Нечаянная радость, или раб Божий Владлен и другие истории

Содержание

Юлия Николаевна Вознесенская НЕЧАЯННАЯ РАДОСТЬ, ИЛИ РАБ БОЖИЙ ВЛАДЛЕН И ДРУГИЕ ИСТОРИИ сборник рассказов Это – книга о нашем времени; её герои – бизнесмены и бомжи, эмигранты и студенты, мужчины, женщины и дети – живут так же трудно, как все, но есть у них одно общее качество – они хотят и умеют радоваться. Особняком в сборнике стоит притча о Рождестве Христовом, где действие происходит в Палестине холодной зимой более двух тысяч лет назад, но и в ней присутствует радость – радость Рождества Христова. Содержание Раб Божий Владлен Хранители родников Тётушкин Котик О Рождестве Христовом, маленьком пастушке и большом разбойнике Кипарисовая ёлка «Моем, моем, поливаем!» Ветреница На скамейке под обрывом Источник: http://православная-проза.рф/

Раб Божий Владлен

На привокзальной площади

История эта началась на окраине одного районного центра под вечер. Весенний был вечер. Торговая площадь возле станции пригородной электрички была покрыта мокрым тающим снегом. Но это была не та весна, когда бодро просыпается природа и радуются ей люди, – это была весна ранняя, стылая, серая и неприютная. Затоптанный людьми и разъезженный машинами снег на площади почти весь растаял, растекся по лужам и канавам; дотаивал он и между фанерными киосками, открывая нечаянному взгляду прохожих скопившиеся за зиму мерзости. Только под высокими платформами снег лежал толстым слоем и таять пока не собирался, он лишь осел под собственной тяжестью да покрылся грязной коркой.

По этому черному почти снегу, согнувшись, бежал человек, волоча за собой костыли. В полутьме видны были расширенные от страха глаза под низко надвинутым бере­том, но, судя по резвым движениям, это был молодой парень, и одет он был в камуфляжную форму, какую носят не только бывшие десантники или охранники, но и все, кому нравится.

Пространство под платформой с одной стороны загораживала железная сетка и полоса кустов, а с другой – стоящая электричка. Беглец заметил в сетке небольшую дыру, а за ней узкую тропинку в кустах: не иначе лаз, проделанный бродячими собаками. Он бросился к собачьей дыре и попытался протиснуться в нее, но ему это никак не удавалось, и он побежал дальше, к концу платформы, к лестнице. Между бетонными плитами-ступенями светились длинные щели; парень встал на четвереньки и, вертя головой, тяжело и со свистом дыша, стал пристально вглядываться в просвет ступеней. Но, похоже, ничего хорошего он там для себя не углядел, а совсем даже наоборот...

– Ёшкин корень! – выругался он и побежал обратно. Электричка коротко рявкнула деловитым баритоном и тронулась. Беглец замер и, щурясь, стал напряженно вглядываться в мелькающие просветы вагонов. Вновь заметив какую-то опасность, он охнул, развернулся и почти на четвереньках побежал обратно к собачьему лазу и на этот раз даже не стал примериваться, а с ходу начал яростно протискиваться в узкую дыру головой вперед, буквально ввинчиваясь в нее вертким телом. Но ему мешали костыли, да и плечи не пролазили, тогда он забросил костыли в дыру, развернулся и полез в нее задом.

Тем временем электричка набрала ход и ушла. Под платформой резко посветлело, и тут стало видно, как у парня от ужаса внезапно расширились глаза – кто-то с той стороны ухватил его за ноги и неумолимо потащил через сетку. Он судорожно хватался за проволоку, но вдруг с отчаянным криком «М-а-а-ть!» задом наперед улетел в дыру.

Вот таким нелепым и странным образом начинается знакомство с нашим героем, но мы в этом не виноваты – виновата, как всегда, жизнь.

* * *

Пока беглец искал спасения под платформой, по площади, по лужам, не разбирая дороги, одной рукой подхватив подол рясы, к платформе бежал средних лет монах в скуфейке, черной стеганой куртке, с дорожной сумкой в руке и рюкзаком за плечами.

– Поезд на двадцать сорок пять еще не ушел? – спросил он на бегу у тетки, сидящей возле фанерного ящика, на котором были разложены пакеты с квашеной капустой и солеными огурцами – нехитрый весенний товар.

– А вот как раз отходит! – вежливо и даже чуть-чуть угодливо ответила тетка. – Огурчиков не надо для поста, батюшка?

Но тот отмахнулся:

– Свои едим!

Не успел монах на поезд. Но огорчаться не стал, опоздал так опоздал, и, отпустив подол рясы и поправив сбившийся рюкзак, направился к киоскам – водички купить: бежал с тяжелым грузом, вспотел, пить захотелось. Миновал один киоск, другой... Везде стояли пестрые бутылки с какой-то ядовитой на взгляд жидкостью, а вот ни минералки, ни кваску не было.

Так он шел себе да шел по краю площади, минуя один киоск за другим и рассеянно осматривая товар за плохо вымытыми стеклами, и вдруг заметил что-то необычное в просвете между киосками, встревожился, нахмурился и решительно шагнул в проход.

На небольшой захламленной площадке между киосками трое мужчин восточной наружности молча и почти равнодушно, будто исполняя надоевшую работу, били ногами четвертого – того самого парня-беглеца в камуфляжке. Избиваемый съежился в позе эмбриона, прикрыв голову руками, и только повизгивал негромко и обреченно от особо болезненных ударов.

– Остановитесь! Что же вы делаете, ироды?! – закричал, бросаясь к ним, монах.

Восточные люди прервали избиение и уставились на него – кто это мешает им заниматься частным делом на своей территории? Один из них, явно старший в этой троице, поглядел на монаха мелкими черными глазками и скомандовал начальственным тоном:

– Уходи, отец! Это дело тебя не касается!

– Иди куда шел! – бросил второй, помоложе, злобный и тощий.

– Да вы же убьете его!

– Вор он! Их и положено убивать, – сказал свое слово и самый младший из троих, улыбаясь круглым, детским еще лицом. – Это у вас, у русских, вор должен сидеть в тюрьме, а у нас – в могиле лежать! Если у своих украл!

Избиваемый, сообразив, что к нему явилась неожиданная помощь, поднял голову и неожиданно звонко возопил:

– Да что я украл-то, ёшкин корень? Ты докажи! Я свое взял, зарабо... – и тут же получил от тощего тяжелым ботинком прямо по лицу. Вмиг вся храбрость с бунтаря слетела, и он снова заскулил, пряча лицо в грязную снежную подушку.

Монах опустил тяжелую свою ношу прямо на снег и двумя-тремя большими шагами оказался возле парня: встал над ним, широко, крестом расставив руки, и твердо сказал:

– А вот бить не дам!

Он был решителен и растерян одновременно. Стоя с раскинутыми руками, он огляделся в поисках подмоги и защиты – и не увидел, конечно, ни того, ни другого. Это на площади, где толпа и суета, может, и нашелся бы смелый человек, а то и рачительный милиционер, и вмешался, но тут, в «ущелье» между ларьками, именно эти трое чувствовали себя хозяевами жизни. И тогда монах достал из-за пазухи золоченый крест, выставил ею перед собой и с несколько неуместной торжественностью запел сильным баритоном:

– Да воскреснет Бог и расточатся врази Его! Яко исчезает дым да исчезнут!

Нашел себе защиту монах... Но она сработала! Восточные люди заоглядывались тревожно по сторонам: а ну как на громкий этот голос народ сбежится?

– Да тихо ты, тихо! – рявкнул злой и тощий, угрожающе делая шаг к монаху.

Но тот не убоялся и креста не опустил, а продолжал петь во весь голос:

– Тако да погибнут грешницы от лица Божи-и-я, а праведницы да возвесел-я-я-тся!

Старший удержал тощего за рукав. Русский монах-священник, да еще с крестом, а они – мусульмане. Народ же на электричку шел с работы усталый и от усталости раздраженный, в большинстве своем крепкого возраста. Подумав, старший сказал примиряюще:

– Зачем кричишь, отец? Разве ты знаешь этого раба? – он презрительно кивнул на лежащего парня.

«Раб» лежал, прикрывая лицо руками, но одним глазом подглядывал сквозь растопыренные грязные пальцы.

– Не знаю я его, – перестав петь, твердо и даже грозно сказал монах, – но убивать не позволю!

– А кто его убивает? – уже совсем мирно проговорил старший. – Мы его порядку учим, а не убиваем. Отдаст пять тысяч – и свободен.

– Дрянь человек! – добавил тощий, злобно скалясь в сторону парня. – Кому такой раб нужен?

– Если он тебе понравился – выкупай, – насмешливо предложил самый молодой «рабовладелец», – цена ему всего пять тысяч.

– Пять тысяч, говорите? – протянул монах, сразу успокаиваясь. – Так бы и сказали. Ладно, посмотрю, наберется ли у меня столько.

При этих словах все четверо, в том числе потерпевший, уставились на него с великим удивлением: вот уж этого никто из них не ожидал! А монах спокойно и деловито расстегнул надетую поверх рясы черную куртку и вынул из-за пазухи кошелек на толстом шнурке, одновременно пряча крест. Открыл кошелек, достал нетолстую пачку денег и принялся бережно их пересчитывать. Остальные молча наблюдали.

– Это же надо, как раз пять тысяч! Божий знак, Его святая воля... Только мне еще до монастыря надо доехать. Сейчас посмотрю по карманам, может, наберу на билет, тогда все ваше.

– Не мелочись, отец! – остановил его старший. – Давай четыре тысячи, а тысячу оставляем тебе на дорогу. Мы тоже добрые, если человек хороший. Но учти, товар ты взял порченый! Смотри, чтобы он у тебя эту последнюю тысячу не отобрал!

– Не отберет, – спокойно сказал монах и, отделив пару бумажек, отдал деньги. Старший пересчитал их и аккуратно сложил в толстое портмоне.

– Забирай! Теперь он твой раб, – сказал он монаху и властно кивнул соратникам: – Пошли отсюда!

С удивительным для своего крупного тела проворством он скрылся - растворился в темных расщелинах между киосками, за ним следом исчезли и остальные.

– Вот и ступайте себе... с Аллахом! – пробормотал монах и, наклонясь над лежащим, спросил участливо: – Идти-то можешь, раб Божий?

– Куда идти? Зачем? – заволновался парень и вдруг вальяжно растянулся на затоптанном снегу: – Это ты, батюшка, иди куда шел! А я тут полежу, соберусь с силами... с мыслями то есть!

– Ну и лежи себе, во славу Господню, собирайся с мыслями, – пожав плечами, ответил монах, – наверняка тебе есть о чем подумать. Только вредно это – на холодной земле лежать, еще простудишься вдобавок ко всему!

– А меня простуда не берет! Ты иди, иди, батюшка, дальше я сам справлюсь, – и парень проворно сел на корточки.

Монах, разглядывал его, не торопясь уходить. Теперь ему было видно, что пострадавший еще совсем молод, лет двадцати пяти, не больше, хотя побитое лицо его уже успело опухнуть от побоев – а может, оно таким и прежде было от «хорошей жизни». Один глаз у парня совсем заплыл, отчего казался лукаво и недобро подмигивающим.

– Ну, хочешь – оставайся, – наконец ответил монах, – а мне на электричку пора.

– Ага, давай двигай, батя, кина больше не будет! – Парень завертел головой, явно что-то разыскивая на земле.

* * *

Монах развернулся, снова вышел на площадь, купил все-таки бутылку минеральной воды и направился к переходу: билетные кассы были на другой стороне площади, разделенной надвое железнодорожными путями. Тут его настиг гудок подходящего товарного поезда и заставил остановиться. Он стоял, а между ним и другой стороной площади проходил длинный товарняк. Череда вагонов казалась бесконечной, монах одними губами шептал молитву: возможно, молился о спасении всех, заброшенных на рельсы этой суетной и нелегкой жизни...

В проёме вагонов он видел мелькающий угол площади, окошечки касс и очередь к ним, остановки автобусов и маршруток и вдруг заметил, что неподалеку от касс стоят те самые трое и о чем-то совещаются. Товарняк прошел, но монах не стал переходить рельсы, а торопливо зашагал назад, на место происшествия.

Парень все еще сидел на корточках и прикладывал к лицу снег.

– Слушай, – прерывисто сказал ему запыхавшийся монах, опуская на снег сумку, – а эти-то... хозяева твои... они ведь не ушли! На той стороне площади стоят, ждут чего-то. Может, тебя поджидают? Давай я тебя от греха в милицию провожу...

– От греха – да в милицию? Шутишь, батя! – зло усмехнулся парень и, кряхтя и постанывая, начал осторожно вставать, одновременно ощупывая бока. Увидел под ногами свой берет, нагнулся, подобрал, натянул на лоб. И только после этого пояснил: – Чтоб меня же еще и замели! Ты вот что... Тебя как зовут-то?

– Меня? Иеромонах отец Агапит. А тебя?

– Кто назвал, тот знает! Ты вот что, отец Агапит, ты давай проводи меня до автобусной остановки, ну и на автобус посади заодно, чтоб они опять не привязались. Лады?

– Ладно. Пойдем, посажу, – кивнул иеромонах, снова берясь за сумку.

– Где-то тут инструмент мой рабочий валялся... – озабоченно проговорил парень, обшаривая глазами пейзаж после битвы. Увидев валяющийся под стеной ларька костыль, он, радостно присвистнув, подобрал его, затем, несколько в стороне от первого, обнаружил и второй. Подхватив оба костыля под мышку, он деловито и скоро зашагал к проходу между киосками, нисколько при этом не хромая. Отец Агапит, в некотором заинтересованном недоумении, последовал за ним. Так, друг за дружкой, миновали они торговые задворки, перешли рельсы и вышли к кассам.

* * *

Знакомая им троица тем временем переместилась к остановке маршрутного такси. Теперь они стояли вроде как в очереди, но чуть в стороне от нее и чего-то выжидали.

– Точно, меня ждут. Следят, гады! – сказал парень.

– Вот и мне почему-то так подумалось, – кивнул иеромонах.

– Слышь, отец Агапит! А ты купи мне билет на электричку: я вроде как бы с тобой поеду, а там выйду через пару остановок и смоюсь!

– А может, ты и вправду со мной поедешь?

– Куда? – удивился парень.

– Да в монастырь. Поживешь у нас трудником, отдохнешь от суеты мирской, поработаешь... Тем временем эти про тебя забудут.

– Э, не-е, батя, такого разговору у нас не будет! Чего я там, в монастыре вашем, не видал? Еще и работать... Слушай, а сколько стоит билет до твоей станции?

– Восемьдесят рублей.

– А давай мы с тобой вот что сделаем – сэкономим!

– Как это «сэкономим»?

– Легко! Ты мне купишь билет не за восемьдесят, а за сорок рублей и разницу мне отдашь. Я с утра не ел, куплю себе шаурму... Так будет по справедливости, а? Экономика должна быть экономной!

– Да? Ну ладно, пошли! – покладисто согласился с его экономикой иеромонах, и они пошли рядышком к кассам, провожаемые на расстоянии внимательными восточными глазами.

– Знаешь, батя, может, я еще и двину с тобой в монастырь! – сказал парень, оглядываясь на них.

– Это было бы очень правильное решение, – кивнул иеромонах.

* * *

Отец Агапит стоял в очереди к кассе и думал: а разумно ли он поступает, зовя с собой в монастырь этого неудельного парня? Есть ли воля Божья на такой вот неожиданный поворот в его судьбе?

А неподалеку, возле киоска, где торгуют шаурмой, стоял его подопечный и с жадностью уплетал купленный «на сэкономленные деньги» восточный «фастфуд». Он ел и поглядывал то на иеромонаха, то в сторону застопоривших возле остановки маршруток «восточных братьев».

К парню подошел неопределимой породы замызганный бродячий пес, клочкастый и шелудивый, уселся тощим задом на снег и принялся умильно смотреть на шаурму, роняя слюни. Парень отвернулся. Пес, влекомый запахом мяса, тотчас поднялся, зашел с другой стороны и снова сел на снег. Парень покрутил головой и, куснув напоследок с запасом, воровски, с оглядкой сунул собачьему бомжу остатки своей шаурмы прямо в обслюнявленную пасть.

Отец Агапит искоса наблюдал эту сцену. Тут подошла его очередь.

– Один билет до Красногорска и один... – он еще раз оглянулся на парня (уже без шаурмы) и добавил: – И второй тоже до Красногорска!

Пожилая кассирша бросила на него сердитый взгляд, хотела сказать что-нибудь вроде «Сами не знают, чего хотят!», но, увидев бородатого человека в скуфейке, передумала и подтолкнула к нему билеты и сдачу без комментариев.

В электричке

В вагоне было не протолкнуться: народ разъезжался по домам после дня, проведенного в райцентре – кто на работе, кто по торговым или иным делам. Отец Агапит и парень с трудом втиснулись вместе с входящими в вагон и застряли возле дверей. Тут была только одна скамейка, и на ней уже сидели две женщины: одна пожилая, в толстом пуховом платке, вторая, помоложе, в большой меховой шапке, обе с объемистыми сумками на коленях. Завидев монаха, одна из них – та, что в платке, встала и вежливо тронула его за рукав:

– Садитесь, пожалуйста, батюшка!

Вторая, в меховой шапке, увидела инвалида с костылями под мышкой и тоже поднялась с места.

– Садитесь, молодой человек! – сказала она со вздохом

Парень проворно плюхнулся на скамейку и пригласил отца Агапита:

– Присаживайся, батя, в ногах правды нет! – Костыли он пристроил под скамейку. Отец Агапит туда же поставил свою сумку.

Теперь они, неожиданные попутчики, сидели рядом и отдыхали, и, как ни странно, были чем-то похожи друг на друга: оба худощавые голубоглазые блондины, только у батюшки в придачу еще реденькая рыжеватая бородка и усы. Но выражение глаз у них было очень даже разное: у батюшки, который был явно намного старше, сохранились чистые очи наивного, но умного ребенка, а у парня были усталые глаза чуть придурошного, но крепко и долго битого жизнью взрослого пройдохи.

