Луи Мартэн

К содержанию: "Антонио Сикари. Портреты святых."

(1823-1894) - отец святой Терезы Младенца Иисуса

Когда Зели умерла [1] всего в сорок шесть лет, Луи Мартэну было пятьдесят четыре. Ему предстояла нелегкая задача продолжать воспитание пяти дочерей, старшей из которых было семнадцать лет, а самой маленькой (Терезе) всего четыре с половиной года.

Он носил в себе незабываемые воспоминания и сердечное свидетельство, которое оставила о нем жена: «Луи делает мою жизнь легкой. Мой муж — настоящий святой; такого, как он, я желаю всякой женщине» (П. 1 января 1863 г.).

Теперь он должен был принять для себя важное решение: уехать или нет из Алансона затем, чтобы перебраться на жительство в Лизье, поближе к родственникам жены.

В Алансоне был весь его мир: мастерская, владельцем и управляющим которой он стал; дом, полный воспоминаний и старинных удобств; католический кружок, который он любил посещать; культурная и благотворительная деятельность, в которой он активно участвовал; тщательно отобранные дружеские связи; его любимый «Павильон» (маленькая усадьба, куда он удалялся для размышлений и занятий своим любимым видом спорта — рыбалкой).

Все советовали ему остаться, но он понял, что прежде всего должен был подумать о дочерях. Рассказывает старшая дочь: «Он сказал мне, что для нас принес бы любую жертву; если бы это было необходимо, он отказался бы от своего счастья и даже от жизни. Чтобы доставить нам удовольствие, он не отступает ни перед какими трудностями, не медлит ни секунды; ему достаточно знать, что это его долг и что это - для нашего блага». И для Луи было совершенно верно то, что сказала как-то раз Зели: «с тех пор, как у нас появились наши дети, мы живем только для них, в этом наше счастье, и мы всегда находим его только в них».

Для всех девочек Мартэн воспоминание о родителях всегда будет отмечено этой убежденностью: папа и мама искали свое счастье в их счастье, — в этом состоит радость и чувство уверенности от осознания себя в качестве чьих-то детей.

Так все они переехали в Лизье, один из самых старинных и типичных нормандских городков, в прелестный сельский домик, окруженный несколько защищенным просторным садом. Там дочери могли расти неподалеку от скромного и заботливого глаза тети — мудрой и щедрой женщины, которая отчасти могла восполнить отсутствие матери.

В городе люди привыкли видеть этого высокого, очень изысканного господина с уже седой бородой, — «с осанкой рыцаря и обликом святого», — который проходил по улице в сопровождении стайки девочек-подростков, держа за ручку белокурого ребенка. В приходе все наперебой старались уступить им хотя бы два стула, стоявших рядом: «И это было несложно, — будет вспоминать Тереза, — так как всем настолько приятно было видеть такого красивого старика с такой маленькой дочкой, что люди вставали и уступали место» (Рукопись А, 60).

Как раз на фоне этого городка, благодаря Терезе впоследствии ставшего известным на весь мир, и развернулась священная драма, которая нуждается в некотором «теологическом предисловии» для ее понимания. Иисус пришел в мир прежде всего для того, чтобы открыть нам образ небесного Отца — бесконечную Любовь, которая сотворила нас, и безграничное Милосердие, которое нас искупило.

Все Его слова, Его поступки, сама Его личность стремились к этому: от того, как Он был Сыном, — поистине Сыном — мы должны были научиться познанию небесного Отца и довериться Ему.

«Кто видит Меня, — говорил Иисус, — видит Отца Моего, ибо Я в Отце, и Отец во Мне». Поэтому Он называл Отца самым нежным и привычным словом, которым еврейские дети в первые годы жизни называли своего отца («Абба!»), и нас так научил называть Его в молитве.

С той поры в каждой христианской семье реализуется (или должно было бы реализоваться) что-то от этого таинства. Каждый отец должен бы вести своего ребенка до предания его в надежные руки Отца, сущего на небесах.

Это, однако же, происходит только в том случае, если «в то время, как ребенок смотрит на своего земного отца, тот взирает на своего Отца небесного». Необходимо следовать, как говорится, «от взгляда к взгляду».

Но если в этом и заключается секрет истинного отцовства, то мы можем представить себе, насколько таинство делается драматичным и священным, когда в намерения Бога входит предложить миру блестящий пример «сыновнего отношения».

Поэтому, если Тереза будет почитаться в Церкви как «самая любимая девочка в мире» и если «новым путем», который она предложит, должно будет стать «духовное детство» (даже если мы по-прежнему предпочитаем говорить о «церковном детстве»), то нетрудно понять, что «таинство отцовства» должно было воздействовать на нее необыкновенным образом.

