-то похожи, только что иконы внутри вас нет.

— Есть внутри икона, — сказала Лара и положила руку на живот. - Все равно все знают, так уж я и вам скажу: мы с Алексеем ребенка ждем. Это так странно и неожиданно, ведь я уже давно бабушка. Но после потопа мы все помолодели, вот и случилось такое маленькое чудо. Так что есть, есть у меня внутри иконка!

— Вы имеете в виду будущего ребенка?

— Почему будущего? Он уже существует. Он все слышит, все понимает, вместе со мной молится и радуется, когда я причащаюсь. Я это точно знаю. Кто-то из святых сказал, что лицо всякого человека — икона, раз мы созданы по образу и подобию Божиему. Так уж я думаю, что личико ребенка тем более икона. Это вы замечательно сказали, Саня, что беременная женщина похожа на часовенку с иконой внутри. Видно, вы глубоко верующий человек, раз вам такие вещи открываются. Ничего, что я вас зову попросту Саней?

— Хорошо!

— А вы меня Ларой зовите, как все.

— Хорошо.

— А что это вы ходите в брюках? В монастыре это не принято. Хотите, я на вас перешью какой-нибудь старый подрясник?

— Хорошо.

— Что это вы все «хорошо» да «хорошо»?

— Мне хорошо на вас смотреть, вот почему. Знаете, Лара, я ведь впервые в жизни вижу женщину, которая ждет ребенка. Никогда не думала, что это выглядит так красиво!

— Ну да, в миру это теперь не часто встречается. Так приходите ко мне в мастерскую, я вас приодену.

Я с радостью приняла приглашение — мне хотелось сберечь мой шелковый дорожный костюм. Лара за один день перешила на меня чей-то старый серый подрясник и даже нашла к нему какой-то серый шнурок вместо пояса. Когда я вышла из ее мастерской в этом приличном для обители одеянии, матушка игуменья и сестры его весьма одобрили. Сестра Дарья еще дала мне белый платочек, потому что и обители не принято ходить с непокрытой головой. Теперь издалека меня, наверно, можно было принять за послушницу. Вот бы бабушка поглядела! В таком смешном виде я расхаживала по обители и совала свой нос куда можно и куда нельзя.

Первым делом я, конечно, обследовала парк. Оказалось, что основная дорога, которая шла от лесной часовенки, ведет к дому отца Александра, священника обители. Дом, вернее домик, был двухэтажный, но совсем крошечный и с нахлобученной по самые окна темной от старости черепичной крышей. Стены его были выложены из камня, скрепленного дубовыми балками, — это был настоящий старинный французский дом. Отец Александр вел все службы в церкви и был духовником обители, но большую часть времени проводил одиноко в своем домике за чтением книг.

Если свернуть от дома отца Александра направо, можно было дойти до еще одной церкви — лесной. Это было удивительное место: тут ровным кругом стояли старые каштаны, и стволы их были похожи на сохранившиеся колонны разрушенного круглого храма, а посередине была ровная поляна, покрытая плотным ковром густого зеленого мха. На поляне лежала груда камней, служившая основанием высокому деревянному кресту. Сестры сказали мне, что несколько камней к подножию креста были привезены паломниками из Иерусалима. На плоском камне иногда горели свечи, а в большом глиняном кувшине, стоявшем прямо на земле, заботами матери Иоанны всегда были темно-красные розы. На каждом стволе-колонне висела одна или две иконы, вырезанные на деревянных досках, керамические и медные. Еще тут стояла скамейка, и я иногда видела, как сестры приходят сюда помолиться в уединении.

Еще одно потаенное местечко в парке мне очень нравилось — это был небольшой бассейн с холодной и необычайно чистой, прямо-таки хрустальной, водой. Вода в нем постоянно была свежа, потому что через него протекал родничок, бивший из-под высокого камня. И, конечно, на камне тоже был установлен крест, а на кресте висела иконка Божией Матери. Этот бассейн мне показали сестры. Они приходили сюда купаться после работы и уверяли, что источник святой, а потому и вода в купальне святая и целебная. Не знаю, так ли это, но мне тоже понравилось окунаться с головой в этом «святом бассейне». При этом я всегда вспоминала дедушкино лечение в долине Циллерталь.

Я познакомилась с хозяйкой «поющего кедра». Монастырская иконописица мать Анна в миру, то есть в нормальной жизни, была художницей и скрипачкой. Сестра Дарья шепнула мне, что у нее было громкое имя в музыкальном мире и большое состояние, но она вдруг все оставила и решила стать монахиней. Интересно, что случилось это задолго до того, как музыкальные инструменты отошли в прошлое и в Реальность, а в мире осталась царить компьютерная музыка. В монастырском саду стояла старинная полуразрушенная оранжерея, мать Анна восстановила ее за свой счет. В бывшей оранжерее были огромные окна, и в ней устроили иконописную мастерскую. Внутри дядя Леша соорудил для нее антресоли с лесенкой, и там у нее была келья, которую сестры прозвали «скворечником». Матушка не запрещала ей играть у себя в мастерской и в парке и даже разрешала давать для сестер и паломников маленькие концерты. Она же преподавала музыкальную грамоту послушницам.

Познакомившись с матерью Анной, я сразу же кинулась ее расшифровывать:

— Мать Анна, признайтесь, вы играете на скрипке, чтобы отдохнуть от непрерывной молитвы?

— Вовсе нет! У нас почти у всех есть какие-то свои маленькие привязанности, свои привычки. Одной нравится одно, другой — другое. Мать Наталия, например, любит птиц и домашние цветы, сестра Дарья — кошек, а матушка — детей. Важно только, чтобы невинные маленькие радости не превращались в большие страсти.

— А музыка не отвлекает от молитвы.

— Смотря какая музыка. В музыке, как и во всем, Бог либо присутствует, либо отсутствует, но тогда, сами понимаете, присутствует некто другой. Все может стать частью вашей личной молитвы — и работа в саду, и простая прогулка на природе, и уход за больными, и игра на скрипке — да все на свете!

— Вы хотите сказать, что копая грядки или вынося горшки за больным можно одновременно молиться Богу?

— Нет, не это. Конечно, за любым делом можно и должно молиться, но я говорю о другом. Любое занятие человека может быть так пронизано сознанием Божьего присутствия, настолько посвящено Богу, что само становится молитвой и без оформления в конкретные молитвенные слова. Я всегда старалась, чтобы моя игра на скрипке была именно такой молитвой. Поиграть для вас?

И она играла для меня. Больше всего мне нравилось слушать ее не в иконописной, а под окном, сидя на земле и прислонясь спиной к теплому, пахнущему смолой стволу кедра. Его, кстати, тоже когда-то посадила мать Анна. Я не спрашивала, сколько ей лет, но по ее умным глазам было видно, что намного больше, чем кажется.

Часто, сидя под кедром и слушая скрипку, я наблюдала, как на грядках трудится мать Лариса, а пасечница мать Лаврентия возится с ульями, стоящими под грушами. Пахло яблоками, гудели пчелы. Я чувствовала во всем некое незримое присутствие, ощущаемое как легкий световой ветерок. Мне даже приходило в голову, что, может быть, это и есть то, что мать Иоанна называет Божиим присутствием? Но я, конечно, понимала, что, скорее всего, на меня просто действует хороший микроклимат острова и позитивная психологическая обстановка, в первую очередь, доброта и радушие сестер.

Мать Лаврентия, довольно молодая монахиня, хотя кто их тут разберет, удивляла меня тем, что совершенно не боялась пчел. Я рассказала ей, как меня укусила пчела, и спросила:

— А вас пчелы никогда не кусали?

— Нет. Если их не пугаться и не пугать, они не жалят. И ни одну нашу сестру они никогда не кусали. Может быть, это потому, что пчелки тоже Бога знают, Создателя славят.

— Пчелы верят в Бога?!

— Конечно. Все Божии творения знают Бога, своего Творца и Хозяина, но пчелы особенно.

— Ну, это вы говорите потому, что вы с ними работаете и любите их.

— Вовсе нет. Хотите, покажу вам, как пчелки молятся Богу? Приходите завтра в сад рано-рано утром, когда они только готовятся вылететь из улья, и увидите своими глазами.

Конечно, я ей не поверила, но мне стало любопытно, и на другой день я вышла в сад на рассвете. Мать Лаврентия ждала меня возле ульев. Она подвела меня к одному из них и осторожно сняла боковую стенку: под деревянной стенкой оказалась стеклянная.