Почти сразу вслед за последними пассажирами в двери вагона вошел молодой мужчина с большой клетчатой сумкой, которые в народе зовут «китайскими». Опустив ношу на пол, он высоким, неплохо поставленным голосом начал рекламировать свой товар:

– Граждане пассажиры! Железнодорожная торговля желает вам счастливого пути и доброго здоровья и предлагает следующие товары: ручки с одноразовым стержнем, очень удобные, по цене пять рублей за штуку, десять рублей за три штуки! Средство от моли – три рубля пакет! Резинка для продержки – пять рублей десять метров! Носки полушерстяные, мужские и женские, всех размеров – двадцать рублей пара! Булавки – три рубля за десяток, пять рублей – два десятка!..

Окончив демонстрацию товара, торговец со своей сумкой начал проталкивается по забитому людьми проходу, а у дверей на смену ему сразу же возникла девушка в белой куртке:

– Пирожки горячие – с мясом и постные с капустой! Горячие пирожки по восемь рублей – звонко кричала она. А за девушкой уже стоял наготове пожилой мужчина с пачкой дешевых журналов с кроссвордами.

Побитому парню стало скучно без общения, и он начал выжидающе поглядывать на монаха, но тот полуприкрыв глаза, то ли о чем-то думал, то ли молился про себя. И тогда парень начал разговор без приглашения, с места в карьер.

– Ты вот, отец Агапит, удивляешься, наверно, как это я без денег оказался? А очень просто! Вот как откинулся я с зоны, меня свои же и обчистили прямо на вокзале: деньги унесли и справку об освобождении. Вот скажи, зачем им чужая справка?

– Не знаю.

– И я не знаю! – засмеялся парень. – А без документов куда? И денег нет, чтобы до своих доехать: семья у меня аж под Питером живет, на Ладоге.

– Что ж ты не заработал себе на билет?

– Пытался, да не сумел! – ухмыльнулся попутчик. – Да ты сам видел, чем моя работа закончилась! – и он засмеялся в голос. Отец Агапит покосился на него с удивлением, не понимая, чему тот радуется.

Стоящая напротив женщина в меховой шапке прислушивалась к разговору, хмуря выщипанные брови: она уже начала догадываться, что инвалид, которому она уступила место, возможно, и липовый. А может, и монах – тоже! Но тут, к счастью для наших попутчиков, поезд начал замедлять ход, и женщина стала проталкиваться в тамбур. На большой станции многие пассажиры вышли из вагона вместе с раздосадованной теткой, а в вагоне стало не только просторнее, но и появились свободные места

– А давай-ка перейдем отсюда, батя, а то из тамбура дует.

– Что же ты такое украл на целых пять тысяч? – спросил отец Агапит, когда они уселись на пустой скамейке в середине вагона.

– А я и не крал, вот ведь какая штука-то, – пожал плечами парень. – Я на них работал, работал, да надоело мне и решил уйти. А они за камуфляжку и костыли пять тысяч потребовали. Где я им возьму пять тысяч? Они ж сами у меня все до копейки отбирали, работал за жилье и кормежку.

– А зачем тебе костыли? Ты вон даже битый весьма резво передвигаешься.

– Костыли нужны мне для работы, типа инструмент это мой! – парень был доволен, будто сказал невесть что остроумное.

– Так ты побирался, что ли?

– Ага! Под десантника косил.

– Да какой из тебя десантник. Десантники побираться не станут, я их знаю...

Тут в вагон с пением «Ламбады» ворвалась из тамбура целая толпа цыганят, зазвучали гармошка, гитара, какая-то дудка и бубен. Мальчишка с девчонкой лет по десяти двинулись по проходу, извиваясь в ламбаде, следом шагали певцы и музыканты постарше, а последними шли двое малышей с пластиковыми стаканчиками – один собирал деньги по левому ряду, другой по правому. Певец, пацаненок лет восьми, пронзительно верещал:

Завела, заворожила, в танце
Закружила ламбада, от объятий твоих крепких
Закипает медленно кровь. Все сумела, все простила,
Я забыла слово «Не надо», и в огне ламбады, как ножом
По сердцу, любовь!

Отплясали, отыграли, отпели и ушли в следующий вагон.

– Есть хочешь? – спросил отец Агапит попутчика.

– А то! Шаурма проскочила не заметил как!

Иеромонах улыбнулся: наверное, вспомнил сцену с псом-попрошайкой. Он достал из портфеля полиэтиленовый пакет с завернутыми в бумагу бутербродами, протянул один парню, другой оставил себе, вполголоса помолился, перекрестил снедь и собрался есть. Парень, уже надкусивший бутерброд, пожевал и вдруг остановился, подозрительно на него глядя.

– С чем это?

– С икрой из зеленых помидоров, с чесночком.

– То-то я чую: колбасой пахнет, а колбасы нет.

– Ты про Великий пост слыхал?

– Не-а... – нарочито безразлично, явно прикидываясь, протянул парень. – Не интересуюсь. А ничего, есть можно... Так ты, значит, в монастырь едешь, батя?

– В Красногорский Свято-Никольский мужской монастырь.

– Это где монахи живут?

– Ну да.

– А я думал, ты поп.

– И монах, и священник – иеромонах.

– Ты вот мне скажи, а монахи они что – святые?

– Случается и такое, только очень редко. Но они стараются!

– Так что ж, выходит, святых теперь совсем нет?

– Наверное, есть. Только большинство святых давно умерли – это наши небесные покровители.

– Вроде как спонсоры?

– В духовном плане. У каждого человека есть свой небесный покровитель – святой, чье имя он носит.

– Он что, при случае бабки подкинуть может? – пошутил парень.

Отец Агапит на него покосился неодобрительно.

– Святые за нас молятся Богу – это главное. Но и помощи в беде у них попросить тоже можно.

– Ха! Это выходит, мне сам Ленин помогать должен. Вот не знал!

– Почему Ленин?

– Да потому, что я его имя ношу!

– Так ты Владимир?

– Нет, не угадал! – Парень откровенно торжествовал.

Отец Агапит даже жевать перестал.

– Так как же твое святое имя?

– Владлен! Сокращенно от Владимир Ленин.

– Ну, какое ж это «святое имя»! Хотя кому как... Так ты, выходит, и некрещеный?

– У меня отец упертый коммуняка был, – вроде как даже с гордостью объявил Владлен, – он бы меня скорей убил, чем крестил.

– Владлен... Надо же! – проговорил отец Агапит, внимательно глядя на Владлена, – а как тебя дома звали, ведь не полным же именем?

– Мать и сестра Владиком звали, а друзья Владом.

– Слушай, Влад, а поехали все-таки со мной в монастырь? У нас сейчас пятеро трудников работают, стройка идет большая. Заработаешь денег на дорогу и поедешь к сестренке не с пустыми руками.

– Шутишь...

– Я серьезно.

– Надо подумать! – Владлен скомкал оставшуюся от бутерброда бумагу и, откинув оконную фрамугу, выбросил ее.

– Ты зачем же мусор в окно бросаешь?

– А чтоб в вагоне срач не разводить.

– Снаружи, значит, можно?

– Так снаружи – природа, а она ничья! Долго нам еще ехать?

– Около часа.

– Нормально! Покемарить успею.

– Спи. Я тоже подремлю. Если контролер придет – буди.

Встреча с коллегами

Вдоль узкой желтоватой линии заката терпеливо бежала трудолюбивая электричка. В синеющем вечернем воздухе не видно было загаженной пассажирским мусором «ничьей природы» вдоль насыпи – только черный голый кустарник, под ним серый снег, а над ними уютная издали цепочка желтых окон электрички.

Но и внутри вагона было тепло, тихо, сонно. Владлен, скрючившись и по-ребячьи сложив ладони между колен, лежал на лавке, отец Агапит посапывал, привалившись плечом и головой к оконной раме. И остальные пассажиры тоже привычно дремали: почти все они каждый вечер возвращались по домам усталые, измученные городом и работой, а в конце пути их ждали домашние заботы, жены, мужья, дети, хозяйство – опять круговерть! – вот они и пользовались передышкой.

* * *

Владлену снился сон. Будто идет он на своих костылях по вагону, протягивая берет для подаяния, а пассажиры ласково улыбаются и бросают ему крупные радужные купюры, в основном почему-то иностранные – доллары, евро, украинские гривны. За ним идет молодая девушка с убогой шалью на голове. Она держит на руках укутанного краем шали ребенка; вообще-то это и не ребенок вовсе, а большой пупс, только в настоящей одежке.

Девушка умильно и жалобно клянчит: «Граждане пассажиры! Простите нас, таких молодых, что мы просим помощи! Муж мой вернулся с чеченской войны инвалидом, я сижу с больным ребенком, работать некому: подайте кто сколько может!». – Пассажиры протягивают ей вместо денег розы, георгины, гладиолусы, в основном белые, и радостно ее поздравляют. Девушка скромно улыбается в ответ: «Спасибо – Спасибо... Благодарю вас...» Шаль на ее голове как-то незаметно превращается в белую фату с цветами, пупс выглядывает из нее и тоже улыбается, только теперь это уже настоящий мальчик. Он тянет пухлые ручонки к Владлену и зовет его: «Папа! Папа!»...

Владлен смотрел свой сон и, причмокивая, улыбался.

* * *

Электричка плавно остановилась и замерла.

– Следующая остановка Макаровка! – прозвучал равнодушный голос из репродуктора.

Кто-то вышел, кто-то вошел... Двери затворились, поезд начал плавно отходить от платформы. Владлен открыл глаза, цветы и девушка с ребенком растаяли в тумане оборванного сновидения. Он досадливо поморщился, покрутил головой, потом внимательно посмотрел на спящего отца Агапита, осторожно спустил ноги на пол, наклонился и поднял батюшкин рюкзак, стоящий возле лавки. Рюкзак был тяжеленный, Владлену без помощи даже и на спину его бы не закинуть. Примерившись, он покачал головой и опустил рюкзак на место; попробовал на вес сумку, но и та оказалась не легче. Вздохнув, он достал из-под лавки свои костыли и, мягко, как индеец, ступая грязно – серыми растоптанными кроссовками, пошел к выходу из вагона. На ходу оглянувшись, насмешливо сделал иеромонаху ручкой и вышел в тамбур.

Он не видел, как отец Агапит открыл глаза и, будто в ответ на глумливый жест Владлена, перекрестил его в спину.

– Иди, иди уж, чадо... – проворчал иеромонах и достал из кармана куртки мобильный телефон. – Алло, Виктор?.. Бог благословит... Я к Макаровке подъезжаю, а в десять буду в Красногорске. Можешь меня встретить? Я в последнем вагоне еду. Кстати, трудника тебе везу! Только не знаю, довезу ли... Да, сложности есть... До встречи! – и он снова безмятежно задремал.

* * *

Владлен в тамбуре приготовился к работе: приладил к рукам костыли, аккуратно натянул набок берет в тщетной попытке прикрыть фингал: в деле, к которому он готовился, главное было сразу произвести нужное впечатление. В следующий вагон он вошел уже на костылях, остановился и проникновенно начал:

– Граждане пассажиры! Простите меня, что я, такой молодой, прошу у вас помощи. Только не у кого мне больше просить! Пострадал я за родину на чеченской войне, инвалидом стал, и оказался не нужен государству. Помогите, кто сколько может!

Он стянул с головы берет и, неловко держа его рукой, опирающейся на костыль, пошел по проходу, заглядывая в глаза пассажирам. Большинство на него никак не реагировало, иные косились неодобрительно, заметив лиловое украшение под глазом, но некоторые сердобольные женщины все же бросали ему монеты и даже бумажные десятки. Владлен вышел в тамбур, деловито пересчитал деньги, сунул их в карман и снова надел берет. Прошел в следующий вагон... А по вагону, ему навстречу, с песней двигались трое мужиков в камуфляжках: впереди ковылял инвалид на костылях, второй шагал позади с гитарой, а третий шел за ними с беретом в руке и собирал деньги.

Мужики были значительно старше и крупней Владлена. Они дружно и ладно пели:

А на войне как на войне,
Нам труднее там вдвойне.
Едва взошел над сопками рассвет,
Мы не прощаемся ни с кем –
Чужие слезы нам зачем? –
Уходим в ночь, уходим в дождь,
Уходим в снег.

Батальонная разведка,
Мы без дел скучаем редко,
Что ни день – то снова поиск, снова бой.
Ты, сестричка в медсанбате,
Не тревожься Бога ради,
Мы до свадьбы доживем еще с тобой...

Эти трое изображали «афганцев». Владлен тихонько присвистнул, бормотнул привычное «Ёшкин корень!», развернулся и побежал назад, в только что пройденный им вагон, подхватив под мышку костыли. Пассажиры, оживившись, бросали ему вслед удивленные и возмущенные взгляды, а некоторые даже и подходящие к случаю слова.

* * *

Владлен ворвался в свой вагон и тут же сбавил скорость. Тихо, почти крадучись, подошел он к своему месту, сел и, стараясь не греметь, аккуратно спрятал костыли под лавку.

Отец Агапит, не открывая глаз, спросил:

– Не сбежал, Владик?

– Да ты что, батюшка?! – деланно возмутился Владлен. – Ты меня выкупил, я теперь твой раб – куда ж я от тебя без спросу?

– Ты раб Божий, а не мой! – с улыбкой, но очень серьезно ответил отец Агапит. – Мне-то зачем такой раб, подумай сам.

– Ясен пень – Божий! – торопливо согласился Владлен, оглядываясь на двери вагона

Он улегся на скамейку и свернулся комочком. Отец Агапит вздохнул и вновь задремал.

* * *

Но недолго удалось им пребывать в покое. С треском распахнулись двери, и в вагон вошли давешние «афганцы», а с ними черный и косматый цыган в мятой фуражке, невысокий, но по виду силы и крутизны немереной. Последним шел инвалид на костылях, вернее, с костылями, потому как нес их под мышкой. А за ними, в закрывающиеся уже двери, проскользнул еще и цыганенок, так душевно и истошно певший «Ламбаду» в начале пути.

Владлен разом проснулся, будто его кто толкнул, и в ужасе уставился на вошедших.

– Этот? – негромко спросил цыган.

– Вроде он, – нерешительно ответил инвалид, – только тот на костылях был.

Цыганенок нырнул под лавку и достал Владленовы костыли.

– Вот они, костыли, Миша!

– Ясно! – Цыган мрачно поглядел на иеромонаха. – А ты, значит, на монастырь собирал?

Отец Агапит хотел что-то возразить, но Владлен толкнул его в бок: молчи, мол, батя, а то хуже будет!

– Не, Миша, монах на месте сидел! – заступился за отца Агапита цыганенок.

– Цыц! – осадил его цыган. – А ты чей будешь? – как-то непонятно спросил он Владлена.

Но Владлен его понял.

– Дяди Сайда, – белыми губами ответил он.

– Так выходит, Сайд и его братья по чужой ветке пошли?

– Нет-нет, Миша, – испуганно затараторил Владлен, – дядя Сайд никогда бы на такое не пошел! Это я сам для себя решил маленько денег собрать, к сеструхе ехать хочу. Только я не знал, что эта электричка твоя, думал – ничья.

– Ничьих электричек не бывает. А этот, – кивнул цыган на монаха, – тоже Сайда?

– А этот и вовсе ни при чем, дядя Миша! Он настоящий монах, к себе в монастырь едет. Скажи ему, отец Агапит!

Иеромонах кивнул, с мирным любопытством глядя на жуткого цыгана.

– Если он сам по себе, так откуда ты его имя знаешь? А ну, ребята, поглядите, что у этого «монаха» в сумке и в торбе?

Парни в камуфляжках открыли рюкзак и сумку и показали содержимое Мише: это оказались книги, по большей части большие, тяжелые, с золотыми крестами на обложках.

– Закройте! – кривя черный рот, скомандовал Миша. – Выбросьте обоих на первой станции вместе с ихним барахлом. – Он вразвалку пошел к выходу, но в дверях полуобернулся и мрачно произнес:

– Еще раз увижу на моей ветке, сегодня или через год, – живыми не уйдете.

На шоссе

На голой, лишенной даже навеса и плохо освещенной платформе разъезда было пусто, а потому никто не наблюдал сцену выдворения отца Агапита и Владлена из поезда Электричка подошла и остановилась, двери отворились, и на платформу вылетел и упал на четвереньки сначала отец Агапит, а за ним, получив ускорительный пинок, приземлился Владлен. Следом за ним полетели сумка, рюкзак и последними, когда двери вагона уже закрывались, двумя копьями вылетели Владленовы костыли.

Владлен поднялся первым. Он помог встать иеромонаху, ворча про Ёшкин корень, собрал в кучу раскиданный багаж.

– Ну и попали мы с тобой в переделку, раб Божий Владлен! – покачал головой отец Агапит. – Это что ж такое было-то?

– А ты считай, что ничего не было, отец Агапит, – бодрой скороговоркой ответил Владлен, – считай, что так обошлось. Потому что могло быть намно-о-ого хуже! Ладно, по дороге все тебе расскажу. Двинули скорей отсюда, а то замерзнем на ветру.

– Куда двинули, Владик? Тут нет вокзала, это разъезд. Придется ждать поезда прямо на платформе. А холодно, бр-р-р! Продрогнем мы с тобой, пока дождемся следующей электрички: они теперь уже совсем редко ходят.

Владлен покосился на отца Агапита, как на младенца неразумного и сокрушенно покрутил головой: ничего ты, мол, так и не понял, батюшка!

– Нельзя нам следующей электричкой ехать, ты уж извини, отец Агапит. Там те же люди работают, и если узнает Миша...

– А кто он такой, этот Миша? Страшный какой-то, черный... И внутри будто такой же, как снаружи.