Следовательно, Луи Мартэн имел дар и призвание воплотить бесконечное и нежное отцовство Бога в своем повседневном и чарующем человеческом отцовстве, так что «образ и подобие» почти смешивались с оригиналом. Именно будучи «до такой степени отцом» (Tam Pater nemo! [лат.]: «Никто не может быть Отцом до такой степени!» — учил уже Тертуллиан, говоря о небесном Отце, но не забывая непосредственное призвание родителей быть Его подобием), Луи Мартэн реализовал свою святость.

Теперь мы можем вернуться к рассказу о том, как великодушно он выполнил доверенную ему миссию. В Лизье семейная жизнь протекала таким образом, что ее естественные и сверхъестественные стороны сливались взаимно без непоследовательности и натяжек: естественное воспринималось сверхъестественно, сверхъестественное — естественно.

Это означает, что каждый человек, каждое событие, да и сами предметы играли свою естественную роль символа (то есть, все это отсылало к чему-то «более великому», «более настоящему», «более доброму», «более прекрасному», и эту «отсылку», как правило, замечали) и таинства, так что все в какой-то мере сообщало «благодать Божью».

Это не означало, что семейная жизнь была лишена проблем. Если бы было так, то этот пример был бы бездоказательным.

Например, Тереза после смерти матери не была больше девочкой счастливой и порывистой, экспансивной и упрямой, как прежде. Она стала робкой, слишком чувствительной, плаксивой и болезненной, и в ее жизни были даже некоторые эпизоды, стоявшие на полпути между психопатологией и отрицательным воздействием таинственных сил.

Однако, ее спасла именно та среда, которую бережно охранял отец: «Но я была окружена самыми деликатными проявлениями чувств. Папино сердце, такое нежное само по себе, прибавило к той любви, что в нем была, также и поистине материнскую любовь» (РА 45).

В устах святой эти выражения не сентиментальны, поскольку Тереза именно так объясняла свойство Божьей любви: что она способна быть одновременно отцовской и материнской.

В монастыре она написала стихотворение, в котором говорит: «О Toi qui sus créer le coeur des mères/ je trouve en Toi le plus tendre des pères!» (франц.: «В Тебе, создавшем сердце матерей, я нахожу нежнейшего из отцов!»). В то же время старшие сестры заменяли для маленькой Терезы мать, стараясь не упустить ничего из того, чему их учила Зели.

День начинался в половине шестого утра, когда самые старшие вместе с отцом шли к шестичасовой мессе. «Это единственная месса, — говорил Луи, — на которой могут присутствовать служанки и рабочие. Там мы среди бедных». И так было в любое время года, даже в плохую погоду.

Лишь познее, чтобы принять в эту группу и младших дочерей, не заставляя их вставать слишком рано, он согласился ходить к мессе в семь часов.

На обратном пути девочки начинали свое щебетанье, которому Луи обычно оставался чужд. Он причащался ежедневно и так объяснял свое молчание: «Я продолжаю беседовать с нашим Господом».

Затем Полин шла будить маленькую Терезу. «Утром ты приходила будить меня; ты спрашивала, поручила ли я Богу мое сердце, потом помогала мне одеться, говоря мне о Нем. Потом рядом с тобой я читала молитву...» Так начинался день в семье Мартэн. Затем девочка училась читать и писать, постигала грамматику, катехизис и священную историю (тогда до восьми лет школьное обучение, если это было возможно, осуществлялось в семье).

После обеда была неизменная прогулка с отцом и всегда краткое посещение Святых Даров, каждый раз в различных церквях города; и маленький подарок. Потом — домой учить уроки. А все остальное время, в теплую погоду — в саду вместе с отцом ухаживать за цветами, курами, кроликами.

Иногда случалась какая-нибудь интересная экскурсия: Тереза сопровождала отца на рыбалку, делала и она робкие попытки в качестве рыболова, но обычно предпочитала сидеть на траве.

Она рассказывает: «Тогда мои мысли становились глубокими, и душа моя, не зная, что означает созерцание, погружалась в настоящую молитву... Я слушала отдаленные шумы: шелест ветра и едва слышную музыку, доносившуюся из солдатской казармы, и мое сердце наполнялось грустью. Тогда земля казалась мне ссылкой, и я мечтала о Небе» (РА 50).