— Уже готовятся. Ну, смотрите! — она за руку притянула меня к стеклу. Я присела на корточки и заглянула внутрь улья. Когда мое зрение приспособилось к полумраку, я увидела янтарную поверхность сота, а на нем, посередине, — вылепленный из воска маленький выпуклый крестик. Пчелы окружили его плотным трепещущим кольцом, повернув головки к центру — к кресту.

— Зачем это вы для пчел крест вылепили, мать Лаврентия?

— Мы и не притрагивались к нему — это пчелки сами себе устроили, это их церковь. Смотрите, что дальше будет!

Пчелы по очереди приближались к кресту, прикасались к нему головками, будто целуя, а потом отодвигались в сторону, уступая место другим.

— Что это они делают?

— Поклоняются кресту и прикладываются к своей святыне перед вылетом на работу; — и она сама благоговейно перекрестилась.

Приложившись к крестику, пчелы ползли к отверстию в передней стенке улья и выбирались через него на маленькую полочку, прикрепленную к улью снаружи, а уже с нее взлетали и летели по своим пчелиным делам. За пыльцой и медом, надо полагать.

— Не будем их больше тревожить, — сказала мать Лаврентия, закрывая стекло деревянным щитком.

— Выглядит трогательно и даже торжественно. И что же все это значит? — спросила я, когда мы отошли от необыкновенного улья.

Мы присели па скамеечку матери Ларисы под грушей, и мать Лаврентия повела рассказ:

— Это было вскоре после потопа. Раньше у нас были пчелы, но они все погибли во время наводнения и бури: она началась ночью, а пчелки спали и не могли спастись. Долгое время у нас совсем не было пчел. Потом откуда-то к нам прилетел молодой рой, мы его поймали и устроили первый улей — тот самый, в который мы сейчас заглядывали. Вскоре все и случилось. Отец Александр причащал как-то мальчишку, который до этого никогда и в церкви не был. Бабушка с дедушкой тайно от родителей привезли его в монастырь. Мальчишка был дурной, некоторые говорили, что даже бесноватый: он причастие не проглотил, а вырвался от бабушки, выбежал из храма и выплюнул частицу на ступеньку лестницы. Бабушка вышла за ним, увидела это, ужаснулась и растерялась. Она не знала, что надо делать и решила дождаться конца службы, чтобы сказать об этом несчастье отцу Александру. Сама она в этот день к причастию не готовилась и по старческой слабости выпила перед службой стакан молока, поэтому она побоялась сама поднять выплюнутую внуком частицу и принять ее. У нее с собой был молитвослов; она взяла его, раскрыла и поставила домиком над частицей, чтобы никто случайно не наступил, а сама пошла в храм. Подойдя к кресту после литургии, она рассказала отцу Александру, что натворил ее внук. Батюшка испугался и выбежал из храма, а старушка — за ним. И что же они увидели? Над раскрытым молитвословом роем вились пчелы: они залетали под него одна за другой, а потом вылетали с другой стороны и летели на пасеку. Отец Александр хотел их отогнать, замахал на них руками, подбежал к молитвослову, чтобы его поднять и взять частицу. Но когда он поднял молитвослов, на ступеньке ничего не было — пчелы уже успели все унести к себе в улей. Мы все со страхом думали об этом происшествии, а бедная старушка боялась приезжать к нам в обитель, пока матушка Руфина не написала ей, чем кончилось это происшествие. Когда подошел Медовый Спас, и настало время вынимать соты, мы сняли крышку с улья и увидели, что пчелки всю ту частицу перенесли по крошке, собрали посреди сота, покрыли ее тонким слоем воска и вылепили вокруг крестик из самого светлого воска. Матушка приказала этот сот вернуть пчелкам и больше никогда из улья не вынимать. Потом дядя Леша сделал новый улей, со стеклянной стенкой, и этот сот вместе с пчелами перенесли туда, чтобы все могли видеть, как пчелы поклоняются Христу.

Я понимала, что всему рассказанному матерью Лаврентией должно быть какое-то разумное объяснение, но мне ничего не приходило в голову: если это чудо, то какое-то оно уж очень простодушное, прямо на детей рассчитанное. Но «пчелиную церковь» я видела своими глазами, да и не верить монастырской пасечнице я не могла. Я просто поблагодарила мать Лаврентию и пошла гулять в парк.

Перед самым Преображением я помогала сестрам собирать яблоки в саду и украшать храм. Надо сказать, что мне нравилось в храме, но только тогда, когда там не было службы. Очень хороши в нем были иконы, витражи и лепнина. А вот богослужения мне не нравились, несмотря на прекрасное монашеское пение — они меня очень утомляли, можно сказать, изнуряли духовно и физически.

За день до праздника матушка Руфина спросила меня:

— Санечка, мать Евдокия говорила, что вы мастер по интерьерам. Не хотите ли помочь сестрам украсить храм к празднику Преображения Господня? Как вы на такое послушание смотрите?

«Послушание! Вот бабушка обрадуется, узнав, что я исполняла в обители конкретное послушание!» Конечно, я немедленно согласилась. Я даже благословилась, подсмотрев, как это делают сестры: сложила руки ковшичком и, склонив голову, произнесла со всей кротостью, на какую только была способна:

— Благословите, матушка!

И хотя в моем голосе явно звучали дурашливые нотки, игуменья меня благословила, то есть сказала: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа» и перекрестила мою склоненную голову. Тут надо было бы поцеловать ее благословляющую руку, но уж на это меня не хватило, извините! Я просто клюнула носом в ее пухлую ручку и отошла страшно довольная собой. Нет, бабушка точно не поверит! Для начала я посоветовалась с матерью Евдокией.

— Как вы обычно украшаете церковь к этому празднику?

— Плетем венки из цветов на иконы. Ваша бабушка иногда делала гирлянды на иконостас.

— Тоже из цветов?

— Из цветов и листьев.

— А если сделать гирлянды из зелени и фруктов, ведь это праздник, когда освящаются фрукты?

— Гм... Этакое рококо...

— Барокко, мать Евдокия, барокко. Буше, Фрагонар...

— Какие имена! Неужели вас так серьезно учат?

— Да что вы, мать Евдокия! Это уж я потом поднабралась из бабушкиных видеофильмов по искусству. Я еще когда-нибудь до ее альбомов доберусь, тогда и вовсе выйду в приличный класс реалистов.

— Что же мешает вам их изучать? У Елизаветы Николаевны действительно замечательное собрание книг и альбомов по искусству.

— А мешает мне, мать Евдокия, брезгливость—все они напечатаны на бумаге и к ним прикасалось множество рук.

— Это вы-то брезгливая? Меня выворачивало, когда вы мыли джип после схватки с муреной, а вы мне будете рассказывать, что боитесь замарать пальчики, прикасаясь к книгам. Не морочьте мне голову, Санечка! Это вам в школе вбили в сознание, чтобы ограничить для вас возможность получения неконтролируемой информации: книг на земле осталось еще так много, что даже специалисты-варвары из Всемирной Реальной Библиотеки не могут их все изуродовать. Поразмышляйте об этом, когда будет время.

Составив план работы, я обратилась за помощью к дяде Леше:

— Вы могли бы срубить для меня в лесу два хорошеньких деревца?

— Только с разрешения матери Натальи!

— Она разве занимается парком? Я считала, что только библиотекой и птицами.

— Если она услышит, как в лесу раздается топор дровосека, то немедленно прибежит и грудью встанет под топор, защищая обиженное дерево. Она тут у нас защитница природы номер один. А тебе зачем деревья губить понадобилось? Дров тебе в обители не хватает?

Я объяснила ему, что я придумала для праздничного украшения храма и для чего мне нужны деревца.

— Ну, мы найдем выход: сделаем так, что и ты будешь довольна, и деревья в парке целы, и мать Наталью не огорчим.

Он взял небольшой топор, веревку с крюком на конце и повел меня через парк к самой трясине. 'Гам в черной воде стояло множество сухих мертвых деревьев.

— Выбирай любые.

Два деревца, стоявшие на самом краю трясины, показались мне подходящими. Я указала на них дяде Леше:

— Вот это и это!

Он взял веревку с крюком, раскрутил ее конец и накинул его на ствол деревца в том месте, где расходились нижние сухие ветви. Он потянул, деревце наклонилось к берегу, и трясина выпустила его корни с противным чмоканьем. Дядя Леша топориком отрубил мертвые черные корни, двумя взмахами топора заострил нижний конец ствола, и получилось то, что мне было нужно. Таким же образом он вытянул из трясины и обработал второе сухое деревце.