– Это ты верно сказал – страшный он и черный, снаружи и внутри и со всех сторон. А еще он вооружен и очень опасен. И люди его тоже. Так что пошли, батя, искать дорогу: на попутках будем в твой монастырь добираться! Нам и на платформе-то опасно оставаться...

– Зачем на попутках? Я сейчас в монастырь позвоню, и за нами приедут. Тут недалеко, километров тридцать всего... И шоссе где-то совсем рядом должно быть.

– Да ну?! – ожил Владлен. – Тогда давай звони скорей, батя! И скажи, чтоб шевелились, а то мы тут с тобой задрогнем до смерти.

Отец Агапит достал мобильник и стал дозваниваться до монастыря. У него ничего не выходило.

– Связи нет... – растерянно проговорил он. – Придется на попутках добираться до населенного пункта, где телефон есть, а оттуда уже звонить. Помоги рюкзак накинуть!

Владлен помог отцу Агапиту вскинуть на спину рюкзак, но иеромонах под его тяжестью вдруг ахнул громко и сел, опираясь руками об лед платформы.

– Ты чо, отец Агапит? – испуганно спросил Владлен.

– Знаешь, Владик, а я, кажется, ногу подвернул. Не могу ступить.

– Ешкин корень! А вдруг перелом это? Давай я тебя до скамейки доведу, а сам побегу на разведку, шоссе поищу, где машины ходят...

Довел Владлен иеромонаха до скамьи, усадил его, предварительно рукавом смахнув снег, велел ждать, а сам, сгорбившись от колючего снежного ветра, побежал к спуску с платформы...

Шоссе он нашел сразу: оно проходило параллельно железной дороге, метрах в ста от нее, и от платформы через лес к нему вела тропа, сейчас уже полузасыпанная снегом. Владлен под руку вывел хромающего отца Агапита на край шоссе, где кончалась тропа от разъезда, а само шоссе делало поворот, потом перетащил туда же вещи с платформы.

* * *

И вот уже Владлен и отец Агапит сиротливо стояли рядышком на краю шоссе, в ожидании попутной машины. Рюкзак теперь висел за плечами Владлена, сумка тоже стояла возле его ног. Отец Агапит одной рукой опирался на его плечо, а другой на сложенные вместе костыли. Вид у них обоих был плачевный и нелепый, а по ночному делу так и подозрительный.

Машины, видимо, ходили здесь редко. Они стояли с полчаса, не меньше, прежде чем за деревьями послышался шум мотора и замелькал между стволами свет фар. Отец Агапит заблаговременно поднял руку. Рядом с ними остановился грузовик, пожилой солидный водитель приспустил стекло и высунулся из кабины:

– У меня только одно место – садитесь вы, батюшка.

– Да нет, спасибо, мы вдвоем! – ответил иеромонах. – А до ближайшего населенного пункта далеко?

– Километров десять.

– Садись, отец Агапит, ты пешком не дойдешь! – подтолкнул его Владлен.

– Нет, мы вдвоем..

– Ну, как хотите!

Водитель уговаривать их не стал и закрыл окно. Грузовик затарахтел и стал набирать скорость.

– Ты чего не поехал-то, отец Агапит? Подождал бы меня там, впереди, а я уж десяток километров как-нибудь осилил бы и через пару часов нагнал тебя.

– Да не дело это – разделяться, – ответил иеромонах, – особенно ночью, зимой..

– Ты что, за книги свои беспокоишься? Так ты ж мог с собой их в кабину взять или в кузов закинуть!

– Ничего, вдвоем так вдвоем...

– Да ёшкин корень, это тебе ничего! – вскинулся вдруг Владлен. – А мне библиотеку твою переть да и тебя самого в придачу! В следующую машину чтоб садился и никаких!

Отец Агапит поглядел на него с интересом, гадая, о ком заботится Владлен – о себе или о нем? Так и не разобравшись, он вздохнул и опять стал слушать дорогу. Но кругом стояла зимняя ночная тишина, и только ветер шумел в верхушках деревьев.

Владлен вдруг сказал:

– Отец Агапит, а ведь у нас костыли есть! Может, ты на костылях идти попробуешь?

– Ну что ты, Владик? Это же, наверное, целая наука...

– Да какая там наука? Я ж научился. Ну-ка, давай попробуем! Подыми руки-то!

Отец Агапит послушно поднял руки, и Владлен подсунул ему под мышки сначала один костыль, потом другой. Иеромонах сна­чала неуверенно пощупал концами костылей дорогу, а потом решился и сделал первые шаги.

– Раз-два! Раз-два! – инструктировал монаха Владлен. – Хорошо пошел, молоток, батя! Ты на здоровую-то ногу сильней опирайся, а больной только отталкивайся от земли! А ну, раз-два, раз-два...

Дело пошло. Вскоре отец Агапит уже более уверенно, хотя и медленно, ковылял на костылях, а Владлен с рюкзаком за плечами, неся сумку с книгами попеременно то в правой руке, то в левой, шел следом и пода­вал иеромонаху советы. Так они и двигались.

Но вот их стала нагонять еще одна машина, на этот раз легковая.

– Стой, отец Агапит! – скомандовал Владлен. Он поставил сумку на дорогу и поднял руку.

Легковушка затормозила В машине сидела развеселая компания – два молодых человека впереди и три девицы сзади. Шофер опустил стекло, а одна из девушек на заднем сиденье распахнула дверцу.

– Ф-фу, жарко! – сказала она, обмахиваясь сумочкой. И вдруг взвизгнула: – Ой, монашек! Ребята, тут в лесу монахи водятся!

– В нормальном лесу только белки водятся, – засмеялась другая девушка, – это у тебя, Кэт, белочка начинается, вот тебе и чудится... А и вправду монах! Ребята, подвезем монашка?

– Да нет, нам этого добра не надо... Да и пятеро нас в машине,

– Так ведь ночь – гаишники спят! А паренек симпатичный, тебе нравится, Элис?

– Прикольный парнишка...

– Ладно, паренька можно прихватить, – сказал водитель, высунувшись в окно, – чтобы вы из-за нас не передрались, девушки... Давай, садись, парень, телки подвинутся!

– А монашек пускай еще по лесу погуляет, белочкам проповедь прочитает! – сострила Кэт, и вся компания так и покатилась со смеху.

– Садись, парень! – скомандовал водитель.

– Не, мы вдвоем, – хмуро ответил Владлен и поглядел в сторону, откуда пришла машина, – не видно ли там другой?

– Ну, оставайтесь! – и водитель рывком взял с места. Девушки прокричали что-то протестующее, но машина помчалась дальше.

– Пошли, отец Агапит, а то стоять как-то совсем холодно, – сказал Владлен и потер уши.

– Постой-ка, – сказал иеромонах и вытащил из-под куртки длинный черный шарф. – На, замотай уши и горло!

– А ты?

– А у меня волосы длинные – уши закрыты. – Но и сам он поднял воротник, а скуфейку натянул на самые глаза.

И они побрели дальше.

* * *

Больше ни одна попутка их не догнала.

Отцу Агапиту все труднее становилось идти, даже опираясь на костыли. Да и костыли то скользили по наезженным колеям, то проваливались в колдобины. Но и Владлену с рюкзаком за спиной было не легче тащить тяжелую сумку, одновременно поддерживая иеромонаха свободной рукой.

– Отец Агапит, может, передохнем? Давай присядем ненадолго...

– На что тут сядешь, Владик? Кругом сугробы...

– А на сумку твою!

– На сумку садиться нельзя – в ней Евангелия... Да и сидеть на таком холоде опасно, еще уснем и замерзнем. Давай так немного постоим, отдышимся. Ты рюкзак-то скинь пока!

Владлен со вздохом облегчения поставил сумку на снег. Хотел на нее поставить рюкзак, но задержался и взглянул на иеромонаха.

– А рюкзак-то можно на сумку ставить? – спросил он.

– Ставь! – разрешил отец Агапит, слегка покачиваясь на костылях.

– Давай-ка мы, батюшка, спина к спине станем – для тепла и устойчивости.

Они стояли, опираясь друг на друга спинами, и блаженно отдыхали. Вскоре оба даже начали подремывать...

– Владлен! – стряхивая сонливость, проговорил иеромонах, – а почему ты сказал, что отец у тебя «был»? Он что, умер?

– Не... К другой бабе от нас с матерью ушел. Давно уж...

– А мать жива?

– Мать умерла три года назад. Хочу хоть на могиле у нее побывать, да вот денег нет на дорогу...

– Так ты что, свою мать не хоронил?

– Так я ж на зоне был, когда она померла! – удивляясь непониманию батюшки, Владлен окончательно очнулся от дремы

– Понятно... А кто у тебя под Питером остался? – продолжал расспрашивать отец Агапит.

– Сеструха.

– Замужем?

– Вроде собиралась, когда меня посадили.

– Она что, в лагерь тебе не писала?

– На зону-то? Когда я на малолетке сидел, писала. А после второй ходки не стала. Наверное, замуж вышла за своего мента.

– За милиционера?

– Ну! Я ж и говорю, за мента.

– И ты все-таки собираешься к ней ехать?

– Собирался. Дом от матери остался, вроде как половина моя, есть где жить... Если, конечно, с ментом сестренкиным поладим. Говорят, среди них тоже люди попадаются, хотя я не встречал. А ты, отец Агапит, кем на воле работал?

Иеромонах понял Владленово «на воле» правильно, по существу, то есть в той его жизни, что была до монастыря, и он так и ответил:

– До монашества я был учителем биологии в средней школе.

– Да ну? Какой же ты биолог, если в Бога веришь?

– Вот потому, наверное, и верую, что биолог, – усмехнулся иеромонах. – Не в обезьяну же мне верить.

– Вон оно как... Ну что, может, двинем, отец Агапит? Что-то опять холодать стало...

– С Богом, Владик!

* * *

А тем временем на платформе станции Красногорск высокий широкоплечий мужчина в камуфляжной форме внимательно оглядывал выходящую из последнего вагона электрички публику, явно кого-то встречая. Но прибывшие на электричке прошли мимо, и мужчина опять остался один. Он постоял в растерянности, потом догнал последнего пассажира.

– Послушайте, вы ведь в последнем вагоне ехали?

– В последнем.

– А вы случайно не видели там монаха? С ним еще парень молодой должен был быть...

– Монах? С молодым парнем? А как же, видел! – охотно вступил в разговор пассажир. – Их на разъезде выкинули из вагона. Там такая жуткая история вышла! Я рядом сидел, все видел и слышал...

И он, забыв про свои дела и про усиливающийся к ночи мороз, принялся увлеченно рассказывать о происшествии в электричке, коего ему повезло быть свидетелем.

* * *

..Между тем в лесу еще больше потемнело, пошел снег, а ветер усилился. По краю шоссе брели две сутулые фигуры, одна с мешком на спине, другая на костылях, а над ними, будто белые рекламы-растяжки, трепыхались по ветру снежные полотнища метели.

– А вьюга-то как воет, жуть! – сказал Владлен, поеживаясь. – Может, спеть что-нибудь для согреву? Шансон какой-нибудь?

– Шансон? – удивился иеромонах. – У тебя что, французский репертуар?

– Почему французский? – в свою очередь удивился Владлен. – Нормальный репертуар, тюремный.

И он запел высоким чистым голосом, хотя и с пронзительными блатными подвываниями, но очень задушевно:

Это было весною, зеленеющим маем,
Когда тундра проснулась,
Развернулась ковром,
Мы бежали с тобою, замочив вертухая,
Мы бежали из зоны – покати нас шаром!

По тундре, по широкой дороге,
Где мчится поезд Воркута – Ленинград!
Лебединые стаи нам навстречу летели,
Нам на юг, им на север –
Каждый хочет в свой дом.

Эта тундра без края, эти редкие ели,
Этот день бесконечный –
Ног не чуя, бредем.
По тундре, по широкой дороге,
Где мчится поезд Воркута – Ленинград!

Владлен пел, а отец Агапит внимательно слушал и поморщился только в конце, при словах:

Предо мною икона и запретная зона,
А на вышке маячит распроклятый
Чекист!

– Хорошо поешь, – похвалил он Владлена, – и слух у тебя есть, и голос хороший.

– Еще спеть? Я много шансонов знаю!

– Нет уж, из блатного репертуара, пожалуйста, больше не надо! – сказал отец Агапит.

– Не надо, так не надо, – покладисто согласился Владлен.

– А хочешь, я тебе настоящую французскую песню спою?

– Валяй, отец Агапит!

И отец Агапит запел:

Во Францию два гренадера
Из русского плена брели,
И оба душой приуныли,
Дойдя до немецкой земли...

Придется им, слышат, увидеть
В позоре родную страну...
И храброе войско разбито
И сам император в плену!

– Ух ты, а классные какие слова! – восхитился Владлен. – Пой дальше, батя!

Отец Агапит допел балладу до конца, и Владлен сказал;

– Хорошая песня, жизненная – очень к нашему положению подходит. Ты, отец Агапит, если мы живые доберемся до места, спиши мне слова, ладно?

– Спишу, Владик. Но мы с тобой обязательно дойдем, Господь нам поможет!

– Ой, вот только не надо мне сейчас про твоего Господа трындеть!

– Это почему? С чего это ты на Бога обиделся, Владик?

– А чего ж Он мне сегодня не помог, если такой заботливый?

– Да как же ты можешь такое говорить? Как это Бог тебе не помог? Он-то помог, а вот ты сам от помощи Божьей отказался, дурачок!

– Это как понимать? – Владлен так удивился, что и на «дурачка» не обиделся.

Оба остановились.

– Ну, давай попробуем разобраться, Владик, – спокойным учительским тоном начал отец Агапит. – Твой нищенский бизнес по вагонам кончился тем, что тебя чуть не забили насмерть. Тебя надо было выручать – и Бог послал меня. Я для этого, между прочим, на свою электричку опоздал. Я тебя с собой позвал – ты поехал в монастырь, на тихое мирное жительство. Так Господь замечательно управил твои, казалось бы, безнадежные дела. Так ведь ты все по-своему переуправил! Бес тебя попутал, и ты отправился по вагонам искать приключений.

– На свою задницу, – криво ухмыльнувшись замерзшими губами, добавил Владлен.

– Вот именно. И нашел, конечно. Так почему Бог у тебя виноватым оказался? Или ты думаешь, можно свою жизнь без конца уродовать, а потом бессовестно обвинять Бога во всех своих несчастьях?

– Да ладно, батя... Понял я.

– Нет уж, давай и с Богом по совести разбираться, Владлен! Помог Он тебе сегодня?

– Ну, коли уж Своего иеромонаха на помощь прислал, то, выходит, помог...

– А ты сам все испортил?

– Ну, сам, ясен пень, чего уж... А только вот почему твой Бог теперь больше нам не помогает? – тут же начал изворачиваться Владлен. – Ведь ты вместе со мной замерзаешь незнамо за что, а?

– Поможет! Я ему всю дорогу молюсь. Даже когда с тобой разговариваю или песни пою – все равно молюсь в сердце: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных!»

– А чего Он тебя от растяжения не уберег?

– Значит, так надо было, чтоб я ногу растянул.

– А это-то Богу зачем – монаха калечить? – не сдавался Владлен.

– Зачем-нибудь да надо... Поживем – узнаем.

– Если дойдем

– Обязательно дойдем.

И они снова пошли вперед, и отец Агапит снова запел, только на этот раз совсем другую песню, уже и Владлену знакомую:

Здесь птицы не поют,
Деревья не растут,
И только мы за рядом ряд
Врастаем в землю тут...

И Владлен подхватил припев:

Нас ждет огонь смертельный,
И все ж бессилен он.
Сомненья прочь, уходит в ночь
Отдельный десятый наш десантный батальон,
Десятый наш десантный батальон.

Но все хорошее кончается – кончилась и эта песня.

– Идем, поём уж сколько времени, а что-то ни одна машина нас не догнала, ни одной попутки, все только встречные, и то редко, – ворчал Владлен. – Забыл, что ли, про нас твой Бог, отец Агапит?

– Господь никого из Своих детей никогда не забывает, запомни это, Владик!

– Ага, счас... Чего ж Он попутку-то нам не шлет? Вот и еще одна встречка...

Они остановились, чтобы водитель встречной машины издали их заметил и успел объехать. Но водитель их объезжать не стал, а наоборот – затормозил и остановился. Из машины выскочил мужчина, искавший их на платформе в Красногорске.

– Отец Агапит! Батюшка! Почему костыли, что случилось?

– Ничего страшного, Виктор, ногу я подвернул.

– Давайте скорей в машину!

Виктор повлек отца Агапита к машине и принялся усаживать на пассажирское сиденье спереди. Владлен шел позади, остановился у машины – смотрел, ждал.

– Осторожней, осторожней ногу ставьте... Вот так, батюшка! Сейчас я вас горячим чаем напою, у меня термос с собой!

– Ты с попутчиком моим сначала познакомься, Витя, – перебил ею отец Агапит, – это Владлен!

– Виктор! – представился мужчина. – Давай, снимай рюкзак, Владлен, и залезай на заднее сиденье. – Он поставил сумку с книгами и рюкзак на сиденье рядом с Владленом.

Уселись.

– Ты там что-то про чай говорил? – напомнил отец Агапит.

– Да-да! Сейчас!

Виктор извлек из-под сиденья термос, из бардачка достал кружку, налил в нее чай и протянул отцу Агапиту. Тот кружку взял, но протянул ее назад – Владлену.

– Пей первый, Владик! Совсем ты посинел, бедняга.

Владлен без всякого стеснения ухватил кружку двумя руками и захлюпал.

– Я вам в крышку от термоса налью, отец Агапит, ничего?

– Да хоть в ложку, только поскорей – внутри все смерзлось!

– Так вы что, батюшка, от самого разъезда так и шагали, никто не подвез? – спросил Виктор.

– Так и шагали – с Богом да с песнями.

– Попутных машин не было или никто не брал?