У всех подростков время от времени бывают подобные «романтические» настроения и смутные ощущения «бесконечности», но ведь Терезе не было еще и пяти лет! Дело в том, что она жила в обстановке, которая делала естественной мысль о вечности, тем более, что «небеса» — было первое слово, которое она смогла написать. Даже вкусный поджаренный хлеб с вареньем, приготовленный на полдник, который в поздние послеобеденные часы приобретал тусклый и залежалый цвет, напоминал ей, что только в раю возможны никогда не увядающие радости.

Столь же обычной была встреча по пути с каким-нибудь бедняком, отнести милостыню которому всегда поручалось Терезе (и мы читаем в «Автобиографии», какой невероятно глубокий смысл имел для нее этот жест). Затем бывала целая домашняя литургия: например, когда старшие в мае месяце шли в приходскую церковь, девочка устраивала в кухне в обществе служанки свою маленькую церемонию в честь Марии.

Торжества готовились с сердечной радостью и тщательно объяснялись; прежде всего воскресенье воспринимали как «праздник Господа Бога, праздник отдыха»; все должно было указывать на это: от обильного утреннего завтрака до того обстоятельства, что отец в тот день целовал ее «нежнее обычного»; от визита к родственникам до вечерней прогулки, когда девочка забавлялась тем, что давая вести себя за руку, не глядела, куда ступает, потому что хотела внимательно и подолгу всматриваться в звездное небо, чтобы найти там первую букву своего имени. «Смотри, — говорила она отцу, указывая на очертание созвездия, — мое имя написано на небе!». Главным событием дня, несомненно, была торжественная месса; для девочки богослужение было, конечно же, слишком длинным, и проповеди часто оставались ей непонятны, хотя она и старалась слушать: «Я, однако, смотрела больше на папу, чем на проповедника, и его красивое лицо говорило мне о многом. Иногда его глаза блестели от волнения, и он силился сдержать слезы; казалось, он не был уже привязан к земле, — настолько его душа погружалась в вечные истины...» (РА 60). Для девочки, разумеется, должно быть драгоценным опытом — иметь отца, который перед Богом умиляется, как дитя!

Особенно зимние вечера были незабываемы (напомним, что тогда не было ни телевизора, ни радио, ни электричества, ни центрального отопления...). Семья собиралась у очага; сначала отец играл в шашки со старшей дочерью, потом брал маленьких на колени и пел им романсы своим красивым баритоном, или читал стихи Виктора Гюго или Ламартина, или декламировал какую-нибудь басню Лафонтена, или показывал веселые «подражания», — в которых он всех превосходил, и Тереза, став взрослой, будет отличаться особой ловкостью в них, — или тут же изобретал игры или даже игрушки.

Всеобщая вечерняя молитва завершала день, и Тереза, которой всегда доставалось место возле отца, отмечает: «Мне довольно было посмотреть на него, чтобы узнать, как молятся святые!» (РА 63).

Все в этом доме напоминало о Божьем отцовстве и о Его небесной обители: в конце учебного года, хотя обучение и проходило в семье, были экзамены перед отцом, потом зачитывание результатов, потом награждение. «Мое сердце сильно билось, когда я получала награду и венок: для меня это было как бы образом Страшного Суда».

И когда отец впервые повез ее, чтобы показать ей море, она была зачарована, как будто перед священным зрелищем: «Я без конца смотрела на него и не могла оторваться; его величие, шум волн — все говорило моей душе о величии и могуществе Бога». Разве удивительно, что на закате — в то время, как солнце прокладывало на море позолоченную дорожку, по которой скользила парусная лодка, — девочка естественным образом подумала о «сияющем пути благодати» и решила никогда не отдаляться от него, чтобы иметь возможность «мирно грести своими веслами под взглядом Иисуса»? (сравн. РА 73).

Этот эпизод восходит к тому времени, когда Терезе было всего семь лет. Конечно, у девочки были редкие способности к самоанализу и еще более редкая духовная восприимчивость, но также у нее был отец, который уделял все свое внимание тому, чтобы ничто не возмутило чистоту этой маленькой души.

Тереза рассказывает, что на том же самом песчаном берегу им случилось встретить господ, которые подошли, чтобы сказать отцу любезность, спрашивая «его ли дочь — эта столь прелестная девочка»; «папа ответил положительно, но я заметила, как он сделал им знак, чтобы они меня не хвалили». И так же поступали старшие сестры, так что Тереза отмечает: «Я впервые слышала, как меня называли хорошенькой», поскольку в семье никто никогда не произнес «ни одного слова, от которого в мое сердце могло бы проникнуть тщеславие!». И, тем не менее, каждое утро ее элегантно одевали, и отец требовал, чтобы ей всегда завивали длинные локоны, в соответствии со сложными ритуалами того времени. Представляя себе слишком изнеженную и сентиментальную семейную обстановку, мы очень ошибемся. Сама Тереза удивлялась, как было возможно «воспитать меня с такой любовью и деликатностью, при этом никогда меня не балуя». «Она никогда не извиняла мне ни одного недостатка, никогда не упрекала меня без причины, но также и никогда не возвращалась к тому, что уже было решено» (РА 64).