Мы воткнули оба ствола в землю перед входом в церковь. Потом я нарезала длинных ветвей уже начавшего краснеть дикого винограда и обвила ими сухие ветки. Дядя Леша дал мне целый моток тонкой проволоки: ею я привязала к веткам множество коротко срезанных цветов, а между ними прикрепила к веткам яблоки, груши, виноградные кисти и сливы — синие и желтые, теперь перед храмом стояли два волшебных деревца.

А мать Наталья и в самом деле пришла проверить, не погубила ли я живые деревья. Убедившись, что они сухие, она нежно сказала им:

— Видите, как вам повезло, дорогие... У вас судьба сложилась даже счастливей, чем у рождественских елочек: вас пригласили украсить храм Господень. Служить Создателю и после смерти — что может быть лучше.

Когда она это приговаривала, поглаживая старческой рукой сухие стволики, у нее в глазах стояли слезы. Самое смешное, что у меня, кажется, тоже...

Еще я сплела длинные гирлянды из винограда, плодов и цветов, которые дядя Леша повесил на иконостас, и сделала такие же веночки для украшения икон. Взглянуть на мою работу пришла мать Евдокия.

— Фра-го-нар! — одобрила она.

Праздник Преображения начался еще накануне вечером. Монахини и паломники отправились на службу, которая называется всенощной и длится всю ночь, переходя утром в праздничную литургию. Всенощную я проспала — очень устала, украшая храм, но на литургию утром явилась, чтобы полюбоваться делом своих рук. Я принарядилась к празднику: сняла изрядно запачканный подрясник и соорудила себе юбку из бабушкиной скатерти в красную клетку. Ничего получилась юбочка, только сбоку пришлось заколоть ее булавками, которые мне одолжила Лара. Еще я надела теплый свитер, потому что в церкви по утрам было прохладно.

Вел службу отец Александр, с которым я еще не успела познакомиться. После литургии он сказал целую речь, причем не на церковном языке, которого я не понимала совершенно, и даже не на русском, а на планетном. Он говорил о значении праздника Преображения, и тут я мало что поняла, но вот конец его выступления меня насторожил. Отец Александр сказал:

— В середине прошлого века святой праведный Иоанн Шанхайский (6) предупреждал: о том, что последние времена приближаются. Мало кто его тогда услышал. Еще через двадцать лет святой Серафим Платинский (9) написал грозные слова: «Сейчас уже намного позже, чем вам кажется». Мы не поняли и этого предупреждения. Святой мученик Иосиф, хранитель Иверской-Монреальской мироточивой иконы Божией Матери (10) говорил, что икона явилась, чтобы укрепить православных перед последними испытаниями, а мы думали, что не доживем до них. А вот и дожили, и видим теперь, что все, о чем предупреждали Святое Писание и Святая Церковь, о чем твердили наши святые, жившие рядом с нами, — все это стало сбываться на наших с вами глазах. Но мир не верил и не верит до сих пор. Было сказано, что на рубеже тысячелетий миру будут явлены уже не признаки конца света, а его первые события — и мир их увидел, но не понял. Произошли освобождение России от сатанинского ига и ее христианское возрождение, предсказанные русскими святыми — Серафимом Саровским, Иоанном Кронштадтским, оптинскими старцами. Эти духовные события обозвали глупейшим словом «перестройка» и сосредоточили внимание на политических и экономических преобразованиях в России. Гражданскую войну в Америке долго замалчивали, а за взрывы своих партизан, с одобрения и при участии государств-союзников, громили террористов на другом конце света. Третья мировая война начиналась незаметно в разных точках земного шара, а мир говорил о единении и мире, как и было сказано в Писании. И вот пришел Антихрист, и его признали Мессией. Начали ставить печати Антихриста, Уже и школьник должен был бы понять, что происходит то, о чем ясно сказано в Апокалипсисе, написанном любимым учеником Христа. Но приняли люди эти печати, и живут с ними, и прославляют своего Лжемессию. Пришло страшное время, когда Церковь уже почти ничего не может сказать миру; потому что мир ее не услышит. Мир сам избрал свою участь. Как некогда Адольфа Гитлера в Германии, одного из предтеч Антихриста, так и Лжемессию мир избрал на правление добровольно, так называемым демократическим путем. И вот лежит вокруг нас этот страшный и несчастный мир: мир закодированный, мир зомбированный, через печать связавший каждого человека напрямую с Антихристом. Что же осталось нам, православным? Время проповеди Евангелия Господа нашего Иисуса Христа закончилось. Мир нас больше не слышит и не услышит. Кроме отчуждения и ненависти, мы ничего от него уже не получим. Что же нам делать, спросите вы? А вот что. Самим Господом нам завещано при конце света прекратить свидетельство — и «бежать в горы». Так сказано в Святом Писании. Аминь.

Я стояла на своем обычном месте у дверей, зажав в кулаке большой палец правой руки с персональным кодом. Мне казалось, что тускло мерцающая пятиугольная пластиночка на мякоти моего большого пальца загорится на всю церковь, если я разожму кулак. Кстати, она действительно горела и пульсировала так, что правая рука зудела до самого локтя. Это происходило явно от внушения отца Александра, потому что вообще-то персональный код почти не ощущается — только легкий зуд, когда прижимаешь палец с кодом к считывающему устройству. Может быть, и бабушкины прежние нападки на антихристову печать сыграли свою роль: я с первых дней пребывания в обители заметила, что когда я захожу в церковь, правый большой палец начинает покалывать.

В церкви было очень много народа, поэтому, когда все встали друг за другом и пошли гуськом к стоявшим рядом матушке и отцу Александру, чтобы получить из их рук освященное яблоко, этот символ праздника, я тоже пошла со всеми.

Отец Александр уже знал, кто я такая; когда я подошла к нему с последними паломниками, он вручил мне яблоко, не протягивая ни креста, ни руки для поцелуя — монашки и паломники целовали то и другое — и шепнул:

— Спаси вас Господи за прекрасное украшение храма. Такого у нас еще не было.

Я не знала, что сказать ему в ответ, слегка поклонилась и отошла. Но не скрою, мне было очень приятно. Потом мы все пошли на праздничную трапезу, устроенную прямо в саду за длинными столами.

Я сидела за столом с паломниками. Паломники — это люди из нормального мира тайно хранящие православие. По традиции они стремятся попасть в монастырь на праздники, а Преображение — один из самых больших. Мужчины были одеты в стандартные зеленые костюмы. Женщины тоже приехали в зеленом, но у каждой оказалась с собой юбка и платок на голову. Юбки и платки были старенькие, скромные, и было видно, что вольная одежда надета этими женщинами не для того, чтобы покрасоваться и погордиться ею, а по традиции.

Паломники приехали рано утром, когда был низкий прилив. Дядя Леша встречал их на мобиле возле указателя на Жизор и вел через подводную дорогу. Каждый раз он приводил за собой несколько мобилей, в которых сидели по пять-шесть паломников, и сделал он три такие поездки. В общем, народу хватало и на службе, и за длинными столами в саду: я и не подозревала, что в Европе столько православных.

На обед сестры подавали поразительно вкусные картофельные котлеты с грибным соусом и суп из овощей, который называется «борщ». Бабушка тоже иногда его варила, но монастырский показался мне вкуснее. И, конечно, яблок груш, слив и винограда было вдоволь — столы просто ломились от фруктов.

После Преображения мне стало гораздо легче общаться с сестрами: своим участием в украшении храма я как бы заявила, что я им не совсем посторонняя и готова помогать обители не только по поручению бабушки, но и по своей доброй воле. Для меня это было важно, потому что я не переставала приглядываться к монахиням, старалась понять, почему моя бабушка их так любит? Любовь эта была взаимной: они всегда вспоминали о ней тепло и уважительно, с благодарностью за помощь, которую она оказывала монастырю многие годы. А мать Натальи как-то похвалила мой русский язык и сказала, что бабушка хорошо меня ему обучила. Она даже сказала, что я говорю по-русски не хуже сестер, приехавших в монастырь из России: «У вас прекрасный литературный русский язык!» — и только удивлялась тому, что я не прошу у нее книг для чтения из монастырской библиотеки. Я постеснялась сказать ей, что с детства не брала в руки ни одной книги и брать не собираюсь.