– Машины попутные были, да вдвоем нас брать не хотели, а мы не пожелали разделяться.

– Понятно.

Владлен кончил пить чай и размотал на­конец шарф отца Агапита, открыл лицо. Виктор лицо это, отразившееся в зеркальце заднего обзора, с интересом обозрел и отвел глаза.

– Ну что, отогрелись слегка, – спросил он, – можем ехать?

– Поехали!

Внедорожник развернулся и исчез в метели.

Монастырь

Владлену снился сон, точнее сказать, и не сон, а самый настоящий кошмар. Снилось ему, что он опять на зоне, лежит на нижней шконке – маленькая, но привилегия! – и курит в кулак самую забористую, утреннюю закрутку махры.

– Подъем! – кричит входящий в барак вертухай, то есть надзиратель. – Всем на зарядку, а Рыбкин с вещами на выход!

– А как же завтрак, гражданин начальник? – резонно спрашивает Владлен.

– Завтрак – завтра! В больничке! – отвечает вертухай и кривит рот в гадкой кривой усмешке.

Владлен выходит из барака и видит непонятную, но до озноба пугающую картину. В проходе между бараками стоит огромная циркулярная пила, а к ней сбоку пристроен конвейер. Перед конвейером несколько заключенных с перекошенными от страха лицами, руки их скованы за спиной наручниками. Остальные стоят пока строем на плацу. Вертухай подталкивает Владлена в спину, и тот послушно строится.

– Это что ж такое будет? Дрова пилить заставят, что ли? – озабоченно спрашивает он соседа.

– Дрова... Ноги нам будут отпиливать!

– Ка-ак?!

– А вот так – по самое выше некуда! – и он наотмашь показывает рукой это самое «выше некуда».

– Это зачем же это людям здоровые ноги пилить? – бледнея, спрашивает Владлен.

– А затем, что безногим больше подают! – хмуро разъясняет сосед.

Охранники хватают одного из заключенных, укладывают вперед ногами на конвейер и прихватывают за колени широкими лентами к полотну. С диким визгом включается пила. В ужасе воет почти в унисон с нею движущийся вместе с полотном заключенный. Владлен, улучив момент, когда приведший его вертухай отвернулся, согнувшись, рысью бежит обратно в барак.

В бараке уже пусто, только несколько блатных продолжают храпеть на шконках. Владлен бросается к самой дальней, не своей шконке и забивается под одеяло прямо в одежде и бахилах. Лежит, накрывшись с головой, и вдруг слышит сквозь страшный вой пилы:

– Кому говорю – подъем!

Это, стало быть, понимает он, орет вернувшийся в барак вертухай. Владлен выглядывает, смотрит на него вполглаза и снова крепко зажмуривается: ему кажется, что так вертухай его не заметит.

* * *

– Кому говорю – подъем! – добродушно басил Виктор, стоя перед двухъярусной деревянной кроватью, на которой лежал, укрывшись с головой, Владлен. – Сколько спать можно, уж выспался... Тебе помочь, что ли? – он потрогал Владлена за плечо, а потом попросту сдернул с него одеяло.

Владлен, увидев над своей головой верхнюю шконку – в точности как привык видеть в лагере, завопил истошно:

– Не пойду! Никуда не пойду, что хотите делайте со мной! Не хочу! А-а-а!

– Чего ты не хочешь-то? Завтракать или работать? – удивился Виктор. – Вставай, парень, не придуривайся! Пошли!

– Куда пошли-то? – спросил Владлен, с трудом начавший что-то соображать.

– Сначала на завтрак, а потом на работу.

– Ага, понял.

Владлен существо мобильное: он сразу же пришел в себя и с интересом начал оглядываться.

Маленькая, чисто выбеленная келейка была залита светом, льющимся через узкое высокое окно, утопленное в толстой стене старинного монастыря. В углу рядом с окном висела большая темная икона, под ней стоял столик с книгами, между ними – потухшая лампадка на блюдечке На стенах, в ряд, тоже висели иконы. Напротив окна – дверь, слева от нее – вешалка, задернутая простынкой, справа – раковина с водопроводным краном, а рядом с гвоздя свисало чистое вафельное полотенце. Напротив двухъярусной кровати – маленький столик и табуретка, совсем новые, желтые, сияющие. Пол тоже новый, но пока сероватый, его еще не успели покрасить, а вот оконная рама блестела свежей краской.

И за окном все тоже сверкало, как новенькое! Как будто здесь, в монастыре, не конец зимы, а самый сияющий ее расцвет – «мороз и солнце, день чудесный»! Огромная береза парчево посверкивала изморозью, в ее похожей на фонтан кроне перекрикивались суматошные галки.

А в келье тепло, светло и покойно, и даже слышно, как на стене уютно постукивают дешевенькие круглые часы на батарейке. Ну, будто деревенские ходики! И теперь Владлен окончательно понял, что он в монастыре и по крайней мере сейчас никакая ужасная опасность ему не грозит. А от опасности не страшной, то есть обещанной иеромонахом Агапитом работы по строительству храма, он попросту смоется. Как? А вот позавтракает и сообразит, как отсюда соскочить.

– Ну и где тут у вас завтрак дают? – спросил он деловито.

– В трапезной, где же еще? Да ты сначала умойся, не торопись – еще колокол к трапезе не звонил. У-у, какие синячищи-то у тебя! И глаз опух. Болит?

– Еще как болит! Ой! – вспомнив про фингал под глазом, Владлен накрыл его ладонью. – Боюсь мочить, как бы не навредить, – забормотал он.

– Правильно! – охотно согласился Виктор. – При таких синяках полезней всего умываться снегом. Пошли на двор!

– Да ладно, я уж водой как-нибудь обойдусь, – тут же поменял планы Владлен и, подойдя к умывальнику, пустил воду и нехотя, брезгливо, кончиками пальцев умыл лицо. Утерся полотенцем и оглядел келью:

– И куда ж я это беретик свой... – Увидал на вешалке свой десантский берет и направился за ним.

– А беретик ты не надевай. Дай-ка его сюда! – неожиданно сурово проговорил Виктор, первым ухватил берет и сунул его в карман.

– Это почему так?

– А потому, что не по Сеньке шапка! Вот это надень! – и он кинул на постель Владлена черную вязаную шапчонку. Тот повертел ее в руках.

– Это что, форма тут у вас такая?

– Считай что так.

– А ты... – он покосился на защитного цвета вязаную шапку самого Виктора.

– Не твое дело.

– Понял.

За окном кельи вдруг раздался истошный визг циркулярной пилы. От неожиданности Владлен так и сел на нижнюю шкогасу.

– Ну и чего ты опять расселся? Давай подымайся и пошли. Пора!

Виктор произнес эти слова совершенно нормальным голосом, даже без командирских интонаций. Но отголоски ночного кошмара еще живы были в затрепетавшей душе Владлена, и какое-то таинственное эхо внутри него повторило слова Виктора низким и злодейским голосом: «Подымайся! Пошли! Пора!» Особенно зловеще прозвучало у него в голове последнее: «Пора!»

– Куда «пошли»? Куда «пора»?! – запаниковал все-таки еще не до конца проснувшийся Владлен и крепко ухватился руками за край шконки, аж костяшки побелели.

– Я ж говорю – в трапезную! А потом на работу: дрова привезли, пилить-колоть будем.

– Ладно, дрова так дрова, пошли так пошли... – Владлен натянул на глаза черную шапочку и встал.

– Постельку-то заправь. И чтобы впредь больше не ложился в одежде, отвыкай от бомжовских привычек. А с утра – в храм, на молитву!

– На молитву так на молитву, с утра так с утра! – покладисто согласился Владлен и усмехнулся едва заметно: он-то знал, что завтра в монастыре и след его простынет!

* * *

Они вышли из чистенького, недавно оштукатуренного и побеленного монашеского корпуса, небольшую часть которого занимали кельи для трудников, и пошли по узкой дорожке между двумя снежными валами: Владлен впереди, Виктор позади.

Огромный старинный храм еще ремонтировали: пять его куполов, один большой и четыре поменьше по углам, пока существовали только в виде каркасов из свежих балок. Легкие купола из деревянных этих кружев выглядели весело и сияли на солнце, как золотые. Вокруг носились оголтелые галки, иногда пролетая их насквозь: возле храма росли высокие заиндевелые березы, усыпанные галочьими гнездами. О бок с ним стояла строящаяся кирпичная колокольня, у нее пока возведены были лишь основание и половина первого яруса

Владлен остановился, огляделся, крутя головой.

– Ну, чего встал? – добродушно спросил идущий позади Виктор. – Любуешься?

– Ага, любуюсь! – с ехидцей ответил Владлен. – Вот любуюсь и думаю: это какой же дурак прямо на дорогу дрова вывалил?

И верно: впереди, прямо на дорожке, ведущей в трапезную, была свалена большая груда бревен.

– Зато удобно: разобрали, распилили, покололи и по дорожке к сараю унесли.

– Скажешь тоже – удобно! – буркнул Владлен, обходя бревна по довольно глубокому снегу и проваливаясь в него: как ни старался он попасть в широкие следы, уже оставленные монахами, ему это почему-то почти не удавалось. – А людям как ходить? – возмутился он и тут же провалился в снег по щиколотки.

– Ногами, ногами ходить! – весело ответил Виктор, аккуратно обходя и бревна, и Владлена по уже проложенным следам и почти не проваливаясь. – Зачем тебе ноги даны?

Угрюмое «внутреннее эхо» Владлена вновь зловеще исказило голос и слова Виктора, а главное, их смысл. «Зачем тебе ноги?» – прогудело эхо.

Но Владлен отмахнулся от остатков ночного кошмара, уже и не до того ему было: как ни осторожно ступал он в широкие следы Виктора, все равно провалился еще не раз и не два. Когда он выбрался-таки на дорожку, Виктор поглядел на его старые дырявые кроссовки и покачал головой.

– Надо подумать, как с твоими ногами быть! – сказал он. – Скажу отцу келарю, пусть обувку тебе по сезону подберет...

– Я о своих ногах сам позабочусь! – сердито бросил в ответ Владлен, на ходу оглядывая высокую, но местами обрушившуюся монастырскую стену и явно примеряясь к ней. Ничего, как-нибудь перелезет, если в ворота не уйдет. Хотя ворот монастырских он пока не видел...

Потоптавшись на невысоком крыльце, отряхнув щедро налипший на ноги снег, оба прошли в двери трапезной.

Войдя в помещение, Владлен с любопытством огляделся. Так вот она, трапезная! Одна ее половина, ближняя, уже расписана, а на второй, дальней, пока стоят леса. Между лесами – проход на кухню. Монахов и трудников в монастыре пока так немного, что они занимают всего лишь два не очень длинных стола – монахи за одним, трудники за другим, причем последних втрое меньше, чем монахов, а тех человек пятнадцать. Для Владлена это «монахи и нормальные мужики, которые не монахи»: с его точки зрения только ненормальный мужик может добровольно напялить на себя вместо штанов и пиджака нелепый черный халат и шапку-скуфейку! Впрочем, шапок сейчас на монахах не было.

Столы в трапезной были временные – просто сколоченные доски, поставленные на козлы и покрытые дешевенькими клеенками. Вдоль столов – деревянные лавки, только у торца монашеского стола стояли три обычных канцелярских стула.

– Шапчонку-то скинь! – тихо скомандовал Виктор. – И садись вот сюда. Мужики, подвиньтесь!

Зыркнув глазом и убедившись, что «нормальные мужики» тоже сидят без головных уборов, Владлен послушно стащил с головы шапку, запихал ее в карман камуфляжной куртки и уселся рядом с ними, третьим на лавке.

По коридору между лесов быстрым шагом прошли монахи с кастрюлями, чайниками и плетеными хлебницами: тарелки и ложки были приготовлены на столах заранее. Владлен принюхался и сморщил нос.

– Овсянка... Я им что – мерин? – проворчал он себе под нос. Сидевший рядом длинный мужик на него покосился, причем, естественно, сверху. Владлен решил не обижаться, не разобравшись: а вдруг с этим мужиком еще придется налаживать отношения? Так, кстати, потом и оказалось, причем довольно скоро.

Негромкие разговоры вдруг разом смолкли, монахи и трудники поднялись со своих мест, подтянулись и устремили почтительные взоры к дверям. В трапезную входило местное начальство во главе с высоким, мощного вида монахом.

– Архимандрит Евлогий, настоятель обители, – шепнул Владлену стоявший рядом трудник, кивая на монаха-богатыря.

За архимандритом семенил старенький монашек, а третьим... третьим шел, прихрамывая, отец Агапит!

– Привет, отец Агапит! – негромко, но звучно приветствовал его Владлен. Иеромонах не ответил, но кивнул и улыбнулся приветливо.

* * *

И вот уже все сидят и степенно трапезничают. Все, да не совсем: молодой послушник за аналоем высоким бодрым голосом читал нараспев жития святых, а Владлен сидел перед почти нетронутой порцией каши и нервно крошил кусок хлеба.

– «Тогда правитель велел раздеть их и без пощады бить сухими воловьими жилами, – читал послушник, – после чего их повесили на дерево и строгали тела их до тех пор, пока не обнажились их внутренности...»

– Ты чего не ешь? – шепотом спросил Владлена сосед напротив, степенный бородатый дядечка из «нормальных мужиков».

– Да как-то... В таком вот сопровождении! – ответил, передернувшись, Владлен.

– Ешь! А то работать не сможешь!

Владлен взял ложку и нехотя принялся есть кашу.

Послушник за аналоем между тем продолжал все так же бодро и звонко:

– «Убедившись наконец, что святые непоколебимы в своей вере, правитель приказал палачам снять их с дерева и отпилить им ноги деревянными пилами..»

Владлен положил ложку и с ненавистью уставился на чтеца. Глаза его от злости стали пронзительно синими, а под скулами заходили желваки: вот-вот крикнет: «Да заткнись ты, дай поесть спокойно!» или кинет в бедного послушника алюминиевой миской... Но тут игумен позвонил в колокольчик и тем спас послушника от неминуемой расправы. Монахи и трудники поднялись с места и запели благодарственную молитву.

На дворе дрова

После завтрака монахи разошлись по своим кельям переодеваться в рабочую одежду: те же подрясники, только старые, залатанные, сверху ватники, на ноги, вместо популярного в среде монашествующих бренда «Прощай, молодость», обыкновенные валенки, причем даже не у всех нашлись черные. Бедный был монастырь…

Владлена Виктор повел обряжаться наособицу к отцу келарю. Степенный отец келарь, оглядев нового трудника, ушел куда-то за стеллажи и вынес старый ватник, байковый лыжный костюм вишневого цвета и выдал даже пару нижнего белья х/б, по виду солдатского. Но главное, подобрал ему валенки точно по размеру. С калошами! И еще дал в придачу пару шерстяных носков грубой домашней вязки. Владлен переоделся в уголке и остался очень доволен своим новым «прикидом»: теперь-то он по дороге из монастыря не замерзнет!

– А свою одежку потом в прачечную снесешь! – одобрительно оглядев его, сказал Виктор.

– Ага, обязательно! – кивнул Владлен, бережно сворачивая заскорузлую камуфляжку: так вот он и доверит кому-то свою «рабочую форму», разбежались!

* * *

Вышедшие на работу монахи выглядели бодро, хотя до завтрака успели уже отстоять полунощницу и Литургию.

И снова визжала истошно и жалобно циркулярная пила, но теперь к ее заунывному голосу прибавился стук топоров. Виктор и трудники относили отпиленные чурбаки к монахам, орудующим колунами. Среди них трудился и сам архимандрит Евлогий: дрова он колол умело, да и силищи архимандриту было не занимать. Работающий с ним в паре Виктор не поспевал подносить ему чурбаки.

– Загонял меня батяня! – пожаловался он Владлену. – А ну, – давай, Влад, подсоби!

Владлен, поначалу сачковавший по неизбывной зэковской привычке, постепенно, бочком да смешком тоже заразился общим энтузиазмом, и вот он уже разгорячился и начал носиться бегом от пилы к архимандриту. Вскоре он даже ватник расстегнул, а потом и вовсе скинул за ненадобностью.

Архимандрит, чтобы поспеть за Виктором и Владленом, раздухарился и тоже снял подрясник и остался в одних трениках, по пояс голый! Мускулы у монастырского начальства оказались будь здоров, как у хорошего борца. А на могучем плече в такт движениям запрыгала татуировка – свирепый барс на скале.

– А ну веселей ходи, раб Божий Владлен! – густо покрикивал разгулявшийся архимандрит. И вот Владлен уже бегом бегает, проваливаясь в снег, но не огорчаясь – на нем же валенки! – и уже не подносит чурбаки архимандриту, а подкатывает их по дорожке – для скорости. И ничего, архимандрит не ругается: то увернется, то вовремя сапогом катящийся чурбак оттолкнет. Закидали Владлен с Виктором архимандрита чурбаками и бегом бросились относить колотые дрова к трапезному корпусу. Теперь архимандрит уже явно за ними не поспевал. Адреналин паром стоял над монастырским двором

– А ты молодец! – похвалил на ходу Виктор Владлена. – Умеешь работать, когда хочешь!

– Ясен пень! Я ж в деревне жил.

Прозвонил колокол на обед.

– Шабаш! – объявил архимандрит и начал обтираться снегом, постанывая и покряхтывая от удовольствия.

Владлен поглядел на него, поежился, подхватил с бревна свой ватник и быстренько потопал за монахами в трапезную.

* * *

Обедал Владлен с аппетитом, и это несмотря на то, что уже другой послушник заунывным речитативом читал за аналоем о страданиях святых мучеников Акиндина, Пигасия и Анемподиста: «Царь повелел приготовить три котла и наполнить их оловом, серою и смолою, разрубить старые лодки на дрова и развести ими большой огонь под котлами. Когда это было сделано, и сильно раскалённые котлы кипели и клокотали, святых связали цепями и свесили их сверху в котлы, сначала до пояса, потом – до груди и наконец – до шеи. Они же взирали, среди этих мучений, на небо, и каждый из них пел свою песнь из псалмов Давидовых».