Тереза всю жизнь будет с огорчением вспоминать, как она лишь один только раз ответила отцу, просившему ее о чем-то: «Обойдешься!». Ее поругали, и с тех пор (ей было около трех лет!) она никогда больше не сказала ни одного неуважительного слова. Потому уже взрослой она могла с полнейшей простотой сделать это столь волнующее утверждение: «С трех лет я никогда не сказала "нет" Господу Богу».

Здесь необходимо быть внимательными. Мы не рассказываем ни биографию Терезы, ни биографию ее отца. Если бы было так, то следовало бы более углубленно рассмотреть многие другие аспекты: как в этой семье воспринимали проблемы, тревоги, неизбежные разногласия, важные общественные, политические, религиозные вопросы и т.д.

Речь идет совсем не об этом. Мы всего лишь рассказываем о «детских воспоминаниях Терезы», прежде всего о тех, что касаются ее отца. Эти воспоминания демонстрируют, насколько неизгладимо ее сознание осталось отмечено детством, так что на них она основала свою святость и свою доктрину. Впрочем, дети растут не под влиянием того, как мы умеем принимать и решать большие проблемы: они растут так, как мы общаемся с их маленькой человеческой сущностью.

Эти воспоминания распространились во всей Церкви и вызвали бесчисленные обращения. Почему? Откуда такое богатство и такая деликатность мелких подробностей, тогда как почти у всех остальных детей едва сохраняется какое-нибудь смутное и бледное воспоминиание об их отношениях с отцом?

Несомненно, это был исключительный и единственный в своем роде опыт. Но именно это Бог хотел нам дать — проявление таинства отцовства.

Именно опираясь на непоколебимую основу этих воспоминаний, Тереза скажет впоследствии: «Так прекрасно называть Бога нашим Отцом!»; «я говорю Господу все, что хочу». И она также была убеждена, что Он «дает нам все то, чего заставляет нас желать».

Драгоценность рисунка, подобно миниатюре, составленного из множества небольших эпизодов, служила этой цели. Те, кто этого не понял, с ожесточением принялись опустошать эту «священную историю», воображая и описывая сложные фрейдовские задние планы, которым всегда будет противостоять прозрачность повествования и суждений Терезы.

Луи Мартэн обращался с человеческой сущностью своих пяти дочерей (все его обожали и все называли его «несравненным отцом») таким образом, что для них сделалась ощутимой, повседневной, чарующей вера в отцовство Бога. И взамен он получил безграничную привязанность и безграничное уважение.

«Я не могла даже подумать, не вздрогнув, что папа может умереть. Как-то раз он поднялся на лестницу и, так как я оставалась внизу, крикнул мне: «Отойди, малышка, а то, если я упаду, то раздавлю тебя!». Слыша это, я испытала внутреннее возмущение; вместо того, чтобы отойти, я уцепилась за лестницу, подумав: «По крайней мере, если папа упадет, я не испытаю несчастья видеть его мертвым, я умру вместе с ним!» (РА 72). «Не могу выразить, насколько я любила папу: все в нем вызывало мое восхищение; когда он делился со мной своими мыслями (как будто бы я была большой девочкой), я наивно говорила ему, что если бы он сказал эти вещи людям, что сидят в правительстве, его конечно же взяли бы, чтобы сделать королем, и Франция была бы такой счастливой, какой не была еще никогда!..» (РА 72). Все дети переживают или должны были бы переживать подобный период обожания и почти обожествления собственного родителя. Можно даже сказать, что Бог в своем мудром плане творения предусмотрел эту нежную стратегию для того, чтобы начать естественным образом привлекать нас к себе.

Обычно это обожание длится лишь короткое время и обречено рассеяться под ударами взаимонепонимания и разочарований, даже если затем оно должно бы вновь возвратиться в зрелом возрасте.

В случае Терезы благодать была столь велика, что естественная стратегия безо всякого перехода сделалась сверхъестественым опытом: Бог навсегда остался для нее «папой, добрым Богом», и мир иной всегда был «отцовским очагом в небесах», где все должны вновь встретиться когда-нибудь (РА 126).

И так было не только для нее. В одном из писем, которое однажды написала отцу Мари, старшая дочь, мы читаем: «В этой жизни ты вместе с Иисусом — рай твоих дочерей».