Не могу сказать, что, приглядевшись к монахиням, я тут же воспылала к ним любовью. Точнее будет сказать, что они вызывали у меня безграничное удивление и уважение. Во-первых, монашки всегда были спокойны и веселы, и это меня поражало: нищета, разруха, непонимание со стороны общества, можно сказать, всего человечества, постоянные угрозы и преследования со стороны властей — а они все чему-то радуются! В этом был свой героизм. Во-вторых, они были внешне очень красивы, все до одной — молодые и старые. Их заплатанные подрясники, перехваченные грубыми, почти солдатскими ремнями, выгорели от старости и стирки, были покрыты заплатами, но ни одна из красавиц моей рыцарской реальности не выглядела так аристократично, как любая из монахинь. При этом было совершенно очевидно, что сами они об этом даже не задумываются.

Удивляло их отношение друг к другу и к людям вообще. Отличаясь какой-то патологической не заботливостью о себе, монахини всегда были готовы к ласке и заботе, если это касалось других. Наблюдая за ними, можно было представить себе, что их Бог изливает на каждую монахиню поток Своей Любви, а она не задерживает его в себе, не копит, а дает ему изливаться через себя на других. Этакие ходячие трансформаторы Божией Любви: получают сверху и тут же распространяют во все стороны. В результате в обители создалось прямо-таки физически ощущаемое поле Любви. Вот поэтому, думала я, и стремятся сюда паломники. Интересно, что же тут было прежде, когда монастыри не были под запретом? Наверное, христиане так и слетались сюда за этой энергией любви, а потом растаскивали ее по всему свету.

Еще одно наблюдение касалось уже проблемы секса, которая еще недавно меня так тревожила. Все монахини казались мне красивыми, но были среди молодых и настоящие красавицы, даже по самым строгим эталонам Реальности. Но в их лицах не было ни сознания своей красоты, ни желания нравиться. Они были как-то по-особому чисты: не отмытые, а изнутри чистые, как бы вообще не тронутые душевным тлением, не ведающие житейской грязи.

Из наблюдения за моей матерью и ее подругами я вынесла убеждение, что плотская любовь и страсти всегда оставляют на лицах женщин признаки увядания, болезненности и какой-то скрытой психопатии, иногда едва заметной, но все-таки различимой. Эту идущую из глубины тень не могла скрыть никакая косметика. А уж они-то ею пользовались и умели пользоваться! Они все время яростно доказывали себе и другим, что могут нравиться мужчинам. И не сама ли я совсем недавно стремилась к тому же? А вот у молодых монахинь были такие лица, как будто ничего подобного в мире просто не существует. Но, любуясь их обликом, лишенным следов житейских страстей, я в то же время испытывала недоверие к полноте их целомудрия. Меня что-то все время подзуживало испытать молодых сестер, может быть, даже спровоцировать на какое-то признание, которое могло бы бросить тень на их лилейное целомудрие. Начала я с сестры Дарьи как наиболее общительной. Результат, надо сказать, был ошеломительный.

— Сестра Дарья, — начала я, придя к ней в прачечную, где она готовилась к большой стирке, — а скажите мне честно вот если бы в обитель приехал на белом мобиле прекрасный принц и позвал вас с собой — уехали бы вы с ним?

— Ни на белом мобиле, ни на белом крокодиле! — отрезала она сердито, раскидывая белье по разным кучам. — А кто это вам про меня насплетничал?

— Никто, — удивилась я. — Мне просто интересно, может ли монашка бросить монастырь и уйти за любимым?

— Ах, вот оно что... А я думала, что кто-то опять вспомнил про то, как меня у матушки сватали.

— Вау! Расскажите, сестра Дарьюшка, прошу вас!

— Да нечего особенно рассказывать. Когда я была молоденькой послушницей, крутился тут один паломник, какой-то русский граф. Вокруг меня крутился. И стал он меня звать уйти из обители за него замуж. Ну, а я была озорная, смешливая — я и послала его к матушке игуменье свататься: «Вот если матушка захочет меня замуж отдать и благословит, то я пойду за послушание, делать нечего». Этот чудик не понял шутки и пошел к игуменье свататься. А мы с сестрами за ним — подглядывать и подслушивать. Стоим на лестнице и ждем, что будет? Вдруг раздается матушкин крик, распахивается дверь и вылетает мой жених, а за ним летит горшок с геранью и разбивается о его голову! Следом бежит матушка со вторым горшком и кричит: «Чтоб духу вашего в обители не было! Я вам покажу, какая у меня «красота пропадает»! Нашел, где невест искать! Вон!» Этот бедолага чуть не кувырком спустился с лестницы, сел в свою шикарную белую машину и рванул так, что чуть ворота нам не вышиб. Только у Жизора, наверно, и опомнился!

— А что дальше было?

— Известно что. Матушка меня на поклоны поставила, а сестры стали дразнить «графской невестой». Так что лучше никаким женихам к нам сюда не соваться: матушка хоть и любит герань, а горшков за нас не пожалеет! — и сестра Дарья принялась разводить в баке с водой древесную золу, которую в обители употребляли для стирки, — после приезда паломников ей нужно было перестирать гору постельного белья.

Я не угомонилась и сунулась к самой матери Евдокии.

— Мать Евдокия! Вот если бы прекрасный принц па белом мобиле...

— На мобиле? Не пойдет. Вот если бы на белом туристическом автобусе!

— Зачем вам с прекрасным принцем туристический автобус, мать Евдокия?

— Нам скоро придется двигать отсюда, вот мы бы все в таком автобусе и поместились, принца заставили бы вести автобус по очереди с дядей Лешей. У такого автобуса внизу большое багажное отделение - сколько бы груза мы могли захватить! Говорил же дядя Леша, что надо покупать автобус, чтобы можно было в него в случае чего усадить всех сестер. Не успели...

— Какая вы неромантичная, мать Евдокия!

— Не дал Бог, не дал Бог...

Самый неожиданный ответ дала мне сестра Леонида. Это была высокая статная послушница с округлым русским лицом, большими серыми глазами и потрясающей красоты низким голосом. В лице ее не читалось абсолютно никакого следа мирских страстей, но я полагала, что при такой красоте уж что-нибудь да должно было ее коснуться! Я подстерегла ее, когда она прогуливалась по саду после спевки.

— Сестра Леонида, можно вам задать один вопрос?

— Задавайте. Только учтите, что на богословском курсе я не лучшая ученица.

Я знала, что в монастыре сестры не только молятся и работают, но и учатся клиросному пению, истории Церкви и богословию.

— Уверена, что на певческом курсе вы были первой!

— Может, и так...

— Но у меня вопрос другого рода.

— Пожалуйста.

— Вот скажите, сестра Леонида, если бы в один прекрасный день в монастырь приехал умный и красивый принц на белом коне и стал вас звать с собой...

— На белом коне?.. Кассандра, а хотите увидеть белого копя?

— Белого коня? Я видела белого коня на иконе в храме. Вы этого коня имеете в виду?

— Да нет же — настоящего, живого коня. Собирайте падалицу!

— Что собирать?

— Падалицу — яблоки, которые упали с дерева, подпорченные. Лебедь их страшно любит.

— Так конь или лебедь?

— Коня зовут Лебедем.

Я сняла с головы платок, и мы набрали в него упавших яблок. Потом сестра Леонида повела меня в глубину парка. В одном месте нам надо было перейти через болотце, и я прыгала по кочкам за сестрой Леонидой, которая знала безопасные места. За болотом был почти непроходимый кустарник, через который мы шли по узкой; звериной тропе:

— Это кабанья тропа, — сказала сестра Леонида, и я поежилась.

Наконец мы прошли кустарник насквозь и вышли на большую поляну. На ней пасся красивый белый конь. Увидев нас, он заржал и пошел к нам, раздвигая высокую траву тонкими белыми ногами. Чем-то он напоминал моего Индрика.

— Какой красавец!

— Правда? Поэтому мы и назвали его Лебедем.

— Откуда он у вас?

— Когда-то неподалеку от монастыря был большой луг, и на нем паслись лошади, а среди них Лебедь. Мы с сестрами приносили им хлеб с солью, а Лебедь был у нас любимцем — мы уже тогда его так прозвали. После потопа многие животные оказались на нашем острове, в том числе домашние. Мы так обрадовались, когда увидели Лебедя! А это место мы зовем Лебединой поляной.

Мы высыпали яблоки в траву. Лебедь подошел, стал подбирать их и так вкусно хрупать, что мы тоже взяли по яблочку и уселись на лежавший на краю поляны ствол березы.