Владлен на этот раз слушал вполуха и только покачивал головой. Лишь один разок негромко, хотя и на всю трапезную, прокомментировал:

– Нет, это надо же – они еще и пели!... Крепкие ребята.

Архимандрит на него покосился, но замечания делать не стал.

Привстав, Влад поднял крышку над общей кастрюлей и налил себе вторую миску дымящегося борща. Между прочим, постного. Но на грибном бульоне, из одних белых, а это уже что-то!

* * *

После обеда все монахи и трудники куда-то вдруг поразбрелись. Владлен вышел на пустой монастырский двор и отправился изучать монастырские стены.

– Ты чего там ищешь, отрок? – окликнул его старческий голос. – Не заблудился ли часом?

Влад резко обернулся. На дорожке стоял тот самый старенький монах, что сидел за столом вместе с архимандритом и отцом Агапитом. Владлен уже знал, что это казначей обители отец Дионисий

– Или потерял чего? – монах близоруко приглядывался к Владлену.

– Нет, батюшка, ничего я пока не терял. Я вот ищу, где бы мне тут покурить! В обители ведь курить нельзя?

– Нельзя, отрок, не положено у нас.

– Вот я и подумал, что надо бы мне за этим делом за ворота выйти...

– Коли надо, так и шел бы.

– А ворота разве не заперты?

– Заперты? Да у нас и ворот-то еще нет, один голый проезд! Ты иди вон за корпус, там сам увидишь.

– Вот спасибо!

– В монастыре говорят: «Спаси Господи!», – добродушно поучил его отец Дионисий.

– Я запомню, спасибо! – не стал спорить Владлен и, окрыленный, порысил за корпус на разведку.

Под стенами обители

Как и следовало ожидать, казначей не обманул: ворот в монастыре действительно пока не было, один только проход в стене и шлагбаум на столбиках поперек него, да и то по бокам шлагбаума могла бы пройти даже лошадь. На всякий случай оглянувшись, Владлен прошмыгнул под него, выбежал за монастырскую стену – и обнаружил там трудников. Вот они, все пятеро! Сидят в ряд на бревнышке. Курят. Отдыхают после обеда. Владлен обрадовался и подкатился к ним.

– Мужики! А покурить найдется? – с подчеркнутым дружелюбием спросил он.

Мужики молча дымили, будто Владлена и не слыхали.

– Мы не мужики, мы рабы Божии! – наконец проговорил один из них, высокий худой белорус, тот самый, что сидел с ним рядом за столом, и невозмутимо затянулся. Из чего Владлен тут же заключил, что курево у них на строгом учете.

– Я и сам такой же раб, как и вы! – с обидой сказал он. Однако рабы Божии к его заявлению остались вполне равнодушны.

– Ну так хотя бы докурить оставьте кто-нибудь! – попросил он, теряя надежду.

Трудники, не глядя на него, один за другим поднялись с бревна и неспешно пошагали к воротам. Владлен провожал их голодным взглядом. Последним шел белорус. Покосившись на Владлена, он сделал последнюю глубокую затяжку и протянул ему окурок.

– Вот спаси Господи! – с поклоном поблагодарил его Владлен. Белорус укоризненно покачал головой, но ничего не сказал. Влад удобно уселся на опустевшее бревно и стал пытаться из ничтожного бычка извлечь максимум удовольствия.

Но уж если повезло в малом, то повезет и в большом! Неожиданно из-за поворота дороги медленным ходом выехал довольно грязный «мерс» и, поравнявшись с Владленом, остановился. Опустилось заиндевевшее окно, из него высунулась голова в пушистой меховой шапке и спросила:

– Эй, парень! Это Никольский монастырь?

– Ну! – утвердительно кивнул Владлен.

Водитель вышел из машины и оказался вполне презентабельным господином в распахнутой дубленке. Только почему-то на ворота монастыря он смотрел с какой-то не то опаской, не то подлинкой, из чего Владлен немедленно заключил, что господин этот хоть и не крутой и даже не мелкий уголовник, но что-то есть в нем такое нехорошее, что лучше держаться от него подальше... Или при случае как-нибудь «кинуть».

И случай немедленно подвернулся.

– А ты – трудник или паломник? – будто мимоходом спросил господинчик, ненавязчиво демонстрируя свою осведомленность в монастырских традициях и обычаях.

– Я-то? Не, я ни то, ни другое! Я здесь человек случайный и временный. А вам кто нужен-то?

– Да хоть бы и ты! – Внимательно поглядев на Владлена, приезжий вдруг оживился и уселся рядом на бревно, подвернув под себя полы дубленки, достал красную пачку сигарет, зажигалку, закурил и, выдохнув дым в свежий морозный воздух, представился: – Я журналист, внештатный корреспондент нескольких московских газет. Пишу в основном на религиозные темы. Можешь мне что-нибудь рассказать об этом монастыре? Не исторические сказки, а что-нибудь этакое... для публики завлекательное. А лучше даже шокирующее. Ведь наверняка ты знаешь какие-нибудь «жареные» фактики из монастырского быта, глаза-то у тебя вон какие ушлые!

– Ну, если не задарма...

– Так я ж заплачу! Всякий труд должен быть оплачен по справедливости.

– Это верно! – проникновенно подтвердил Владлен и хлопнул по бревну. – Тогда садись и слушай, а я рассказывать буду!

Журналюга тут же уселся рядом на бревно, подвернув под себя полы дубленки, и достал из кармана крохотный магнитофончик, лицо его так и засияло жадным любопытством

– А закурить найдется? – для начала небрежненько этак спросил Владлен, чтобы показать, кто тут кому больше нужен.

– Обязательно найдется! – правильно засуетился журналюга и услужливо положил пачку «Мальборо» и зажигалку на бревно между собой и Владленом, а магнитофон пристроил рядом. Владлен, не торопясь, закурил и начал рассказывать.

Минут через десять в проеме несуществующих ворот показался давешний белорус с незажженной сигаретой в руке, увидел беседующих и остановился в нерешительности: то ли он устыдился своей жадности и вернулся уделить Владлену сигарету, то ли сам не накурился и вышел подымить еще, а может, и просто вышел позвать нового трудника на работу, кто знает... Белорус не мог расслышать, что говорил Владлен незнакомому господину в дорогой шапке, – вой заработавшей пилы не давал слушать, но, открыв рот, он с интересом стал наблюдать, КАК Владлен рассказывает! А Влад в приступе вдохновения сопровождал свой рассказ скорбными гримасами и жестами: ладонью левой руки – в правой он держал дымящуюся сигарету – он рубил себя то по бедрам, то по горлу, то потирал свой лиловый фингал. Он качал головой, закатывал глаза, грозил кому-то кулаком и заливал, заливал... Проще говоря, врал напропалую. Позже стало известно, что именно наврал он приезжему журналисту, а пока скажем лишь, что рассказ его был подобен самому крутому роману ужасов.

Белорус постоял, дивясь бурной жестикуляции нового трудника, и ушел восвояси, в монастырь то есть. Но вот циркулярка смолкла, и Владлен к тому времени тоже закончил свою душераздирающую повесть. Он взял новую сигарету и прикурил прямо от недокуренной.

– В общем, договорились, – с важностью сказал он журналюге, – за интервью ты мне штуку должен, ну и подкинешь меня заодно до станции. Идет?

– Да хоть до Москвы! – журналюга сиял. – Конечно, идет, дружище!

– Ну, так я побежал за вещами.

– Давай, только по-быстрому!

Владлен выскочил из машины и помчался к монастырю.

Журналюга взял с бревна магнитофон, выключил его, потом заглянул в пачку «Мальборо», выудил из нее последнюю сигарету, прикурил и бросил пустую пачку в снег, после чего поспешил к своей иномарке, сел в нее и погнал машину прочь от обители.

Когда Влад со свертком одежды и костылями под мышкой выбежал за ворота, на дороге возле монастыря уже никого не было. Он постоял в недоумении, увидел красную пачку на снегу, нагнулся, поднял, убедился, что она пуста, плюнул с досады, бросил и поплелся назад к воротам.

* * *

Циркулярка молчала. Дрова были сложены в поленницу возле кухни, монахи разошлись, а трудники теперь стаскивали к пиле разный деревянный строительный мусор – остатки лесов, обломки досок.

– Ну и где тебя носит, сачок? – сердито окликнул Виктор проходящего мимо понурого Владлена. – А! Костыли свои приволок? Ну и правильно, бросай их в общую кучу!

Владлен послушно отправил костыли в общую кучу древесных отходов – но кинул их с краю, чтобы после в удобный момент подобрать, унести и припрятать.

– А прачечная-то где у вас? Хочу шмотки постирать, – спросил он у Виктора

– Прачечная с другой стороны кухни. Да ты просто оставь свое барахло возле стиральной машины, дежурные придут и забросят в машину, а потом вывесят на просушку. Когда высохнет белье, придешь и заберешь свое. У нас так делается.

– Правильно делается, – одобрил Владлен и поплелся в указанную сторону.

Когда он возвращался назад, циркулярка снова повизгивала, а его костыли, перепиленные на части, уже торчали из общей кучи дров, предназначенных для кухни. Он только вздохнул сокрушенно и махнул рукой.

Монастырские будни Владлена

Вечер, служба. Монахи поют стихиры «Господи, воззвах» на грустный «шестый глас». Время от времени их пение перекрывается какими-то еще более грустными поскуливаниями и вздохами: это отчаянно зевает в углу притвора наш герой.

– Эка мается, бедный! – качает головой стоящий неподалеку старенький, в чем душа держится, но как всегда бодрый духом отец Дионисий. Через некоторое время он оглядывается и, не видя больше Владлена, озабоченно обходит притвор. Пропажа обнаруживается под скамейкой. Он наклоняется и трясет за плечо сладко спящего Владлена:

– Эй, отрок! Да ты шел бы в келью спать!

– Да неудобно, отец Дионисий, со службы уходить. Я уж тут покемарю...

– А-а! Ну спи, спи... – отец Дионисий крестит его и идет на место.

* * *

Стройка двигалась, монахи молились, Влад то оживал, то маялся тоской, хотя и работал со всеми и как все.

А вот Виктору пришло время покидать монастырь: семья, дела, бизнес. Он прощался с бригадой трудников, а рядом стоял архимандрит Евлогий.

– Значит, ты, Андрусь, за старшего остаешься, – говорил Виктор высокому белорусу. – Следи, чтоб ребята у тебя лодыря не гоняли и архимандрита не огорчали!

– Не, мы не станем огорчать архимандрита, – успокоил его Андрусь.

– Я думаю, батяня, все будет в порядке. А к Преображению, даст Бог, я опять к вам выберусь. Привезу крест на колокольню и подгоню вертолет: кран из-за стены не достанет, а в ворота не пройдет, так не разбирать же ограду!

– Ты уж меня не подведи, Витя, – басил в ответ архимандрит. – Сам понимаешь, священноначалие прибудет, не годится колокольню без креста сдавать...

– Понимаю. Все будет океюшки, батяня, не боись!

На глаза ему попался Владлен.

– А ты, Влад, смотри у меня! Чтоб без озорства.

– Да он не будет озорничать, – заступился за Владлена архимандрит. – Он же не вредитель какой. Просто дурной слегка...

– Все будет в ажуре, батяня! – лихо беря под воображаемый козырек, изрек Владлен.

И тут же получил по затылку от Виктора.

– Кому «батяня», а тебе отец Евлогий! – строго сказал Виктор. – Нашел «батяню»... – И совсем другим тоном архимандриту: – Ладно, надо мне ехать! Пошли, батяня, проводишь меня до ворот и благословишь на дорогу.

Архимандрит с Виктором пошли к воротам, а Владлен, подобрав шапчонку, обиженно глядел им вслед.

– Чего это он! Ему батяня, другим не батяня... Я что, не человек, что ли?

– Не в том дело! – сурово осадил его пожилой бородатый трудник. – Архимандрит наш был командиром десантного батальона в Афгане, а Виктор у него под началом служил. Архимандрит его, может, раз десять от смерти спас, потому он ему и «батяня».

– Подумаешь... – протянул все еще обиженный Владлен.

– Если хорошо подумаешь, так и поймешь. Ты ж не совсем дурак, а только «дурной слегка» – и, заметив, что Владлен снова закипает, примиряющее добавил: – Архимандрит так сказал, не я...

Крыть было нечем, и Влад решил оставить спор: им же еще работать и работать вместе до конца лета. Он так решил – до осени, а там... Потому как иначе с деньгами не выходило, а у него уже вырисовывались планы на будущее, для выполнения которых требовался капитал. Приходилось сжать зубы и терпеть.

– Да ладно, – протянул он, переводя обиду в шутку, – история Церкви показывает, что дураки тоже разные бывают: один просто глуп, а другой глуп до святости!

– Это ты про кого? – удивился бородатый.

– А про блаженных! – с некоторым превосходством в голосе пояснил довольный Владлен и независимо удалился.

– Ишь ты... просветился! – глядя ему вслед, сказал Андрусь. То ли с одобрением, толи осуждая.

* * *

Весна вступила в свои права и, можно сказать, уже готовилась передать их лету. Возле открытого настежь окна монастырской кухни расцвела черемуха. А из окна доносилось странная для монастыря песня – старинный «лагерный шансон»:

Голуби летят над нашей зоной, голубям преграды в мире нет. Как бы мне хотелось с голубями на родную землю улететь.

Но забор высокий не пускает, и колючек несколько рядов. Часовые с вышек наблюдают, и собаки рвутся с поводов.

Владлену в субботу выпало скучнейшее послушание на кухне: начистить и натереть картошки для драников на целый монастырь, а еще на паломников, которые ожидаются в воскресенье. Чтобы не так тоскливо было чистить, он и развлекал себя «шансоном», позабыв об открытом для вентиляции кухонном окне:

Вечер за решеткой догорает.
Солнце тает, словно уголек.
На тюремных нарах напевает
Молодой уставший паренек.

Он поет – как трудно жить без воли,
Без друзей, и ласковых подруг.
В этой песне было столько горя,
Что тюрьма заспушалася вдруг.

Плачут в дальних камерах девчата,
Вспоминая молодость свою,
Как они кому-то и когда-то
Говорили ласково: «Люблю...»

Даже самый строгий надзиратель
У стены задумчиво стоит.
Только он один, паскуда, знает,
Что парнишке ночь осталось жить.

Мимо кухонного окна, как нарочно, проходил монастырский регент отец Михаил. Он постоял, послушал, потом громко сплюнул и просунул голову в окно.

– А ну отставить блатную музычку! Не то я отцу архимандриту пожалуюсь! Нашел тоже что петь в святой обители...

– Ага, ваг и надзиратель появился. Да у вас тут тюрьма, что ли? Человеку и попеть нельзя? – возмутился Владлен, со злостью швыряя очищенную картофелину в кастрюлю.

– Пой духовное! Если умеешь, конечно...

– Ой, да подумаешь! Да чего там уметь-то!

И Владлен запел «Херувимскую», да так запел, что регент от неожиданности чуть не сел в клумбу под окном. Но удержался на ногах и остался стоять под черемухой, слушая с открытым ртом и прикрытыми глазами.

А Владлен так увлекся своим пением, что и сам глаза закрыл. Но и с закрытыми глазами виделся ему монастырский храм, и горящие восковые свечи, и солнечный луч, падавший из-под купола прямо на середину храма.. И в этом столбе света непонятно откуда проявляется фигура юной красавицы с куклой-пупсом на руках. Она идет по храму с протянутой рукой, кланяясь направо и налево. Монахи улыбаются и охотно подают ей – кто ветку черемухи, кто свечу, а кто и просфорку. Потом девушка подходит к подсвечнику перед иконой Божьей Матери и ставит свечку. Ее кукла уже успела превратиться в настоящего живого ребенка, прехорошенькую девочку с коротенькими косичками, и девочку эта осторожно тянет пальчик прямо к пляшущему огоньку...

Опомнившись, Владлен тихо довел мелодию до конца и умолк.

– Ты почему так поешь? Кто тебя учил? – заволновался регент. – Ты, может, и ноты знаешь?

– Ну, знаю! – небрежно ответил Владлен.

– Да откуда?!

– От певчего верблюда. Будто только в монастырях петь умеют! В школу я музыкальную ходил почти пять лет, вот откуда! Пока мы с отцом в Питере жили, он заставлял ходить, модно это тогда было. Потом он другую жену себе привел в дом, нас с сестрой и матерью выгнал, ну, мы и уехали к бабке в деревню. Тут вся моя музыка и накрылась.

– Жалко было с музыкальной школой расставаться?

– Да ни капли! Бабка на Ладоге жила, на самом, считай, берегу. Я там сигов научился сетями ловить, в пятнадцать лет на катере вовсю гонял! Др-р-рр! – схватив за ручки большую пустую кастрюлю и крутя ее перед собой, Владлен показал регенту, как именно гонял он на катере

– Ладно, пятнадцатилетний капитан, я тебя в хор беру! Пойду скажу отцу архимандриту, пусть назначит тебе клиросное послушание, – регент решительно развернулся и хотел уже шагать к отцу Евлогию, но Влад его остановил:

– Э, ты постой, отец Михаил! Разве некрещеным можно петь в монастырском хоре?

– А ты разве некрещеный? – удивился регент.

– Ну да...

– Так мы тебя враз окрестим!

– Не, что ты, отец Михаил! Нельзя меня крестить.

– Это почему же?

– Так я ж неверующий! – выпалил и довольно глупо заулыбался Владлен.

– Ты уверен?

– А то! С детства неверующий, и родился таким. Нельзя ведь Бога обманывать, верно? Грех это, и ты меня на это не подбивай, отец Михаил.

– Кого, ты говоришь, обманывать нельзя?