Поэтому не странно, что в подобной семье девственные призвания пробуждались одно за другим, поскольку они зависят от острого ощущения Божьего отцовства и от брачной любви к Его Святому Сыну Иисусу.

Первой поступила в монастырь кармелиток Полин, двадцатилетняя вторая дочь, особенным образом посвятившая себя воспитанию Терезы. Это была дочь, которая больше всех походила на мать и унаследовала ее дух. Луи не удивился ее выбору: он так хорошо знал сердце и желания своей Зели!

Однако он не ожидал, чтобы старшая, Мари — на плечах которой лежало ведение домашнего хозяйства — четыре года спустя, в двадцать шесть лет, приняла такое же решение.

Рассказывает дочь: «Когда я поделилась с папой своим важным решением, он вздохнул, услышав подобную новость! Он был очень далек от того, чтобы ожидать ее, так как ничто не могло вызвать предположений о моем желании стать монахиней. Он подавил нечто вроде рыдания и сказал мне: "Ах, но ведь без тебя..." Он не смог закончить. Я сказала ему: ''Селин уже достаточно большая, чтобы занять мое место; вот увидишь, все будет хорошо". Тогда мой бедный дорогой папа сказал: "Господь Бог не мог потребовать от меня большей жертвы. Я был уверен, что ты меня никогда не оставишь". И он обнял меня, чтобы скрыть свое волнение».

Теперь Луи Мартэну уже нетрудно было догадаться, что и Тереза со временем пойдет тем же путем: он хорошо ее знал! К счастью, было еще столько времени, так как любимице семьи было всего четырнадцать лет. Ему уже было шестьдесят три, и у него было слабое здоровье.

Несколько месяцев спустя после поступления Мари в монастырь кармелиток с ним случился приступ мозговой эмболии, сопровождавшийся одностороним параличом, к счастью, временным.

Он только что выздоровел, как Тереза в один прекрасный день на Пятидесятницу 1887 года, после обеда, попросила у него особенного благословения, чтобы поступить в монастырь кармелиток в пятнадцать лет. Послушаем рассказ ее самой: «Я призналась ему в моем желании поступить в монастырь кармелиток... он не сказал ни слова, чтобы разубедить меня в моем призвании: он лишь обратил мое внимание на то, что я слишком молода для принятия столь серьезного решения. Но я так хорошо защищала мое дело, что папа с его простой и честной натурой быстро убедился в том, что мое желание было желанием самого Бога, и со своей глубокой верой воскликнул, что Бог оказывает ему большую честь, требуя у него таким образом его дочерей...

Папа, казалось, обладал той спокойной радостью, которая дается совершенной жертвой, и говорил со мной, как святой... Он подошел к стене сада и показал мне выросший между камней маленький белый цветочек, похожий на лилию в миниатюре; он сорвал его и подарил мне, объясняя, с какой заботой Бог растил и хранил его до этого дня.

Пока я его слушала, мне казалось, будто бы он рассказывал мою собственную историю, настолько велико было сходство с тем, что Иисус сделал с моей душой. Я взяла этот цветок, как реликвию, и увидела, что срывая его, папа выдернул его с корешками: казалось, его должны были пересадить в другую, более плодородную почву...» (РА 143).

Тот, кто читает «Историю одной души», в которой Тереза рассказала свой духовный путь, и видит, что она начинается словами «История белого цветочка», не должен тотчас представлять себе томный стиль позднего романтизма: святая из Лизье всего лишь думает о символическом жесте, — нежном и сильном, — сделанном ее отцом в самый торжественный момент его миссии, когда пожилой родитель согласился отдать Богу свою самую любимую дочь.

Если отец тут же убедился, «что желание Терезы было желанием самого Бога» (как же хорошо он должен был знать сердца обоих для такой убежденности!), то вокруг семьи разразилась буря. Родственники говорили о крайней неосторожности, кармелитский настоятель не хотел об этом даже слышать, и городок был готов к сплетням и критике.

Сам Луи пошел с дочерью к епископу, от которого зависело решение. Тот старался убедить девочку подождать, кроме того полагая, что он таким образом становится на сторону отца, и был поражен, когда увидел, как горячо Луи защищал дело Терезы.

Они ничего не добились, но в курии прокомментировали, «что никогда еще мир не видел ничего подобного: дочь, столь же горячо желающую пожертвовать себя Богу, сколь горячо отец желал отдать ее Ему». Тогда они приняли участие в епархиальном паломничестве в Рим, где Тереза, нарушив все существовавшие обычаи, во время аудиенции ухватилась за одежды старого Папы Льва XIII, чтобы молить его о высочайшем разрешении.