— Сестра Леонида, а я знаю песню про последних лошадей. Я, правда, пою не так, как поют у вас в обители, но бабушка говорит, что слух у меня есть. Хотите послушать?

— Хочу.

Я спела «Вдоль заката проходили лошади», не забыв объявить, что песня посвящается Елизавете Саккос. Сестра Леонида задумчиво слушала, сложив руки на коленях. Лебедь перестал хрупать яблоки и тоже слушал, как будто понимал, что песня о нем и его собратьях.

— Вот и лошади ушли в горы, как Христос повелел. А наш Лебедь уйдет ли с нами? Ведь мы далеко пойдем...

— Вы что, в самом деле, намерены покинуть этот остров?

— Да. Над нами уже кружат вертолеты Экологической службы, а мать Евдокия откуда-то узнала, что экологисты не столько выслеживают опасных животных, сколько охотятся на асов. А ведь мы асы... Словом, пришла пора нам с острова уходить.

— Как же вы отсюда будете выбираться?

— Не знаю. Это матушка будет решать.

— А у вас что же, нет права голоса?

— Когда спросят — появится.

— Нет в вашей обители никакой демократии!

— Что правда — то правда, чего нет — того нет. Хотите я вам спою светилен, который мы будем петь на Успение Богородицы?

— Хочу, конечно.

Она спела что-то красивое и печальное, хотя и не очень понятное. И снова Лебедь перестал есть яблоки и вместе со мной слушал пение сестры Леониды.

— А теперь переведите мне текст, я не очень поняла слова.

— Эта песня — завещание Божией Матери. Она просит похоронить ее в селе Гефсимания, где всегда собирались апостолы, и просит Сына принять се душу.

— Спойте еще разочек, пожалуйста! Я хочу запомнить слова — это так красиво.

— Еще запомните. Мы много раз будем петь этот светилен на службах, потерпите до Успения. А сейчас нам пора идти, скоро обед. Я вам по дороге другую песенку спою, тоже про коня.

Мы попрощались с Лебедем и пошли обратно через парк, а по дороге сестра Леонида во весь голос пела мне русскую народную песню про мороз и белогривого коня. Ох, и голосище у нее был! А разговор про прекрасного принца у нас так и не состоялся... Ну, я и бросила свои провокации.

Время шло, а конца моему вынужденному паломничеству все не было. Я начала волноваться.

Как-то я заглянула в гараж, где работал дядя Лета. Там стояли мой джип, мобишка матери Евдокии, маленький трактор и какой-то крытый ящик на колесах, по-видимому, прицеп к этому трактору. Вдоль стен тянулись грубо сколоченные столы, а на них в жутком беспорядке громоздились инструменты и стояли небольшие допотопные станки. Вся дальняя стена была завешена сетями, от которых несло рыбой. Мой джип стоял посреди гаража, под ним была яма, а в яме сидел перемазанный дядя Леша и усердно ковырялся в брюхе моей бедной машины.

— Когда же ты закончишь ремонт, дядя Леша? Мне домой пора.

— Ты что, не знаешь, как теперь обстоит дело с автодеталями? Могу рассказать.

— Да я знаю, дядя Леша...

— А знаешь, так терпи. Терпение, смирение, любовь — вот главные монашеские добродетели.

— Так я же не монахиня!

— Ты проповедь отца Александра на Преображение слышала?

— Слышала.

— Он напомнил предсказание святых, что в последние времена монахи будут жить как мирские. Отсюда следует, что теперь мирские, чтобы не подводить монахов, должны стараться жить как монахи. Так что подвизайся во славу Господню и жди, когда я тебе скажу, что машина готова. Все! Гуляй, Кассандра.

И я гуляла. То есть не очень-то много я гуляла — больше делом занималась. Я скоро поняла, что надо помогать монахиням: рабочих рук у них катастрофически не хватало. Молитвенницы они были просто неимоверные, молились почти беспрерывно, но и трудились тоже каждая за пятерых: выжить в островных условиях монастыря было непросто. Больше всех меня поражала мать Евдокия: она вела занятия с сестрами, руководила пением на клиросе, она же была в монастыре экономкой и занималась продуктами, а когда приезжали паломники, занималась ими вместе с сестрой Дарьей. Как-то я спросила ее, откуда у нее столько энергии и физических сил, как это она все успевает? В чем тут секрет?

— Секретов у меня три, — ответила она. — Первый — любое дело начинать с благословения. Второй — делать все с молитвой. А третий — всегда делать немножко больше, чем можешь, тогда в следующий раз еще больше сможется.

Подошло время уборки овощей и фруктов. Почти все надо было по благословению матушки сушить впрок. Как я поняла, делалось это в расчете на предстоящую дорогу. Вместе с сестрами я резала фрукты и овощи на длинном столе, поставленном прямо в саду. Потом их относили на кухню, где мать Алония с помощницами сушила их в духовке, или специальной сушилке, устроенной дядей Лешей на берегу пруда.

От резки лука и картофеля руки у меня потрескались и почернели. Они еще и болели, особенно к вечеру. Иногда так ломило пальцы и запястья, что я не могла уснуть. Я растирала руки, согревала их под подушкой, но это мало помогало. В таком же состоянии были руки у всех сестер, только они не догадывались пожаловаться. Я же, в конце концов, не выдержала и обратилась к сестре Леониде, которая разбиралась в травах и при случае лечила ими сестер. Она приготовила мне мазь по рецепту пиренейской матери Ольги: сваренные вместе оливковое масло, воск и смола кедра, того самого, что рос возле иконописной мастерской. Я стала эту мазь втирать в кисти рук, и очень скоро мне полегчало. За мной эту мазь стали употреблять и монахини. Сестра Леонида цвела: ей так редко удавалось полечить кого-нибудь своими снадобьями в этой нехворающей и неунывающей обители!

Заготовка овощей задержала ремонт джипа, потому что дядя Леша не мог отойти от сушилки. Правда следил он за ней стоя на берегу со спиннингом в руках и вытаскивая рыбок одну за другой. Поймав и выпотрошив карпа или окуня, он его тут же круто солил и пристраивал сушиться рядом с овощами, поэтому овощи из его сушилки изрядно отдавали рыбой.

— Не беда, — заявил наш дядя-оптимист, — надо пометить мешки и употреблять эти овощи между постами, когда в церковном календаре стоит разрешение на рыбу.

Принеся к нему очередной противень с нарезанными овощами, я изныла:

— Дядя Леша! Ну, когда же ты меня домой отпустишь?

— Ты уши моешь, Кассандра?

— Ну, мою.

— И моющий уши да слышит! Я тебе уже пять с половиной раз говорил: после Успения поедешь.

Накануне Успения я опять помогала сестрам украшать церковь к празднику. Мне снова удалось придумать нечто необычное, удивить и порадовать сестер и матушку Руфину. Я выпросила у Дяди Леши кусок сети для ловли рыбы, а у матери Иоанны баночку серебряной краски. Я выкрасила сеть серебром, а потом нашила на ее узелки белые, голубые и синие цветы. Этим серебряно-цветочным ковром я накрыла низенький столик, на котором лежала «плащаница» — изображение скончавшейся Божией Матери. Такие же цветы я использовала для иконы Успения, на которой, кроме уснувшей Богородицы, был изображен Иисус Христос со спеленутым младенцем в руках — душой Божией Матери, как мне объяснили сестры. Мне помогали две девушки-паломницы: на праздник в обитель опять съехалось много гостей.

В этот раз я отстояла всю всенощную, потому что мне очень нравилась песня Божией Матери, которую мне спела на Лебединой поляне сестра Леонида, — по церковному «светилен». Как только сестры начинали его петь, внутри у меня поднимался настоящий плач. Я с трудом сдерживала слезы, не выпуская их наружу — в церкви было полно народа, и я стеснялась плакать. А некоторые плакали, причем не только паломники, но и сестры...

На другой день рано утром дядя Леша поехал встречать запоздалых паломников и видел, как неподалеку пролетел красный вертолет экологистов. Он сказал об этом матушке.

После праздничной литургии была опять трапеза в саду, потом паломники, дождавшись отлива, стали разъезжаться, а сестры отправились отдыхать: по праздникам в обители прекращалась всякая работа, кроме самой необходимой — на кухне, например. Я помогла сестрам вымыть посуду после трапезы и решила пойти в парк погулять. Набрала в саду подпорченных опавших яблок и отправилась кормить Лебедя.