– Бога, Иисуса Христа, Матерь Божью... Ну и всех остальных тоже.

– Так ты ж в них не веришь! Или веришь?

– Не верю.

– Не веришь, а обмануть боишься?

– Ой, да не путай ты меня, отец Михаил. Некогда мне, знаешь, с тобой лясы точить: мне еще вот всю эту картошку надо перетереть! Баба Анжела наладилась драники стряпать, придет скоро... – И Владлен склонился над ведрами с начищенной картошкой, а не на шутку расстроенный регент отошел от окна и повлекся по своим делам.

* * *

Но петь в хоре архимандрит Владу все-таки разрешил и никогда об этом не пожалел, как и регент отец Михаил. Не печалился на новом послушании и сам Владлен. Понравилось ему петь в хоре, да и сами службы стали нравиться, несмотря на их долготу. Правда, трудником он все равно остался и продолжал работать на стройке. А иногда приходилось и на монастырской кухне подежурить.

Владленова почта

Скоро Владлен наладил переписку с сестрой. Взял да и написал ей письмо – просто так, наудачу.

Сестра его Наталья жила с мужем-милиционером в поселке под Санкт-Петербургом, на берегу Ладожского озера. От бабки с материнской стороны Владлену и Наталье достался в наследство довольно большой дом, старый, но крепкий, строенный на совесть, для себя: просторный, с мезонином, под железной крышей, на высоком фундаменте – чтобы озерные воды не заливали в непогодь. Дом был обит вагонкой, выкрашен в синий цвет, а резные наличники – белые. Красота! И участок при доме был ухоженный, с положенными дворовыми постройками, палисадником перед фасадом, садом и огородом позади дома, с двумя большими теплицами, со своим колодцем и даже маленьким прудиком – для полива и полосканья белья. На воротах висело фанерное объявление большими черными буквами: «Свежая и копченая рыба», а в палисаднике устроена была самодельная коптильня, и возле нее стоял прочный, вкопанный в землю деревянный стол для разделки рыбы. От самых ворот было видно – крепко живут люди.

Когда пришло первое письмо Владлена, муж Натальи как раз потрошил на столе сигов. Стайка пестрых кур во главе с большим коричневым петухом паслась у него под ногами, растаскивая рыбьи потроха. Коптильня дымилась, от нее по участку плыли вкуснейшие ароматы. Милиционер, одетый не в форму, а в потертые джинсы и выцветшую футболку, ловко орудовал ножом, а жена читала вслух письмо от брата:

– «Храм мы уже заканчиваем, а потом все силы бросим на колокольню. А вот когда колокольню достроим, тогда архимандрит и даст мне расчет: обещает, что хватит мне и на дорогу, и на первое время, пока работу не найду. Так что, если вы с мужем готовы меня принять, я к вам и приеду. Будем с твоим... – Тут Наталья поперхнулась и замолчала.

– С твоим ментом, – подсказал муж. – Не стесняйся, читай дальше!

– Будем с твоим ментом на катере за сигами ходить, – послушно продолжила Наталья. – Только есть одно серьезное жизненное обстоятельство, Наташа, уж не знаю, как вы с мужем на него посмотрите. Обстоятельство это – моя невеста Маша, которая ждет меня под Москвой. Если пригласите нас обоих, я за ней заеду. А коли не пригласите невесту мою, так и я сам не приеду. Живите тогда в родительском доме одни. Я все понимаю и в обиде не буду, по-другому стану жизнь строить».

– Толковый у тебя брат, – отметил муж-милиционер, доставая из корзины очередного сига.

– Слава Богу, братик мой единственный за ум взялся, жениться надумал! – плаксиво сказала Наталья, складывая письмо и пряча его в карман передника, а взамен доставая из него же платочек – утереть слезы. – Я уж боялась, что он и вовсе надумает в монастыре остаться...

– А чего ж плохого в монастыре? – резонно спросил муж.

– Так ведь то тюрьма, то монастырь – а жить когда?

– Тоже верно.

– Что ж мы ему ответим, Андрюша?

– Пиши, пусть приезжает с невестой. Нехай живут с нами...

– А хорошо бы вместе-то жить! – размечталась Наталья. – Коптильню бы большую отстроили, в город сигов да ряпушку возить стали, в рестораны сдавать! Ты милицию бросишь... _

– Не брошу. Совмещать буду. Милиция, Наталья, это власть и сила! Вот братец твой явится – половина дома ведь его по закону, так?

– Так.

– Он в случае чего может раздела потребовать и свою половину продать. Так?

– Ой, а ведь верно! Продаст и пропьет...

– Не продаст и не пропьет. Приедет он – ему и жене прописка потребуется. Я им прописку получить помогу, но не даром, а за отказ от своей доли наследства. А рыпнется – я ему дело устрою и под милицейский надзор подведу. И будет он жить у меня под надзором, как у Христа за пазухой! В крепком ментовском кулаке у меня будет твой братец! – и мент потряс кулаком с зажатой в нем рыбиной.

– До чего же ты умный у меня, Андрюшенька! – ласково пропела Наталья. – Это ведь и для братика лучше – на старое не потянет!

– Все-то ты у меня просчитала, прямо не жена, а калькулятор в юбке!

– Не в юбке, а в джинсах! – и Наталья, отведя полу передника, достала из кармана джинсов маленький школьный калькулятор и продемонстрировала его мужу.

Оба засмеялись.

– Пиши брату ответ, не тяни! – уже серьезно сказал Андрей. – Напиши, что рады будем и ждем с невестой.

В березовой роще

Монастырь готовится к празднованию Святой Троицы. В березовой роще, куда с утра отправились за зеленью трудники и послушники, кипела веселая работа на большой поляне Владлен и бригадир трудников Андрусь косили траву, чтобы усыпать ею пол в храме, а остальные, люди в основном городские, косить не умеющие, собирали в мешки траву, рубили березки, вязали вязанки пахучих березовых веток

Владлен сам вызвался косить, жаль ему было рубить молодые березки, хотя он и понимал – чего не сделаешь ради Бога. А вот траву он косил с удовольствием. Поначалу, правда, не очень шло, но когда он припомнил, как ходил с деревенскими мужиками на покос в сочные приладожские луга, руки и плечи тоже вспомнили... А травой собирались усыпать пол в храме, по старинной традиции.

Неожиданно на поляне появились две женщины с кошелками. Одна из них, молоденькая Анна, частая гостья обители, одета была, как и положено благочестивой паломнице и образцовой православной девушке, не то в мешковину, не то во власяницу. Зато другая вырядилась куда как более современно, хотя лет ей на вид было хорошо под семьдесят. Из-под короткой юбки у бойкой старушки торчали слаксы, сверху была надета футболка с Микки-Маусом на груди, а на голове был лихо наверчен пестрый шарф. Звали модную старушку, постоянно помогавшую на монастырской кухне, тоже вполне современно – баба Анжела (в крещении Ангелина).

– Бог в помощь, работнички! – весело прокричала баба Анжела. – Обед прибыл! Перекур!

– У нас не курят! – степенно ответил ей Андрусь. – А потрапезничать мы не против, если есть благословение.

– Отец архимандрит благословил, – скромно, не подымая глаз, ответила благочестивая паломница Анна.

– Да ладно вам чиниться, тоже мне монах с монахиней нашлись – благословения проверять! – смеясь, прикрикнула на них баба Анжела, расстилая на поляне большую скатерть в бело-синюю клетку. – Ясное дело – в монастыре все делается по благословению, ну, так и нечего фасонить. Мужики, обедать!

Мужики охотно прервали работу и стали рассаживаться прямо на траву вокруг скатерти.

– Читай, Андрусь, молитву, ты ж у нас чтец! – распорядилась баба Анжела.

– Меня еще не посвятили.

– Все равно читай, как старший по годам и по чину!

Андрусь прочел:

– Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполнявши всякое животно благоволения.

Все молча и чинно, но с аппетитом отменным, на березовом воздухе настоянном, принялись за трапезу. Тишина воцарилась на поляне, только ложки да кузнечики звенели. Ели долго и основательно.

– Ну что, Влад, скоро к невесте поедешь? – спросил Андрусь, кладя наконец ложку и вытирая миску корочкой хлеба.

– А вот как достроим колокольню, так и поеду!

– Думаешь, ждет она тебя?

– Ждет, наверное! Чего ей не ждать?

– Ну, мало ли... Теперь девушки сам знаешь какие. Если ждет, то чего ж не приедет тебя навестить? И писем не пишет...

– Так она ж не знает, что я в монастыре! – хохотнув, ответил Владлен.

– Что так?

– Да ну... Еще смеяться станет! Вот встретимся – я и расскажу ей, где был и как жил.

Анна поглядела на него долгим укоризненным взглядом: что ж ты, мол, такую девушку себе выбрал, которая может над благочестивыми вещами смеяться? Потом опомнилась и опустила глаза.

Баба Анжела тоже покачала головой, а потом, будто о чем-то вспомнив, ласково сказала бригадиру:

– А ты, Андрусь, пирожок вот возьми, с капустой – любимые твои...

– Все-то ты про всех знаешь, баба Анжела, – сказал Андрусь, непонятно то ли с одобрением, то ли наоборот, но пирожок взял.

– Ох, знаю... – так же непонятно ответила ему баба Анжела. – А ты не горюй, ты же знаешь – Господь все к лучшему устраивает! Давай, Нюрочка, посуду собирать...

* * *

Пока баба Анжела с товаркой собирали посуду, трудники улеглись отдыхать под березками. Только Владлен поднялся, задумчиво обрывая ромашку, и вдруг завел тихую задумчивую песню.

В рощице березовой,
Где трава высокая,
Там на зорьке розовой
Стонет пташка одинокая.

Кличет ли она птенца,
Просит ли прощения?
Нету песенки конца,
Нет и сердцу утешения.

Ты приди скорей, рассвет,
Пташку в роще успокой!
Ты вернись ко мне, мой свет,
И верни душе моей покой!

Среди белых стволов берез Владлен видит фигуру своей красавицы Маши, в белом сарафане, с откуда-то вдруг взявшейся длинной русой косой. Идет Маша по поляне, на голове у нее венок из ромашек и колокольчиков, а рядом с нею, по макушку в цветах, идет девочка, тоже в веночке, с торчащей из-под него смешной короткой косичной...

Задумчивы были и лица послушников и трудников. Слушали они песню Владлена, и каждый о чем-то своем думал.

– Вот кому надо в семинарию поступать вместе с Андрусем! – неожиданно проговорила баба Анжела. – Голосок-то, а?

– Владлен некрещеный, его не примут в семинарию, – ответила Анна. – А из Андруся со временем выйдет высокодуховный приходской батюшка. Если он семинарию сумеет закончить, конечно, и удачно женится. Невеста у него хорошая, баба Анжела?

– Была у него невеста, да вся вышла.

– Куда вышла? – не поняла Анна.

– Замуж.

– Ой! Так ему теперь на целибате постригаться придется! – огорчилась Анна.

– На чем, на чем? Это что за целибат такой? – удивилась баба Анжела. – Типа ламината, что ли?

– Целибат, Ангелина Власьевна, это когда священник не монах, но тем не менее не связан узами законного брака, то есть давший обет безбрачия.

Баба Анжела ошарашенно поглядела на Анну – она о таком и не слыхивала!

– Знаешь что, Нюрка? А ведь тебе самой срочно замуж надо! Уж больно ты забогословствовалась... А монахиня из тебя все равно не выйдет, хоть ты и модничаешь.

– Я модничаю? – поразилась Анна.

– Ну не я же... Я вон за внучками своими одежку донашиваю: что они выбросят – то мне и ладно, а у тебя каждая складочка на юбке продумана на православный фасон!

– Ой, Ангелина Власьевна! Уж вы скажете!

– Да тебе и архимандрит то же самое скажет.

На лице Анны полное недоумение: она изо всех сил старается выглядеть скромно, православно, а баба Анжела говорит – модничает! Непонятно как-то...

День неудач

Вот и Троица отошла, начался Петровский пост, время для Владлена в общем-то скучное. Постных дней и в миру много, больше половины года, хотя мирские граждане посты не всегда строго блюдут, но уж кто попал в монастырь – тем приходится соблюдать. Монахи в посты друг друга поздравляют «с постом приятным», но Владлен особо приятного в них не находил, хотя порядок не нарушал – терпел.

Однако и постные дни один на другой не всегда походят, даже у монахов бывают дни удачные и не очень, особенно у послушников, а уж про трудников и говорить нечего: они как бы между двумя мирами находятся, оттого и огорчений у них вдвое больше.

Вот и у Владлена нынче выпал день явно неудачный. С самого утра не повезло – на завтрак овсянку дали, он же, как почти все бывшие зэки, на дух этот злак не переносил. А вышел на работу – пошли неприятности сплошняком. Начал он грузить кирпичи на тачку, чтобы по деревянным трапам отвезти ее на третий ярус колокольни, да сложил кирпичи неаккуратно, один бок перевесил – тачка и опрокинулась. Причем прямо на середине трапа! Ёшкин корень! Конечно, Владлен не дурак: он не стал героически удерживать тачку, а выпустил ручки и дал ей уйти туда, куда она направилась – вниз. В воздухе тачка перевернулась, кирпичи из нее высыпались, а сама она на них сверху грохнулась. Тяжелая железная тачка – на кирпичи современной выработки! Владлен сердито протопал вниз по трапу и поднял тачку, явив всему миру результат своей неосторожности – битый кирпич. Только он принялся выбирать и злобно кидать чудом уцелевшие кирпичи обратно в тачку, глядь, а в трех шагах от него стоит отец Агапит, смотрит на него жалостливо так и головой качает.

– Ты что ж это делаешь, раб Божий Владлен?

– Как что? Кирпичи обратно в тачку кидаю!

– Нет. Что ты вообще тут делаешь?

– Ну, подсобничаю, отец Агапит, ты же знаешь.

– А точнее?

– Так кирпичи ж наверх вожу! Ты что, не видишь, батя?!

Отец Агапит снова головой покачал – и опять, мол, ты не то говоришь, раб Божий Владлен!

– А ну, присядем, – сказал он и уселся на штабель деревянных поддонов из-под кирпичей. Сел и похлопал по доске: – Садись, садись, Влад! Остынь и послушай меня. Я тебе историческую притчу расскажу про то, как строили Шартрский собор. Это, знаешь ли, Владик, один из красивейших готических соборов Франции. Ну и притча тоже неплохая, поучительная. Слушай.

Некий путешественник оказался в городе Шартре как раз когда в нем строили знаменитый собор. Мимо него рабочие возили на тачках большие камни.

Первый тяжело шагал, опустив голову, и вез один камень. «Что ты делаешь, добрый человек?» – спросил его путешественник «А ты что, не видишь? Камни вожу!» – отвечает рабочий.

Следом идет второй, везет два больших камня, но ступает спокойно и бодро. «Что ты делаешь?» – спрашивает и его путешественник. «Я кормлю свою семью!» – солидно отвечает второй рабочий.

А за ними шагает, посвистывая, третий и бодро катит тачку с тремя большими камнями. «А ты что делаешь?» – спрашивает ею путешественник «А я строю Шартрский собор!» – гордо отвечает третий рабочий. Понял, чадо?

– Ясен пень, понял, батяня!

– Ну, то-то же...

Отец Агапит поднялся и ушел в храм.

Владлен постоял, глядя ему вслед, покрутил головой, усмехнулся и начал аккуратно складывать кирпичи в тележку. А тут и солнышко выглянуло в просвет тяжелых облаков, и все вокруг повеселело. Оживился и Владлен. Только он собрался двинуть нагруженную тачку, как сбоку услышал знакомый голос:

– И чем это ты тут занимаешься, Владлен?

– А ты что, не видишь? Строю Шартрский собор!

– Какой такой «шаткий собор»?

Тут только Владлен понял, что окликнувший его голос хоть и был ему знаком, но принадлежал не монахам и не трудникам. Он оглянулся и обомлел, обрадовался и растерялся – все сразу: перед ним стоял старый знакомый из времен его профессионального нищенства. И вроде совсем недавно побирался Владлен по вагонам, а вот теперь показалось ему, что с тех пор прошли годы и годы... Причем не худшие годы его жизни! Поэтому старому знакомому он обрадовался искренне, поставил тачку и бросился к нему.

– Жека! Кореш! Каким ветром тебя занесло в наши палестины-то?

Кореш Жека принял восторг Влада благодушно, даже приобнял его и по плечу похлопал.

– Рад тебя видеть живым-здоровым и на обеих ногах, Владка!

– А чего моим ногам-то сделается? – засмеялся Владлен. – Даже костыли мои рабочие давно в монастырской кочегарке сгорели. Я, можно сказать, друг Евгений, на свои собственные ноги становлюсь!

– Да ну?

– Точно! Скоро вот закончим колокольню, получу расчет и поеду к сестре, на Ладогу. У меня там полдома с видом на озеро. А какая там рыбалка, сиги какие – во, с руку! Сестра с мужем хотят свой маленький бизнес организовать и меня в долю зовут.

– Это ты хорошо задумал, Влад, не век же тебе по монастырям да тюрьмам шататься, по вагонам побираться.

– Ой, про то не вспоминай!... А вот в монастыре-то как раз и ничего, жить можно. Ну, а ты как тут оказался? В паломничество приехал или трудником хочешь, как я, поработать во славу Божью?

– Да нет, ни то, ни другое. Я как был за рулем, так и теперь хозяев вожу. А сюда они спасать тебя приехали.

– Хозяева приехали? Меня спасать? Не понял! От чего меня спасать-то?

– Как «от чего»? Тебе ж монахи собираются ноги отрезать.

– Ноги отрезать? Монахи? Мне? – обалдел Владлен.

– Так не мне же! Циркулярной пилой. Вот, тут, в газетке все про это конкретно пропечатано. – Евгений достал из кармана свернутую в несколько раз газету, развернул и подал Владлену. – Вот читай. А хозяева пошли с твоим начальством разбираться. Они, между прочим, выкуп за тебя приготовили.