«Поступите, если Богу будет угодно», — ответил ей Папа. Ее должны были буквально оторвать от его ног, тогда как она все пыталась объясниться, и прежде чем два благородных стража ее оттащили, старый Папа приложил свою руку к губам девочки и благословил ее. Когда перед ним преклонил колена Луи Мартэн, представленный, как отец двух кармелиток, Папа положил руку на почтенную голову этого пожилого господина и, возможно, догадался о таинстве, которое предстало перед ним.

Тереза увидела предзнаменование в этих словах и в этих двух жестах. Бог действительно хотел посвятить Себе дочь и отца, и оба они торжественно принесут Ему в жертву свои жизни.

Неожиданно трудности исчезли одна за другой, и пятнадцатилетняя Тереза поступила в монастырь кармелиток. В день, когда она должна была переступить порог монастыря и сделаться затворницей, — вся белоснежная в своем свадебном платье, — она опустилась на колени перед старым отцом, чтобы просить его благословения. Тогда Луи тоже встал на колени перед своей девочкой и так начертал ей крестное знамение на лбу: «Это было зрелище, от которого, наверное, улыбнулись ангелы, — комментирует Тереза, — старец, представлявший Господу дочь на самой заре ее жизни» (РА 193). Их знакомый, присутствовавший при этой сцене, после сказал ее отцу, что он похож был на Авраама в момент, когда тот не отказал Богу в жертве своего сына Исаака. Луи улыбнулся: «Но, — сказал он, — если бы Бог потребовал от меня принести в жертву мою девочку, то я поднимал бы нож очень, очень медленно, — в ожидании ангела и овна».

Он, однако, написал другу: «Моя маленькая королева вчера поступила в монастырь кармелиток. Только Бог может потребовать подобной жертвы. Он так могущественно помогает мне, что среди слез мое сердце преисполнено радостью».

С тех пор он любил говорить, что он, как Авраам, стал «другом Божьим».

В этой связи у всех было впечатление, что история Луи Мартэна подошла к концу. Он довел до конца свою миссию, возвратив прямо в руки единого Отца доверенных ему дочерей, особенно Терезу, которая являла отчетливые признаки своей предназначенности. Из монастыря она писала ему: «Когда я думаю о тебе, дорогой папочка, я безотчетно думаю о Господе, потому что мне кажется невозможным увидеть на земле кого-то, более святого, чем ты... и я постараюсь быть твоей славой, сделавшись великой святой» (П. 31 июля 1888 г.). Луи понимал, что он остался наедине с самим собой (и Селин, — которая пока еще была с ним рядом, как мать, чтобы ухаживать за ним в старости и в болезни, — ожидала реализации того же самого призвания, что обрели ее сестры). Теперь он мог и должен был завершить свою земную миссию Отца, подав дочерям последний и самый значительный евангельский пример: вернувшись, как дитя, в объятия своего Бога.

Однажды во время визита в монастырь у него вырвалось это признание: «Доченьки, я возвращаюсь в Алансон, где в церкви Богоматери я получил такие великие милости и утешения, что произнес эту молитву: "Боже мой, это слишком! Я слишком счастлив, я не могу пойти на небо так, хочу пострадать ради Тебя; и я вызвался..."» Он не посмел продолжать перед дочерьми, но все поняли, что он вызвался разделить таинство страстей Христовых.

На его долю выпало самое горькое страдание, — то, о котором однажды он сказал, почти что предчувствуя его: «Это самое большое испытание, которое может обрушиться на человека». Повторились еще два приступа паралича, сопровождаемые временными, но все более частыми явлениями психической дегенерации: потерей памяти, трудностями в речи, галлюцинациями, навязчивыми идеями, необоснованными страхами, периодами депрессии и эйфории, желанием бежать куда-нибудь подальше и спрятаться.

Причиной всего этого, вероятно, был атеросклероз, сопровождаемый острыми приступами уремии, которую тогда не умели держать под контролем. В моменты просветления он чувствовал себя униженным, но говорил: «Все — для большей славы Божьей!». В его уме смешивались безрассудные планы и порывы святости.

Когда его возвратили домой после долгого бесцельного путешествия, совершенного в состоянии психоза, на просьбу дочери объяснить, зачем он это сделал, он ответил: «Я хотел пойти любить Бога всем сердцем!» Его юношеские мечты о призвании давали о себе знать и смешивались с расстройствами, вызванными болезнью. Но все это, казалось, имело двойное измерение: на поверхности — унижение от слабоумия, в глубине — таинство креста.