Когда я была уже недалеко от болотца, я увидела довольно далеко впереди на тропе сестру Леониду; видно, она меня опередила и уже возвращалась с Лебединой поляны. Она шла степенно и величаво, она всегда так двигалась, и вдруг раскинула руки и стала кружиться в вальсе, а с берез на нее сыпались желтые листья. Это было очень красиво — монахиня, плывущая в вальсе среди кружащихся листьев. «Как раз картинка для моего сюжета, — подумала я с усмешкой. — Ах, сестра Леонида, сестра Леонида, не забыла ты, значит, прелестей мирской жизни!». Вдруг сестра Леонида упала и осталась неподвижно лежать на тропе. Споткнулась? Уже потом я вспомнила, что перед тем, как она начала кружиться, в лесу прозвучал какой-то негромкий хлопок, но в тот момент я не придала этому значения. Я подбежала к ней и увидела, что по ее белоснежному апостольнику расползается красное пятно. Я упала на колени и наклонилась к ней.

— Сестра Леонида, что с вами? Она глядела в небо широко раскрытыми остановившимися глазами.

— Сестра Леонида, миленькая! Ну, сестра Леонида же!

Она медленно повела глазами и остановила их на мне.

— Кассандра... Скажите матушке... что меня... убили...

— Кто? Кто убил?

— Китайцы... Боже мой, прими дух мой!

Голова се откинулась набок, глаза прикрылись и стали стеклянными.

Я в ужасе огляделась. Вокруг никого не было, только желтые листья, сорванные выстрелом, все еще продолжали падать на тропу. Как мне унести ее отсюда? Она такая крупная, мне даже не поднять ее... Я решила бежать в обитель и звать на помощь. Но сейчас я поднимусь с колен, пойду по тропе, и меня тоже убьют!

Я на коленях отползла за ствол ближайшего дерева, встала и осторожно выглянула из-за него. Никого. Так, перебегая от дерева к дереву, прячась за ними и поминутно оглядываясь, я побежала вдоль тропы к обители.

Задыхаясь, я влетела к матушке Руфине без стука. Матушка спала, сидя в кресле.

— Матушка! Там в лесу лежит сестра Леонида... Ее убили, матушка!

Сестры на носилках принесли сестру Леониду из леса и положили в малой церкви. Над нею постоянно читали Псалтырь — стихи древнего царя Давида, как мне объяснили — и постоянно кто-нибудь из сестер сидел рядом и плакал.

Дядя Леша сколачивал в своей мастерской гроб, стук его молотка разносился по всей обители, и слышать его было невыносимо. Потом он копал могилу возле большой церкви. Я подошла к нему и стала смотреть.

— Дядя Леша! Как ты думаешь, почему, умирая, сестра Леонида говорила о каких-то китайцах?

— Не знаю! Знаю только, что это антихристовы слуги. А еще я знаю, что пора нам отсюда уносить ноги, пока всех не перестреляли. И ты можешь сделать это первая — твоя машина готова.

— Правда? Это очень хорошо, но я хочу остаться на похороны...

— Это еще зачем? — закричал дядя Леша, выпрямляясь и яме — она была ему уже выше пояса. — Катись отсюда к своей бабушке, пока не поздно! Ты что, не понимаешь, что происходит? Конец нашему острову, так... — и он добавил что-то по-русски, но совершенно непонятное. По его злющему, выпачканному серой землей лицу прокатились одна за другой и спрятались в бороде две мелкие слезинки. Я молча повернулась и ушла.

Я пошла к матушке, сказала, что мой джип готов, но я хотела бы остаться на похороны.

— Конечно, Санечка, оставайтесь с нами. Вы ведь успели подружиться с сестрой Леонидой... Лебедя вы вместе ходили кормить яблоками, песенки она вам пела... — и она заплакала.

Ох, эта матушка игуменья: ни за кем не следит, а все видит. Наверно, так и должно быть в обители.

Встретив меня вечером возле церкви, дядя Леша спросил:

— Ну? Когда едешь?

— После похорон. Матушка игуменья благословила задержаться.

— Ну, вы даете с матушкой! — он покрутил головой и сердито отошел.

Хоронить сестру Леониду несли под успенский светилен «В Гефсиманийской веси погребите тело мое...». Потом была служба прямо возле могилы. Я стояла позади всех сестер, чтобы никому не мешать, они все плакали молча, а я тряслась, всхлипывала, сморкалась и вообще... Сестры пели вместе с отцом Александром, который служил для сестры Леониды последнюю службу. Когда все умолкли и стали подходить к гробу прощаться, наступила такая тишина, что стало слышно, как в саду падают яблоки. Потом гроб опустили в яму, и все подходили и бросали по три горсти земли. Я тоже подошла и бросила. Мелкие камешки стукались о доски светлого гроба и с шорохом осыпались на дно могилы. Потом сестру Леониду зарыли, дядя Леша вкопал крест из желтых брусьев, и сестры засыпали могильный холмик цветами.

— Ну, вот и все, — сказала матушка Руфина. — Больше никому из нас не лежать в земле родной обители. Теперь мы будем собираться в дорогу.

Потом были поминки: все сидели за столом и поминали сестру Леониду блинами. Каждая сестра получила по одному блину, а были они величиной с блюдечко.

— Матушка даже на масленицу уже давно не благословляет печь блины, а вот для сестры Леониды расщедрилась, — шепнула мне сидевшая рядом мать Алония.

— Почему нельзя печь блины в другое время?

— Потому что тесто из них готовится из макарон, а макароны нужны на просфоры.

— Я могу привезти побольше макарон, чтобы и на блины хватало.

— Куда ты их привезешь? Мы уходим...

— Куда же вы уходите?

— Не знаю. Боюсь, что этого пока никто не знает. Нас Богородица и так долго здесь сохраняла, другие монастыри уже давно разогнали...

После поминок я подошла к матери Евдокии.

— Мать Евдокия, можно с вами поговорить?

— Говорите...

— Вот вы собираетесь покидать обитель, как я поняла. Как же вы будете уходить? Ведь не пешком же по воде?

— Мы перевезем по очереди всех сестер к указателю на Жизор, а уже оттуда все пойдут пешком, в мобиле с прицепом поедут старушки и иконы.

— Мой джип уже отремонтирован: я могла бы помочь вам в переезде по воде. Я вообще могла бы какую-то часть пути ехать с вами, пока нам по дороге. Мы могли бы перевозить сестер группами от одной стоянки до другой, в салоне джипа можно человек шесть усадить, если расстелить матрацы. Мне кажется, будет правильно сразу всем оказаться как можно дальше от монастырского острова.

— В этом есть резон. Но я боюсь, что мы здорово вас задержим. Мы не соберемся скорее, чем за три дня, а здесь оставаться небезопасно.

— Для меня менее безопасно, чем для вас, — я ведь не считаюсь асом.

— За помощь монахиням, да и просто за посещение монастыря вас тоже по головке не погладят.

— Бабушка столько лет это делает и не боится, а я еще только начинаю...

— Начинаете — значит собираетесь продолжать?

— Конечно! Раньше у меня была только бабушка, а теперь вот вы все появились... Вы мне совсем не чужие, мать Евдокия! Я это поняла после смерти сестры Леониды...

— Ах, вот как... Ну, в таком случае придется поговорить с матушкой.

Матушка меня благословила дождаться конца сборов и уходить из обители вместе со всеми.

На другой день с утра, после литургии, я вместе с сестрами выносила иконы из обеих церквей — большой и малой. Небольшую часть икон матушка отобрала, чтобы взять с собой, а остальные монахини заворачивали в чистые полотенца, потом сверху оборачивали пластиком и упаковывали в приготовленные дядей Лешей деревянные ящики. Увидев меня за этим занятием, дядя Леша спросил:

— Ты все еще здесь?

—Угу.

— У сестер под ногами болтаешься?

—Угу.

— Зачем?

— Матушка благословила.

— А когда домой отправишься?

— А вот как соберемся, тогда вместе со всеми и отправлюсь. Буду сестер на своем джипе перевозить,

— Вот ты, значит, как...

— Вот так!

Я рассказала ему наш с матерью Евдокией план, сказала и про благословение матушки. Дядя Леша задумался, а потом снизошел:

— А это вы неплохо решили. Только зря вы со мной не посоветовались, я бы придумал, как твой джип поумнее использовать.

Скромен был наш дядя Леша. Монашеское влияние сразу видно! Я ему так и сказала.