У Владлена от таких новостей и ноги подкосились. Кажется, он понял, в чем дело! Он сел на поддоны, дрожащими руками развернул газету и вслух начал читать напечатанный на первой странице анонс:

– «Отцы-рабовладельцы в законе. Вся правда о монастырских застенках и тайных ампутациях. Не только табачным и оружейным бизнесом занимаются в наше время монахи, но также и поставкой инвалидов для нищенского бизнеса, что дает им финансы на постройку и восстановление обителей. Эти новые разоблачения клерикалов сделал известный журналист Олег Макарчиков. См стр. 12.»

– Так ты открой, открой двенадцатую-то страничку! – подсказал Жека. – Там и фотография монастыря, и твой портретик, между прочим, тоже имеется...

Владлен нашел нужную страницу: да, вот и фотография – строящийся монастырь в проеме ворот. Тут же и его портрет – страдальческое, перекошенное лицо. Смотреть тошно... А вверху, в рамочке – фотография того самого журналюги, обманом взявшего у него интервью. Хотя, если честно, еще надо разобраться, кто кого тогда обманул. Влад стал читать дальше:

– «Что творится в монастырях Московской Патриархии, куда не может заглянуть прокуратура? Журналисту Макарчикову повезло: он встретился с одним из монастырских рабов, который рассказал ему всю правду о творящихся в монастырях ужасах. "Меня в монастырь продали за четыре тысячи рублей", – признался журналисту раб, имени которого мы называть пока не станем – вдруг он еще жив?»

Влад дочитал статью и сложил газету.

– Вот сукин сын! – сказал он с сердцем.

– Кто сукин сын?

– Да я! Я, конечно! Кто же еще? А журналюга – это просто сучонок писучий. Что с него взять-то! И когда он меня сфоткать успел? Я и не заметил... Так, говоришь, хозяева пошли к архимандриту?

– А я знаю, как тут у вас начальство называется? Они пошли выяснять, как тебя назад выкупить.

– Ишь ты... А как они узнали, где меня искать? Тут ведь не сказано, как монастырь называется.

– Тебя узнали по фотографии. Машка увидела и хозяину сказала, что тебя спасать надо.

– Ой! А Маша... она... она все еще по вагонам ходит?

– Пока ходит... А где монастырь расположен и как он называется, про это журналист Макарчиков через пять минут разговора с хозяевами выложил. На коленях. Они ему самому ноги пригрозили обломать, если не скажет.

– Понятно... Ну ладно, пойду соберу вещи, а потом тоже к архимандриту...

* * *

Одетый в дорогу, с сумкой на плече, Владлен понуро вошел в игуменскую. В гостиной трое восточных людей пили чай с архимандритом Евлогием.

– Можно, владыка? – осторожно спросил Владлен. Вообще-то он знал, что входить к игумену надо, предварительно постучав и проговорив за дверью: «Молитвами святых отец наших, Христе Боже наш, помилуй нас!», а когда в ответ услышишь «Аминь!» – вот тогда уж и входить, но сейчас ему не до монашеских тонкостей было. Игумен тоже не обратил внимания на такое нарушение порядка

– Проходи, Владик, – сказал он просто. – Ну вот он, живой и, как видите, невредимый.

– Видим. Здравствуй, Владлен, – сказал старший из гостей.

– Здравствуйте, дядя Сайд, – ответил Владлен, отводя глаза.

– Читай! – приказал дядя Сайд одному из сопровождающих.

Тот послушно стал читать по слогам:

– «Последние сообщения СМИ об искалеченных телах и душах людей, которые попали в монастыри, напоминают сценарии фильмов ужасов, в них невозможно поверить, но это наша сегодняшняя российская действительность. Под видом «веры в Бога» сегодня у нас под боком в монастырях процветает работорговля, и пора положить ей конец»...

– Что скажешь, раб Владлен? – спросил дядя Сайд.

– Вранье это! – хмуро бросил Владлен.

– А кто соврал – ты или журналист?

– Оба... Сначала я – ему, а потом он – всем. Еще и разукрасил, подлюга!

– Выглядишь ты хорошо. Работал на свежем воздухе, кормили, видно, тебя тоже неплохо, и ноги тебе отпиливать никто не собирается. Так что ж ты такую подлянку своим новым хозяевам устроил?

Владлен молчал, глядя в сторону.

– Погодите-ка, – вдруг спросил архимандрит. – А ты когда встречался с этим журналистом, Владик?

– Да в первый же день, как сюда попал!

– То есть когда про монастырь еще ничего не знал? Так?

– Так... – Владлен впервые осмелился поднять голову и взглянуть на архимандрита несчастнейшими глазами.

– Ну, вот видите! Он сначала испугался наших строгостей, а потом разобрался и все понял.

– Сначала заврался, потом разобрался, – усмехнулся бывший хозяин Владлена. – За такое вранье наказывать надо.

– Он больше не будет, – заступился архимандрит. – Правда, Владик?

– Правда, отец архимандрит! Мужик дал мне покурить, денег обещал – ну, я ему и наболтал... Он еще обещал меня с собой забрать на машине, а сам укатил, пока я за сумкой бегал!

– А теперь ты, значит, сумку заранее собрал... – Голос архимандрита снова стал строгим. – Так ты что же, хочешь от нас с этими людьми уехать?

– Не знаю...

– Я тебя понимаю, ведь эти люди спасать тебя приехали, ты им доверяешь. Ну, сам решай, Владик, с ними поедешь или с нами останешься?

– А вы что... Вы бы меня после этого в монастыре оставили, отец Евлогий?

– Конечно, оставил бы. Ты же больше врать не станешь.

Владлен задумался.

– Не, отче, я уж поеду... Стыдно мне перед отцом Агапитом, перед Виктором, Андрусем и ребятами... Как я им в глаза после этого смотреть стану?

– А мы им ничего не скажем! – заговорщически предложил архимандрит.

– Это вы не скажете, отец Евлогий, а я-то все равно проболтаюсь! Я себя знаю.. Нет, отче, я уж лучше поеду.

– Опять по вагонам побираться?

– Не, я к сестре поеду, как собирался! – Он повернулся к хозяевам: – А вы захватите меня с собой, свезете в город? Мне там кое с кем повидаться надо.

– До города довезем, – сказал дядя Сайд. – А дальше уж как знаешь, нам ты не нужен.

– Ну, пойдем, Владик, к казначею, скажу, чтобы он рассчитался с тобой. А вы пейте, пейте пока чай, он еще горячий!

– Спасибо, отец! А можно мы пока монастырь посмотрим?

– Конечно, можно!

* * *

Вечерело. По идущему сквозь густой лес двухполосному шоссе почти бесшумно двигался шикарный «порше». Впереди, рядом с шофером Жекой, сидел Владлен, а хозяева дремали сзади, в пассажирском салоне, за разделительной звуконепроницаемой перегородкой. Очень удобное приспособление, между прочим: можно разговаривать, ни о чем не беспокоясь. Впрочем, Владлен и не беспокоился: он уже почти забыл о пережитых неприятностях, вернее, по привычке выкинул их из головы и увлеченно рассказывал Жеке о жизни в монастыре и его людях. На этот раз правду.

– И вот этот Виктор с тех пор так и зовет нашего архимандрита «батяней» и помогает восстанавливать монастырь. Крутой мужик, богатый – жуть! Но справедливый.

– Я смотрю, тебе монастырские порядки по нраву пришлись?

– А то!

– И что же ты сам в монахи не идешь?

– Так я же жениться хочу! – смеется Владлен.

– А у тебя что, и невеста уже есть?

– Ну да, вроде как есть... Да ты ж ее знаешь – Машка!

– Маша Назаренко?

– Ага...

– Так ведь Маша теперь занята, Влад. Она с нашим хозяином живет, с Саидом.

– Как?! Машка – с этим стариком?

– Кому старик, а кому в самый раз. Деньги, знаешь, мужчину здорово молодят.

– А ты же сказал, что она по вагонам ходит!

– Ну да, ходит – новеньких девчонок побираться учит.

– Так хозяин что, женился на ней?

– Какое «женился»! Квартиру ей снял, шмоток кучу подарил - вот и вся женитьба. У него на родине настоящая законная жена есть, да вроде и не одна.

Владлен сник и надолго замолчал. Потом вдруг ожил и сказал:

– Останови-ка, Жека, мне выйти надо...

– В кусты приспичило?

– Нет. Я совсем сойду.

– С хозяевами-то попрощаешься?

Влад оглянулся: хозяева сладко спали в салоне.

– Да нет, не стану будить. Ты за меня поблагодари их: все-таки не бросили, спасать приехали...

– Спасать... От монахов – для себя: безногий инвалид – это ведь ценный работник в ихнем промысле! Они соврали, что ты им не нужен. Ты от них не отвязался бы, Владка…

– Да я им не очень-то и поверил! – пожав плечами, сказал Владлен. Но видно было – врет, поверил. И Жекино предупреждение легло рядом с новостями о Маше. – А все ж благодарность мою передай, ладно?

– Как скажешь. А Маше-то что-нибудь передать?

– А вот Маше ничего не надо передавать.

– Так ты что – назад в монастырь?

– А куда ж еще?

– Что ж ты там делать-то будешь, Влад?

– Никольский собор строить!

Жека тормознул, Владлен подхватил с полу свою сумку и выбрался из машины.

– Удачи тебе, Жека!

– Бывай, не забывай.

* * *

Владлен шел по лесной дороге. Шел один в полной темноте и ничего не боялся. Думал, вспоминал...

– Эх, Маша, Маша... Как же это? Что ж ты так, а? – спрашивал он темноту.

Внезапно в темноте появилось светлое облачко, а в нем Маша со своей куклой на руках, в длинном светлом платье, с большим шарфом на плечах.

– А что мне было делать, Владык? Ты пропал, а хозяин ко мне приставать начал...

– Думаешь, он бы тебя прогнал, если бы ты отказалась?

– Нет, не прогнал бы. Взял бы себе другую любовницу, а я бы так и осталась нищенствовать...

– Будто ты и сейчас по вагонам не ходишь!

– Так я ж других инструктирую: девочки за мной идут и учатся работать. А что я сама наберу – все мне остается.

– Откладываешь?

– Сайду отдаю. Он обещает на меня квартиру переписать, если я половину ему выплачу.

– Обманет...

– А вдруг нет?

– Смотри, Маша! Живи осторожно!

– Да я смотрю... Только жизнь ведь такая – где повезет, а где и обломится.

Владлен останавливается, смотрит на Машу. В это время всходит луна и заливает ее жемчужным светом. На Маше оказывается подвенечная фата, вместо мертвой куклы – букет белых роз.

– Маш! А может, мне все-таки приехать и забрать тебя у хозяина?

Они стоят и смотрят друг на друга. Откуда-то сзади по придорожным кустам прилетает ветер, он срывает с Маши фату и уносит ее по дороге. Она опускает руки, розы падают на асфальт, рассыпаются у ее ног... Маша переступает через них. На ней оказывается коротенькая юбочка, топик со стекляшками, босоножки на длиннющих каблуках, в руке маленькая сумочка.

– Не поедешь ты со мной! – почти шепчет Владлен.

– Не поеду, Владик. Ты пойми, мне тоже красивой жизни хочется! Молодость-то уходит, а я все по вагонам побираюсь...

– Да я понимаю...

– Тогда прости, если можешь!

– Бог простит.

– У тебя Бог есть, а я-то ведь совсем одна.

– Это не у меня Бог есть, это я у Него есть – раб Божий Владлен.

– Я и говорю: тебе хорошо.

– Все мы хотим, чтобы нам хорошо было, – горько улыбается Владлен, – сами только не умеем хорошими быть. Как будто души у нас колченогие – все куда-то не туда нас заносит.

– Это жизнь такая, Влад.

– Это мы такие, Маша.

– Ну, ладно, мне пора уходить.

– Иди, Маша И тоже прости меня.

– Мне-то за что тебя прощать?

– Что-то я делал не так... Иначе не пошла бы ты жить к Сайду.

Маша молчит, опустив голову. Потом уходит в темноту на высоких своих каблуках.

Влад еще долго шел по дороге один, еле волоча ноги.

Он шел под луной. Шел до самого рассвета, а когда вышел из леса, то сразу увидел свой белый монастырь, освещенный первыми лучами солнца. И улыбнулся устало, и подумал: «Вот я и дома».

Водружение креста

На колокольню с помощью веревок и блоков подняли несколько крупных балок, просунули их в окошки барабана и соорудили на них двухэтажные леса: один широкий настал вокруг самого барабана, а второй, поуже, вокруг купола – специально для водружения креста.

На торжественное событие из областного города приехали архиепископ Лонгин и его приближенные. Чин водружения креста начался с его освящения. Как и положено по уставу Церкви, правящий архиерей должен был собственноручно освятить крест, который пока находился на земле и стоял перед колокольней, наклонно прислоненный к специально сооруженным высоким козлам. Позади него располагался монастырский хор, управляемый регентом Михаилом. Владлен сегодня не пел, архимандрит не благословил.

Вокруг архиерея со свитой чинно толпились монахи, а за этим черным кругом – располагался другой круг, большой и пестрый – это были собравшиеся на торжество местные прихожане, паломники и отдельной кучкой трудники обители. Среди них и принаряженный Владлен в выстиранной камуфляжке, его мокрые после мытья волосы почти касались плеч.

Иеромонах Агапит прочитал специальную молитву на освящение креста. После чтения архиепископ трижды окропил крест святою водой со словами:

– Благословляется и освящается знамение сие крестное, благодатию Святаго Духа, окроплением воды сея священной, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь!

Затем хор запел тропарь:

«Вознесыйся на Крест волею тезоименитому Твоему новому жительству щедроты Твоя да­руй, Христе Боже; возвесели нас силою Твоею, победы дая нам на супостаты, пособие имущим Твое оружие мира, непобедимую победу».

На этом торжественное освящение креста было завершено. Виктор, стоявший во время освящения рядом с «батяней», побежал руководить работами. Монахи подняли крест на плечи и понесли его к вертолету. Виктор с монахами закрепили на кресте трос, прикрепленный к вертолету. Вертолет­чик внимательно наблюдал за их действия­ми, затем подошел к кресту и проверил, все ли ладно, и только после этого полез в кабину и запустил двигатель. Монахи оттеснили зрителей подальше от вертолета, Виктор махнул вертолетчику рукой. Вертолет стал подыматься, подняв на церковном дворе небольшую бурю. Архимандрит Евлогий и два монаха скорым шагом пошли к колокольне. Виктор и еще один монах оставались с крестом и придерживали его до тех пор, пока он не поднялся выше их поднятых рук. Крест стал уходить в небо, и тогда Вик­тор тоже побежал на колокольню.

Владлен наблюдал всю картину, стоя в толпе. Вертолет под пение тропаря Кресту трижды совершил облет монастыря. С земли трос был неразличим, и казалось, что крест сам по себе плывет в небе над обителью. Но вот архимандрит с монахами и догнавший их Виктор появились на верхней площадке лесов. Площадка была обнесена дощатым ограждением, и Владлену представилось, что архимандрит с командой стоят на капитанском мостике, и то ли они плывут к кресту, то ли крест к ним – непонятно, но торжественно и красиво! У него даже дух захватило, и время как будто остановилось.

Вот крест начал медленно опускаться к куполу. Теперь надо его поймать, вставить штырь в специальное отверстие и закрепить крест над колокольней. Но в тот момент, когда он почти соприкоснулся с куполом, над монастырем вдруг проносится порыв ветра – и крест относит в сторону.

– Непростое это дело! – проговорил кто-то рядом с Владленом.

– А то! – важно отвечает он, волнуясь и ощущая свою причастность к происходящему.

Толпа монахов и гостей тревожно загудела.

Виктор машет вертолетчику: заходи, мол, по новой. Чтобы на этот раз не упустить крест, он расставляет монахов по кругу; среди них выделяется мощная фигура «батяни». Вот они все замерли там наверху и стоят с поднятым руками, будто молятся. А может, они и вправду молятся. Снизу не слышно, да и вертолет грохочет...

Крест уже снова над куполом, однако резкий порыв ветра опять относит его в сторону. И так повторяется несколько раз.

В толпе начинается ропот, все волнуются. Какая-то старушка в нарядной пестрой шали уже витийствует:

– А видно, не угодили чем-то наши монахи Николаю Угодничку – крест-то от колокольни так и относит, ну так и относит! – она начинает усердно креститься. – Ох, неспроста это, православные!

– Да ладно тебе, бабуля! – смеется Владлен, хотя и сам он волнуется, переживает. – Просто ветер наверху сильнее.

– Ветер, говоришь, сынок? А ветер-то откуда? По прогнозу никакого ветра не должно быть! Я прогноз-то по телевизору видала!

– Ты бы меньше телевизор смотрела, бабушка, а больше молилась! – уже по-настоящему сердясь, отвечает Владлен.

Но сердился он не из-за бабки, а из-за того, что события на колокольне стали разворачиваться уже вовсе трагическим образом. Вертолет в который раз подносит крест к куполу, теперь уже сверху: крест как будто снижается ровно и вдруг, уже почти коснувшись купола основанием, снова начинает уклоняться в сторону и отплывает от колокольни. В последний момент Виктор вскочил на ограждение лесов и даже коснулся рукой креста – но не успел ухватиться за него. Упустив крест, он взмахивает руками, едва удерживаясь на ограждении, балансирует как канатоходец над пропастью, но все-таки удачно спрыгивает на настил лесов.

Толпа дружно и громко ахнула.

– Я же говорю, согрешили монахи! – громко говорит вредная старушка и от страха начинает тоненько подвывать и мелко креститься.

* * *

Свирепо глянув на бабульку, Владлен бросается вперед и, расталкивая зрителей, бежит к колокольне. Он несется по винтовой лестнице, хватаясь за временно натянутый вместо перил канат. Минута, другая – и он уже на верхней прощадке лесов.