Так, когда Луи узнал, что в соборе собирали пожертвования для нового главного алтаря, он лично пошел отнести туда огромную сумму: десять тысяч золотых франков.

Этот поступок приписали безответственности, вызванной шатким состоянием его здоровья, но Тереза из монастыря отстаивала святое право отца: он пожертвовал Богу своих дочерей и теперь жертвовал самого себя; было бы справедливо, чтобы он дал Ему также и алтарь! Он вновь обрел полную ясность ума к празднику «Облачения» Терезы. Это был день тиумфа: дочь в свадебном платье символически, на короткое мгновенье покинула территорию, отведенную для затворниц и под руку с наконец-то сияющим отцом торжественно вошла в часовню монастыря.

Епископ, руководивший литургией, при виде столь прекрасной сцены перепутал церемонии и неожиданно запел торжественное Те Deum.

Это было подобно вербному воскресенью, за которым тут же последовала неделя страстей. Приступы повторились в еще более серьезной форме, и необходимо было прийти к самому мучительному решению: поместить отца в закрытую клинику для душевнобольных. Его поместили в большую и печально известную больницу «Доброго Спасителя», в число тысячи семисот других больных, тогда как он был еще в состоянии отдать себе отчет в том, что с ним происходило.

Монахиня, руководившая отделением, говорила: «Больно видеть этого великолепного патриарха в подобном состоянии. Мы, монахини, все глубоко скорбим, да и персонал тоже опечален. За то короткое время, что он с нами, он сумел заставить себя полюбить, и потом, в нем есть что-то такое достойное почтения! Он несет на себе таинственное бремя. Видно, что это — испытание...» И продолжала: «В нем есть что-то такое достойное почтения!..»

Чтобы сохранить контакт с другими больными, он отказался от отдельных апартаментов, которые, однако же, мог бы себе позволить, и раздавал все то, что получал от родственников, — так, как будто бы это по праву принадлежало всем.

Как-то раз монахиня сказала ему, что в этой больнице он может сделать добро стольким другим больным, не имеющим веры: «Вы можете быть апостолом!...» — «Это правда; — ответил Луи, — только я предпочел бы им быть в другом месте, и тем не менее такова воля Господа Бога. Думаю, это для того, чтобы я преодолел мою гордыню».

В другой момент просветления он объяснял врачу: «Я привык всегда командовать, и вот теперь вижу, что вынужден повиноваться. Но я знаю, почему Господь Бог дал мне это испытание: я никогда в жизни не испытал унижений, и неоходимо было, чтобы я пережил хотя бы одно...»

Его страдание дошло до предела, когда, по причине недоразумения, пришли два нотариуса и бесцеремонно заставили его подписать отказ от распоряжения своим состоянием, говоря, что этого желают его дочери. Тем временем в городе и даже в монастыре новости об этой унизительной болезни — тогда это считалось стыдом для семьи и даже подавало повод для позорных подозрений — сделались настоящей жертвой, которую дочери постоянно приносили Богу.

Многие говорили, будто Луи заболел оттого, что дочери его оставили; другие уточняли, что прежде всего уход его младшей и самой любимой дочери разбил ему сердце и помутил рассудок.

«Три года папиной болезни, — напишет Тереза, — были самыми плодотворными во всей нашей жизни; я никогда не променяла бы их на все восторги и откровения святых; мое сердце переполняется благодарностью, когда я думаю о подобном бесценном сокровище» (РА 206).

Терезе рассказывали, как иногда во время приступов отец покрывал себе лицо платком, как бы стыдясь того, что люди видят его таким униженным. У других сестер сжималось сердце, но для нее это было озарение. Она думала о страдающем лике Христа: о том лике, что солдаты покрыли, ругаясь над Ним, и что запечатлелся на покрывале Вероники; и она погружалась в это таинство безвестности, которое ради любви обезобразило Лик «прекраснейшего из сынов человеческих».

Она вспомнила, как в детстве ей однажды показалось, будто бы в саду она видела папу, закрывавшего себе лицо передником, — что было невозможно, поскольку Луи в тот момент отсутствовал по причине длительного путешествия, — и страдала от этого, как от мрачного и таинственного предзнаменования.

Она напомнила сестрам этот эпизод, который тогда вызвал всеобщее удивление, и наконец поняла: «Я видела именно папу; он шел, согбенный от старости, — это был именно он — и он нес на своем почтенном лице, на уже седой голове знак своего славного испытания. Как сладчайший лик Иисуса был покрыт во время страстей, так и лицо его верного раба должно было быть покрыто в дни скорби, чтобы затем воссиять в небесном отечестве, перед его Господом» (РА 70).