— Ступай к Ларе, — сказал он в ответ, — она просила тебя зайти помочь ей, чего-то она там шьет для сестер в дорогу. А для твоего джипа я еще успею скамейки сколотить, тогда можно будет и десять - двенадцать монашек усадить.

В мастерской Лары на большом столе лежал ворох плотной черной материи, а вокруг сидели молоденькие послушницы и шили.

— Вы умеете шить, Саня? Вы, кажется, иголкой нашивали цветы на сетку, которую вам дал мой Леша, когда вы храм к Успению украшали.

— Да. Бабушка меня научила немного шить.

— Вот и хорошо! А то мы тут зашиваемся.

— Как это — зашиваетесь?

— Не успеваем с работой. Поможете нам?

— Конечно!

Мне вручили два квадратных куска материи, большую иголку с толстой ниткой и показали, как надо сшивать вместе эти куски. Работка оказалась не такой простой, как выглядела со стороны: игла была толстенная, а ткань грубая и плотная.

— А что это такое мы шьем? — спросила я, когда уже наловчилась через раз протыкать иглой материю, а не собственные пальцы.

— Это будут дорожные сумки для сестер, — сказала маленькая Васса.

— Такие маленькие! Что же вы в них понесете?

— А это — монашеская тайна, — строго ответила мне полненькая сестра Евлалия. Это была очень серьезная девочка лет семнадцати, постоянно что-нибудь читавшая, даже на ходу. Она и сейчас сидела за столом и шила, а на столе перед нею лежала раскрытая книга. По-моему, она немножко важничала. Вообще, я заметила, что чем старше монахиня по возрасту и по чину, тем проще она в обращении и тем веселее смотрит на мир. Конечно, молоденькие послушницы иногда срывались, забывали про свою степенность и носились, как жеребята. У них даже мячик был, и они иногда перебрасывались им прямо на газоне перед обителью, и я не раз видела, как матушка Руфина поглядывала на них в свое окно, но ни разу не слышала, чтобы она их за это ругала... Что же с ними со всеми будет?

На другой день дядя Леша выкатил из гаража прицеп, и сестры стали загружать его, а я помогала. К передней стенке уложили какое-то церковное имущество и макароны в коробках — теперь это все нескоро понадобится. Туда же положили несколько ящиков с книгами, что меня очень удивило, но мне объяснили, что это богослужебные книги. Потом пошли метки и коробки с продуктами, кухонная утварь. Когда прицеп был на две трети заполнен, стали укладывать спальные мешки и одеяла, сверху положили две свернутые брезентовые палатки. Дядя Леша принес ящик с инструментами, топоры и пилы. Похоже, он уже подумывал о строительстве новой обители. Матушка, наблюдавшая за сборами, ничего ему не сказала даже тогда, когда он принес сети и удочки и запихал их под палатки, пояснив, что они-то могут понадобиться в первую очередь. Она и резиновую лодку позволила ему уложить, но когда он совсем осмелел и подвез на маленькой тележке несколько станков, она велела ему везти их назад в гараж. На этом недоразумения не кончились. Появилась мать Наталия, покачиваясь под тяжестью огромной стопки книг

— Матушки! Я обнаружила, что девчонки, как всегда, самое важное забыли. Благословите уложить!

— Ну, давайте посмотрим, мать Наталья. Так, двухтомник Пушкина... Лесков... Достоевский... Учебник русского языка... Словарь. Все ясно. Сестра Васса, помоги, пожалуйста, матери Наталье упаковать эти книги в какую-нибудь коробку. Да хорошенько упакуй, в пластик не забудь завернуть! Нет, подожди. Дай-ка мне сюда русский учебник и словарь.

— Спаси Господи, матушка, — обрадовано сказала мать Наталья. — А что с русским языком и словарем? Почему вы их отобрали?

— Да потому, что их-то мы и возьмем с собой. А остальные книги, дорогая моя мать Наталья, сестра Васса хорошенечко упакует, снесет в подвал и там схоронит до лучших дней рядом с иконами.

Круглое лицо матери Натальи огорченно вытянулось. Потом она вдруг просияла:

— Матушка! Так может, мы и все остальные книги из библиотеки упакуем, перенесем в подвал и спрячем?

— Мать Наталья! Опомнись!

— Молчу, матушка... Понимаю... Времени не осталось...

Старая монахиня развернулась и понесла книги обратно к дому. За ней пошла сестра Васса — упаковывать Пушкина. Нет, разумом монахинь не понять!

Пришла мать Анна и принесла маленький ящик с кистями и красками и большой — с досками для икон. Доски велено было оставить.

— А скрипка где, мать Анна?

— Матушка! Неужели вы благословляете скрипку взять?

— Благословляю. Будете нам на привалах играть.

Обрадованная мать Анна побежала к дому с кедром.

Мать Лаврентия прикатила из сада тележку, на котором стоял улей — тот самый, конечно. Она что-то долго и убеждающе шептала матушке Руфине на ухо, но игуменья только грустно качала головой. И пасечница, поникнув, повезла улей обратно...

Появилась мать Лариса с лопатами и мотыгами наперевес. Матушка взяла у нее одну лопату и положила в прицеп, а остальное велела нести обратно в сарай. Через четверть часа мать Лариса принесла ведро, лейку и ящик семян и снова была ласково, но решительно отправлена матушкой со всем этим добром обратно.

— Мать Лариса, оставь это всё в сарае — нет у нас места для твоих семян, понимаешь?

— Понимаю, матушка. А сапоги мои резиновые, огородные, можно взять? Ведь будет у нас огород на новом-то месте...

— Какая ж ты многозаботливая, мать Лариса! Ну, хорошо, возьми свои сапоги, сунем их куда-нибудь в уголок.

Мать Лариса ушла и вскоре вернулась, прижимая к груди вымытые до блеска голубые резиновые сапоги: оба сапога были с верхом набиты пакетиками с семенами...

Но вышла из терпения кроткая игуменья только тогда, когда к ней подошла сестра Дарья с корзиной, в которой сидел большой облезлый рыжий кот.

— Поставь корзину, сестра Дарья, выпусти Рыжика и иди звонить в колокол — собирай сестер!

Зазвенел колокол, и сестры стали со всех сторон сходиться к церкви. Когда собрались все, матушка встала наверху лестницы и сказала:

— Сестры и матери! Вижу я, не все вы поняли, что происходите нашей обителью. Мы не переселяемся — мы уходим скитаться. Поймите это, дорогие мои, и примите со смирением...

Она говорила долго, но речь ее сводилась к тому, что все имущество монастыря, кроме святынь и того, без чего они не могут обойтись в самое первое время, должно быть оставлено на месте, просто брошено. Матушка напомнила, что их обитель гонима уже более ста лет, еще с Первой мировой войны, когда монахиням пришлось все оставить и бежать от наступавших на Россию германцев. «Жаль, что уже некому поведать, как обитель спасалась от большевиков, но когда у нас будут остановки в дороге, я попрошу мать Параскеву вспомнить и рассказать, как и почему наш монастырь бежал из Сербии во Францию после Второй мировой войны. И повсюду за нами оставались дорогие могилы — останутся и теперь. О них плачьте, а не о монастырском имуществе и котах!» — сказала матушка Руфина. Я не предполагала, что она может говорить так сурово. Сестры заплакали и разошлись.

Вечером, после ужина и короткой службы, матушка приказала всем молодым сестрам разойтись по кельям и поспать перед дорогой, а сама со старыми монахинями пошла в церковь молиться.

Мне спать не хотелось. На закате я сидела с ногами на парапете и глядела на темнеющую воду, где едва видна была красная крыша бабушкиного домика. Я думала о предстоящей дороге и о том, как я соскучилась по бабушке. Скоро, уже совсем скоро я увижу ее!

Подошел и сел рядом дядя Леша.

— Слушай сюда, Кассандра. Разговор есть. Трудный разговор, прямо не знаю, как и начать.

— Начинай с главного, дядя Леша.

— Так и сделаю. Надо бы тебе после отхода монастыря на пару дней остаться здесь, в обители...

— Что-о-о?

— Вот то.

— Одной остаться?