Именно вследствие этих событий Тереза изменила свое монашеское имя и начала подписывать свои письма: Тереза Младенца Иисуса Святого Лика — вот так, не прерываясь, как бы затем, чтобы дать понять, что таинство евангельского детства, которому она себя посвятила, теперь совершалось в таинстве страдающего сына. «Господь любит папу несравненно больше, чем любим его мы. Папа — малое дитя Господа Бога», — писала Тереза из монастыря.

И в самом деле, Луи Мартэн, совершенно беззащитный, с каждым днем все более предавался в руки Божьи. Селин, которая каждый день ходила справиться о нем, хотя и могла видеть его только раз в неделю, повторяла ему, что все молились о его выздоровлении, особенно в монастыре: «Не надо просить этого, — отвечал он, — надо просить лишь воли Божией».

В конце концов, так как его ноги были уже совершенно парализованы, и больше не было риска, что он причинит себе вред в моменты возбуждения, дочерям разрешили забрать его домой.

Когда свояк приподнял его, чтобы посадить в экипаж, глаза больного блеснули радостью: «Я отблагодарю тебя на небе», — сказал он.

Через два дня его повезли посетить монастырь. Дочери знали, что эта встреча должна была стать последней. Они могли только смотреть друг на друга и плакать, так как больной был в состоянии произнести лишь отдельные слоги, и любые речи понапрасну привели бы его в возбуждение. В конце ему сказали: «До свидания», — и он поднял взгляд, показал пальцем вверх и долго оставался так, потом с трудом смог выговорить по слогам: «На небе!».

Первое слово, которое научилась писать Тереза, стало последним, которое сказал ей отец.

В семье за ним ухаживали так, как ухаживают за святым. У него еще бывали благоприятные моменты, и все видели, что ориентация его сердца и ума по-прежнему оставалась неизменной.

«Молись святому Иосифу, чтобы я мог умереть святым», — прошептал он однажды дочери, смотревшей за ним. И она писала сестрам-кармелиткам: «Папа стал моим ребенком... Каждый вечер, когда я оставляю его, пожелав ему спокойной ночи, я его благословляю так, чтобы он этого не заметил, и после ночь всегда проходит очень хорошо. Я будто бы стала его матерью, и меня умиляет, какую силу имеет у Господа Бога крестное знамение». Он умер 29 июля 1894 года, в возрасте семидесяти одного года, неподвижно глядя на дочь, которая рядом с ним читала прекрасную молитву, что начинается словами: «Иисус, Иосиф и Мария, предаю вам мое сердце, мою жизнь и мою душу...»

Тереза признавалась: «Смерть папы производит на меня впечатление не смерти, а настоящей жизни. Я вновь ощущаю его рядом с собой после шести лет отсутствия, я его чувствую вокруг себя: как он на меня смотрит и меня защищает» (П. 20 августа 1894 г.).

И она пожелала сочинить длинное стихотворение под названием «Молитва дочери Святого», чтобы поручить ему одну за другой своих сестер и себя саму и доверить ему все их воспоминнания.

В монастыре хранили как реликвию последнюю записку, которую отец прислал за несколько лет до этого и которая была как бы итогом всей их семейной истории: «Хочу сказать вам, дорогие дочери, что я чувствую побуждение усердно благодарить Господа Бога и желаю, чтобы вы также Его благодарили, так как я чувствую, что наша семья, хотя она и очень смиренная, удостоилась быть в числе избранных у нашего всеблагого Создателя». И теперь, между тем, как Церковь ожидает увидеть его прославленным вместе с его супругой, — в истории это будет первый случай пары, что вместе удостоится чести быть вознесенной на алтари, — в нашей памяти всплывает прославление, которое Тереза возносила ему уже тогда, когда ее отец пребывал в пропасти унижения. Тогда она написала сестре слова, которые кажутся пророчеством: «Скоро мы будем в нашей родной земле. Скоро радости нашего детства, воскресные вечера, наши секретные разговоры... все будет нам возвращено навечно, да еще и с процентами. Иисус возвратит нам радости, которых Он лишил нас на миг!.. Тогда мы увидим, как от сияющей головы нашего дорогого папы будут изливаться потоки света, и каждый из его седых волос будет как солнце, которое исполнит нас радостью и счастьем!..» (П. 23 июля 1891 г.).

-------

1 - Напомним, что биграфия Луи Мартэна должна рассматриваться в связи с биографией Зели Герэн (его супруги), в которой рассказано все то, что касается их совместной жизни.

К содержанию: "Антонио Сикари. Портреты святых."

Скачать книгу: "Антонио Сикари. Портреты святых."

Рекомендуйте эту страницу другу!