— Одной. Понимаешь, у нас с Ларой давно был разработан план на случай ухода сестер из обители. План такой: если придется покидать остров, то я увожу сестер как можно дальше от обители, а Лара остается здесь и прикрывает наш отход. Мы ведь знали, что уходить будем только тогда, когда наш остров обнаружат, а обнаружат его сверху, с вертолетов. Брать сразу монастырь не станут. 3наешь, как они это делали с другими монастырями? Сначала они посылали в монастырь разведчиков. Думаю, что наша сестра Леонида как раз на них и налетела. Потом появлялись репортеры с камерами и снимали для новостей «абсолютно достоверные документальные кадры», чтобы показать, какие монахи тунеядцы, извращенцы и изверги. На все это им нужно время. Они уже давно следят за нами, но сквозь туман им мало что видно, и если они увидят сверху огни в окнах и услышат колокольный звон, они будут думать, что монастырь функционирует. Мы с Ларой решили, что я должен вывозить монахинь, а она — остаться в монастыре, зажигать свет по вечерам, а днем как можно чаще звонить в колокол. Но тут, понимаешь, какое дело вышло...

— Я знаю. Лара ждет ребенка.

— Положим, не одна Лара, а мы с Ларой, Она хочет остаться, как и было задумано по плану, а я этого допустить не могу, сама понимаешь... Надо бы самому остаться, потому как очень важно дать монахиням возможность подальше отойти от острова и укрыться в горах. Матушка думает добраться до общины матери Ольги в Пиренеях и там на время укрыться. Мать Анна водит джип, она могла бы вести машину вместо меня, но... Ты сама видишь, что такое монахини — голубицы! Я потому и поселился и этой голубятне, что за ними присмотр нужен. Даже тут, на острове, им без меня не обойтись, они все гвозди не тем концом в стену заколачивают, а уж в миру... Они ж как малые дети! В общем, как ни повернись — все боком. Понимаешь меня?

— Понимаю. Выходит, оставаться надо мне. На сколько дней?

— Видишь ли, какая проблема... За один раз джип и мобиль могут перевезти только часть сестер. Значит, ехать придется так: мы с матерью Евдокией сажаем в джип и в мобиль столько монахинь, сколько поместится, и везем их вперед до какого-нибудь укромного места. 'Гам их прячем и возвращаемся за новой партией. Я думаю, недели за две мы таким образом эвакуируем всю обитель в Пиренеи, к матери Ольге, а потом я на твоем джипе за один день обернусь с обратной дорогой. Две недели тебе придется тут одной оставаться. Выдержишь?

— Выдержу, наверно... Все равно ведь другого выхода нет — надо выдержать. А матушка знает, что я останусь вас прикрывать?

— Нет, конечно! Разве она тебя оставит? Она ж тебя за малого ребенка держит.

— Гм... А как же без благословения-то, дядя Леша? Ай-яй-яй!

— Я сам тебя благословлю. А вернусь — подарю тебе лучшую мою удочку.

— А спиннинг подаришь?

— Сиди тут, сейчас принесу! Я его, правда, уже в прицеп уложил...

— Да не надо, дядя Леша, я пошутила. Я все равно опять запутаю и порву леску. Тебе он нужнее — будешь сестрам рыбку ловить. Когда вы хотите выезжать?

— В три часа ночи, как только начнется отлив. Сначала, пока вода будет еще высоко стоять, я на тракторе отвезу прицеп, а уж потом сяду за руль джипа и начну вывозить монахинь. Не знаю, удастся ли еще с тобой поговорить перед выездом. Значит, ты поняла — жди меня примерно через две недели. Тогда я вернусь на джипе и с мобилем на прицепе. Отдам тебе джип, проведу тебя через подводную дорогу, провожу немного, а потом на мобиле вернусь к монахиням. Как тебе такой план? Согласна?

— А куда же я денусь? Так значит, я одна должна буду тут «функционировать» за целый монастырь? Ничего себе! Ладно, зажигать свечи и звонить в колокол я сумею, лишь бы молиться не пришлось. Ну что ж, благослови меня, дядя Леша!

— Бог благословит!

Повеселевший дядя ушел, а я так и осталась сидеть на парапете. Ну и дела! Ну и приключение!

В полночь зазвонил колокол. Из дома вышли монахини с зажженными свечами в руках и длинной вереницей потянулись к храму. Они пели про Жениха, который грядет «в полунощи» и одних застанет бдящими, а других — неунывающими. Я решила, что и мне не следует унывать и тоже пошла в церковь.

Служба была грустная и тянулась без конца. Много пели, но еще больше читали. Так прошло несколько долгих ночных часов, а потом вдоль стасидий прошла мать Евдокия и тронула за плечо одну за другой несколько старых монахинь. Они стали выходить на середину храма и кланяться в землю сначала в сторону алтаря, потом матушке, снова ставшей на свое игуменское место, а потом всем сестрам и матерям. Все кланялись им в ответ поясным поклоном и я тоже. Я-то знала, что, скорее всего, больше никогда их не увижу. Потом они одна за другой подходили к матушке, и та вручала каждой небольшую икону: так, с иконами в руках, тихо плача, старушки-монахини побрели из храма... Скитаться пошли...

Ко мне подошла Лара.

— Вы не раздумали оставаться в обители? — шепотом спросила она. — Я поеду с последней машиной — у вас еще есть время изменить свое решение. Тогда я останусь в обители, я ведь давно к этому готовилась.

Я только помотала головой.

Примерно через час в церкви появился дядя Леша. Он подошел к игуменье, склонился к ней, что-то тихо сказал и тотчас же вышел вон. Матушка Руфина снова тихо обошла церковь, и вот уже другие монахини, на этот раз пожилые, вышли из стасидий на середину храма и стали класть земные прощальные поклоны. С ними уходили мать Лариса, мать Алония, мать Анна... Не будет мне теперь больше ни сладкой грязноватой морковочки с грядки, ни соленого огурчика из банки, и никто не поиграет мне на скрипке... И куда же они уходят, такие смешные, святые и беспомощные!

Служба продолжалась, а монахини все уходили и уходили небольшими группами. Ушли с клироса певчие, ушла сестра Дарья и самая младшая из послушниц — сестра Васса. Потом из алтаря вышел отец Александр, а матушка сошла со своего игуменского места. Они поклонились друг другу и мне с матерью Евдокией — кроме нас, в храме уже никого не оставалось. Мы поклонились в ответ. Матушка и отец Александр вышли, а мать Евдокия начала обходить храм и гасить свечи.

— Давайте мне ключ, мать Евдокия, я потушу свечи и запру храм, — сказала я, подходя к ней, — а вы идите к машине. Вы ведь едете па мобишке?

— Спаси Господи, — ответила она, подавая мне ключ. — Да, я везу матушку и отца Александра со святынями из алтаря. Пойду их усаживать.

Мне очень хотелось проститься с нею по-настоящему, но я не знала, как это сделать, чтобы не вызывать подозрения. Я просто взяла ключ и стала не спеша тушить свечи.

Подошел дядя Леша.

— Ты готова?

—Да.

— Ну, оставайся с Богом, — он протянул мне руку, и пришлось мне пожать ее. — Ты сейчас особенно не высовывайся: сестры будут думать, что ты села в мобиль к матушке, а матушка — что ты едешь в джипе. Потом я начну перевозить их группами от одного укромного места до другого, так что вся обитель вместе соберется только у матери Ольги. Ну, там уж придется мне каяться игуменье! А в дороге никто твоей пропажи и не заметит, не до тебя будет.

— Понятно...

— Не скучай тут одна. В гараже я оставил удочки, так что можешь рыбку ловить. Жить тебе лучше в нашей квартире, она теплая, да и Лара там кой-чего тебе приготовила. Так помни — через две недели я за тобой приеду. Держись, Санька! — он хлопнул меня по плечу и пошел к дверям. Я потушила последние свечи и тихонько вышла из храма. Я встала под стеной в тени высокого самшитового куста, чтобы меня не видно было со стороны машин стоявших у ворот.

Через несколько минут обе машины выехали за ворога, и я осталась в обители одна. Страха не было — только грусть. Но где-то в уголке сознания мышонком затаилась мысль о том, что в парке могут быть чужие — подстерегли же они сестру Леониду. Разноцветные окна-витражи церкви сейчас были темны, но в доме-башне все окна теплились мягким светом; похоже, что в каждой келье была оставлена зажженная свеча перед киотом. Ночь уже подходила к концу, небо начало светлеть на востоке. Я зевнула, потянулась и отправилась спать в домик для паломников.

[ Назад ]     [ Содержание ]     [ Вперед ]

Юлия Вознесенская - "Путь Кассандры или Приключения с макаронами"

[ Cкачать всю книгу ]

Рекомендуйте эту страницу другу!