– Ты зачем сюда? – грозно встречает его Виктор. – Принесла нелегкая...

– Помочь хочу, достало уже!

– Пусть поможет, – разрешил архимандрит. – Встань, Владик, на той стороне, где никого!

Вертолет отлетел довольно далеко и заходит теперь с другой стороны.

Владлен не успел еще толком оглядеться на колокольне, а крест уже снова приближается к куполу, причем именно с его стороны.

– Витя, батяня, сюда! Сюда давайте! – заорал Владлен.

Архимандрит и Виктор бросились к кресту, но они явно не успевали. И тогда Владлен решительно вскакивает на ограждение, чтобы поймать крест, но очередной порыв ветра снова относит его в сторону. Владлен, на мгновение замирает, раскинув руки и теряя равновесие. От запредельного ужаса он закрывает глаза – и срывается с шаткого ограждения. Но за миг до того крест, завершив амплитуду, начинает обратное движение, приближается к колокольне – и падающий Владлен повисает на нем.

Вертолет чуть подымается, и под тяжестью Владлена крест зависает над колокольней. Между Владом и монастырем – никого, только он и крест. И происходит с ним неожиданное: он вдруг совершенно успокаивается. Никакого страха высоты он не чувствует, один только восторг от вида открывшегося простора и сознания особой значимости момента.

Вертолет чуть снижается.

– Держите! Хватайте меня за ноги, ёшкин корень! – истошно орет, глядя вниз, уже опомнившийся Владлен.

Виктор подпрыгивает и за ноги опускает Владлена вместе с крестом на леса. Монахи тут же ловко вставляют штырь в отверстие купола и начинают закреплять крест.

– Дурачина! – говорит архимандрит и стучит кулаком по Владленову лбу, а потом ласково теребит его и без того уже взлохмаченную ветром голову. – Поймал-таки крест, разбойник!

– Не-а! Это он меня поймал, батяня! Чес – слово! Я уже вниз летел, а он меня вот так, вот так вот – под руки... Вот чесслово! – и Владлен неумело, но размашисто перекрестился.

– Спокойно, герой башка-с-дырой! Разволновался... Цел – и слава Богу! – сердито бросил ему Виктор, начиная снимать трос с креста, – И давай дуй вниз от греха подальше!

Виктор с монахами и архимандритом продолжали работу, а ошалевший Владлен на ватных ногах послушно побрел к люку в полу настила и начал спускаться с колокольни.

Вот он уже внутри, под колоколами. Глянул на винтовую лестницу – стало страшно, вдруг показалось, что лестница закручивается под ним каменным винтом, а колокола над головой сами собой грозно раскачиваются и вот-вот вдарят... Он понял, что лучше бы ему теперь немного посидеть, и опустился на ступеньку, хватая воздух открытым ртом.

Только минут через пятнадцать Владлен, пошатываясь, вышел из дверей колокольни и сразу ушел за нее, подальше от людских глаз. Он, пошатываясь, подошел к монастырской стене и прислонился к ней лбом. Постоял. Потом сполз по стене и сел на корточки, опираясь руками о землю. Его все еще мутило. Посидев так какое-то время, он осторожно ощупал ладонями землю – земля была твердая и больше не качалась. Он поднял голову и увидел сияющий над колокольней крест. Долго на него смотрел. Потом широко улыбнулся и сказал".

– Вот такого!

К Владлену подбежал молодой послушник Федя.

– Влад, вот ты где! Чего спрятался-то? Пошли, тебя владыка спрашивают!

– А чо? – испугался Владлен. – Выгнать хочет?

– Они не говорили. Я не знаю...

Владлен бочком протиснулся сквозь толпу паломников. Давешняя бабка ухватила его за рукав.

– Сыночек, ты прости меня, дуру старую! Это ж я тебя в искушение ввела и на подвиг толкнула. Чуть не сгубила! Прости Христа ради...

– Отстань, бабуль! Бог простит!

Он приблизился к толпе монахов, окружившей архиерея. Монахи расступились, пропуская его к владыке и косясь на него как-то странно.

– Так вот он, герой ваш? – вопросил архиепископ Лонгин, весело глядя на растерянного Владлена. – Ну-ну... Молодец, однако! Не растерялся! Звать-то тебя как?

– Раб Божий Владлен...

– Это что ж за имя такое несуразное?

– Да он некрещеный, владыко! – съябедничал послушник Федя.

– Это почему же некрещеный? Ты в Бога-то веруешь, герой?

– А то! Еще как верую! – Владлен размашисто перекрестился.

– Давно уверовал?

– А вот когда на кресте висел, тогда и уверовал!

– Ишь ты – «на кресте висел»! Ладно, придется мне тебя самому прямо сегодня и окрестить, коли ты у нас на кресте повисел.. Владимиром тебя окрестим! Сам-то как думаешь?

– Можно... Можно и Владимиром, владыко!

– Ну вот и станешь ты у нас к Преображенью рабом Божьим Владимиром.

– Благословите, владыко! – радостно завопил Владлен и повалился в ноги архиепископу. Владыка уже поднял руку для благословения, но Владлен вдруг поднял голову, хитро прищурился и добавил: – А заодно уж благословите меня в монастыре остаться, чтобы два раза не благословлять. Только уже не трудником, а послушником!

И владыка его, конечно, благословил.

Тем и кончилась история раба Божия Владлена и началась история раба Божия Владимира – уже совсем другая история.

Июнь 2010 г.

Хранители родников

Монарх, по паспорту Андрей Алексеевич Дугин, любил эти первые минуты рабочего дня. Вот он подъезжает к воротам своего офиса и не успевает даже посигналить: охранник его уже заметил, ворота скользят в сторону, и он, почти не снижая скорости, прямо с улицы плавно въезжает во двор, заворачивает на свою директорскую стоянку, ставит машину и идет к гранитным ступеням крыльца, мельком охватывая взглядом фасад особняка. Скромненький такой особнячок в полторы тысячи метров и три этажа, в стиле «вампир», как шутит Монарх с друзьями и партнерами, поскольку принудительная реставрация вместо ремонта влетела ему вдвое дороже стоимости здания и земли. Не читая, он бросает взгляд на вывеску – золотом по белому мрамору – «Правление ООО Медприбор». На русском, английском и немецком языках – соответственно партнерству. Достойно, скромно, дорого.

Монарх любил свой бизнес, а воплощался он для него именно в этом здании, хотя работали на него пять заводов медицинского оборудования в разных городах страны. Взять хотя бы вот этот вестибюль высотой в три этажа, с беломраморной внутренней лестницей прямо под хрустальным куполом-фонарем... – ну ладно, ладно, не хрустальным, пластиковым, конечно, но все равно прозрачности и красоты необыкновенной, – с копией скульптуры «Лаокоон и сыновья», стоящей на площадке между первым и вторым этажом, к слову сказать, вдвое величиной против эрмитажного оригинала. Что стоила – вспомнить страшно! Компания «Лаокоон» стояла в особой нише с полусводом, напоминающей церковную апсиду. Внутри ниши, за скульптурной группой на массивном постаменте, расположена идущая вдоль стены полукруглая скамья вроде бы неизвестного назначения. Архитектор-дизайнер объяснял Монарху, что на этой скамье хозяева могут незаметно отдохнуть, если устанут приветствовать поток гостей, шествующих по парадной лестнице. Пока что особо бурных гостевых потоков не было, так что скамья временно пребывала в забвении.

Вот на эту скамью и повлекла Монарха тенью вымелькнувшая из-за Лаокоона секретарша Асенька.

– Андрей Алексеевич, идите скорее сюда, а то вас жена может увидеть!

– Какая жена? – растерялся он.

– Бывшая! – Асенька была настолько не в себе, что схватила Монарха за рукав и зачем-то потащила в залаокоонный... тьфу, в общем, в царивший за скульптурой полумрак.

– Садитесь, Андрей Алексеевич! – громко зашептала она, быстро мигая голубыми глазами, накрашенными в полном соответствии с занимаемой должностью. – Вот ваш кофе, еще горячий! Вы его пока пейте, а я вам все расскажу по порядку!

Нет, намерения ее были очевидно невинны. На скамейке стоял серебряный подносик с кофейником, большой кружкой, блюдечком кускового сахара и молочником – все как он любил.

Монарх сел и выжидающе уставился на Асеньку. Она быстро наполнила кружку, плеснула туда молока, бросила два кусочка сахара, помешала и протянула ему, попутно начиная рассказывать:

– ЧП у нас, Андрей Алексеевич! Примерно с полчаса тому назад явилась Стелла Егоровна и прямо с порога направилась к вашей двери. Кабинет, конечно, заперт. «Привет, говорит, красотуля. Открой мне дверь, я подожду Андрея Алексеевича у него в кабинете!» Я даже растерялась на минуточку от такой наглости. Но тут же опомнилась и говорю: «Ключ у Андрея Алексеевича, а сам он неизвестно когда будет!» Тогда она уселась на диван и заявила, что будет ждать, и вид у нее был такой, что ждать она готова хоть до завтрашнего утра: зеркальце достала, стала личико рассматривать, что-то на нем подправлять... Я давай думать, как бы мне вас перехватить и предупредить, и сообразила предложить ей кофе. Стелла говорит: «Да, пожалуйста. Мне без сахара, как всегда» – будто я до сих пор помню, какой там она кофе пила. «Хорошо, Стелла Егоровна, я сейчас приготовлю!» – и сюда! А по дороге забежала в кухню и прихватила ваш кофе, он у меня заранее сварен был.

– А твой компьютер и факс так и остались в приемной без присмотра? Ты не забыла, как она с них информацию сдирала?

– Компьютер я застопорила, а факс обесточила.

– Умница девочка! Что бы я без тебя делал?

– Тут я без понятия, Андрей Алексеевич, – сказала Асенька. – Вы мне лучше скажите, что мне самой-то дальше делать? Я так понимаю, что в кабинет вы сейчас не пойдете?

– Не пойду. Я ее боюсь.

– А что мне отвечать на звонки и говорить сотрудникам?

– Да, положение... Давай-ка мы вот что сделаем, Асенька. Я сейчас тихо-тихо отсюда смоюсь, а ты иди в приемную и включай всю аппаратуру. Через полчасика примерно я позвоню и скажу, что форс-мажорные обстоятельства вынуждают меня на несколько дней уехать из города. Ты громкость только не забудь включить, чтобы Стелла своими ушами это слышала. Может, она и уйдет...

– А вы вправду куда-то уедете?

– А почему нет? Отдохну до понедельника у друзей, а там видно будет. Ну, будь умницей, а я пошел в бега.

– Вы хоть звоните, Андрей Алексеевич.

– Обязательно, Асенька!

Монарх спустился по лестнице бегом, не оглядываясь, чувствуя опасность за спиной. Вышел из дверей офиса и помчался к машине, инстинктивно держась под стеной здания, чтобы Стелла, если случайно подойдет к окну приемной, не смогла сверху его засечь. Это было глупо: сейчас он сядет в машину и рванет отсюда куда глаза глядят, и как она его догонит? Но панический страх заставлял его поступать именно так – таиться и бежать.

Он сел в машину, рванул за ворота, проехал до поворота, свернул и... остановился. А куда теперь? Домой? Но Стелла наверняка знает новый адрес и, услышав про его отъезд, примчится, чтобы попытаться перехватить. И что же? Не ехать же к друзьям в деловом костюме, без смены белья и зубной щетки? Да нет, ну что за паника! Он, конечно, успеет заехать домой, даже если Стелла уже бросилась на перехват. Уж если она и в офис явилась, то его новый домашний адрес быстренько отыщет.

Он рванул с места и минут пятнадцать петлял по улицам. Потом остановился, достал мобильник и позвонил Асеньке, сказал ей о срочном отъезде, как договорились. Успел еще услышать требовательный голос Стеллы: «Дай-ка мне трубочку!» – но связь тут же прервалась. Молодец Асенька!

В полчаса домчался Монарх до своего дома, въехал в ворота, бросив машину у подъезда, поднялся в лифте на свой двенадцатый, в квартире быстро покидал в дорожную сумку самое необходимое, запер входную дверь, спустился на лифте, предупредил консьержа, что уезжает на несколько дней, сел в машину и выехал за ворота. Остановился. А теперь куда?... Ну как это «куда» – конечно, к Опраксиным, к Михаилу и Ольге! А позвонит он им с дороги.

И он, выбирая путь покороче и в то же время инстинктивно остерегаясь больших улиц, проездами и переулками стал пробираться на Кольцевую...

* * *

Еще на подходе к съезду на Снегиревку охватившая его паника стала понемногу разжимать клещи, и, подъезжая к усадьбе Опраксиных, он почти успокоился. Вот и поворот, а вот и огромный раздвоенный тополь-страж, от которого начиналась старинная березовая аллея, ведущая к усадьбе.

Всегда, в любое время года с этого места начиналась для Андрея тишина. Даже если шел дождь и гремел гром или дул ветер. Впрямь ли какое-то волшебство, как он сам иногда шутил, или некое свойство микроклимата этих мест, но сразу за тополем – великаном, от первых двухсотлетних берез его всегда охватывал прямо-таки благостный покой. Он расслабился, откинулся на сиденье и уже почти спокойно вел машину, дыша лившимся в открытое окно душистым воздухом. Здесь он переставал быть Монархом и становился просто Андреем, Андрюшей...

Аллея делала плавный поворот вокруг бывшего, давно заброшенного и поросшего невысокими кустами пастбища. В некие стародавние и незапамятные времена, судя по всему, это был большой газон или цветник. Березы остались позади, перед ним раскинулась столь любимая им картина: пологая зеленая горушка, на ней привольно растущие кряжистые сосны, а за ними двухэтажный желтый дом, настоящее дворянское гнездо: с белыми колоннами и большим балконом над ним, с мезонином под крышей, цветником справа и слева от широкого крыльца с балюстрадой. Горушку окружал довольно высокий забор – а как же без забора? – но он был практически невидим – так густо росли вдоль него кусты сирени, рябины, черемухи, аронии и еще чего-то там зеленого, а по самому забору вился дикий виноград

Он въехал в ворота, днем всегда распахнутые, остановил машину, потянулся и еще раз подумал, что теперь все будет хорошо: Стеллу в этом доме не принимали уже очень давно. Он припарковал машину на площадке возле ворот и пошел к дому. Будка Карая была пуста, вот почему пес его не встретил как обычно. Значит, почти наверняка часть семейства либо гуляет где-то, либо находится на своей стройке.

Андрей поднялся на высокое крыльцо, подергал из вежливости звонок и вошел в дом через незапертую дверь.

В холле его встретил негромкий, чуть сипловатый, но такой успокаивающий бой часов-курантов. Двенадцать? Впереди был почти целый день, и это было замечательно!

Из дверей кухни вышла Ольга, вытирая вымытые руки о полотенце.

– А, это ты, Андрей! Быстро ты, однако, добрался.

– Здравствуй, Оленька! – он трижды расцеловался с нею, по обычаю этого дома. – А где народ?

– Старшие с отцом на стройке, младшие девочки в саду с нашей гостьей малину собирают, а Елена технику после отпуска восстанавливает, слышишь? – Откуда-то сверху негромко, не заглушая даже птичьих голосов за окном, звучал легкий перебор фортепьянных клавиш: старшая дочь Опраксиных Елена училась в консерватории. – Пойдем со мной на кухню, там расскажешь, что у тебя случилось.

– А почему ты решила, что у меня что-то случилось?

– По голосу, когда ты с дороги звонил. Сейчас-то уже вроде немного успокоился.

Они прошли на кухню, в будни замещавшую также столовую и гостиную. Ольга вернулась к плите, справа и слева от которой шли широкие столы для готовки, Андрей уселся на дальнем от нее конце обеденного стола Он знал, что на кухне, как и во всем этом милом ему доме, можно разговаривать негромко даже на расстоянии от собеседника – тебя все равно услышат.

– Кофе, чай, сок, минералка, квас? – спросила Ольга.

– Можно просто холодной воды?

– Правильный выбор, – кивнула она. – Сейчас получишь воду из нового родника. Три дня как очистили! – в голосе ее прозвучали гордость и благоговение.

– Еще один отрыли? – обрадовался Андрей. – Это какой же будет по счету?

– Седьмой! Еще пять осталось найти, и будет все в точности, как прежде: двенадцать родников под Церковной Горкой!

Церковная Горка и была местом стройки, где сейчас трудились Михаил и два его старших сына, Олег и Игорь. Они на горе церковь восстанавливали. По велению души. Собираясь потом, когда закончат восстановление, передать храм с землей настоящему хозяину, то есть Патриархии.

* * *

Когда Михаил купил землю в этих краях и начал строиться, никто из деревенских уже и не помнил, почему крутая горка неподалеку от шоссе называется Церковной и была ли в округе когда-нибудь вообще какая-нибудь церковь. Но умный Миша, интересовавшийся историей края, сразу сообразил, кто может ему помочь, – старики и дети, конечно! Ребятишки подтвердили, что на Церковной Горке и впрямь когда-то стояла церковь, потому что там в кустах еще сохранились остатки кирпичных стен и находились всякие интересные вещи: части разбитых подсвечников, крестики, как-то выкопали даже небольшой колокол. Нашлась и древняя старушка, которая еще помнила церковь, действовавшую до самой войны, помнила и ее название – храм Михаила Архангела. Узнав об этом, Миша сразу же решил, что его долг восстановить храм. Во время войны, как ей помнилось, в церкви все время кто-то устраивал пулеметное гнездо – то немцы, то наши, а потому и артиллерия то с одной стороны, то с другой нещадно лупила по ней, и самолеты бомбы сбрасывали. В общем, разбомбили Божий храм основательно, одни руины остались да кое-где остатки кладбищенской стены – храм был с погостом. Еще старушка утверждала, что из-под Церковной Горки били на все четыре стороны света двенадцать родников, и люди со всей округи еще долго ходили туда за водой. «Хорошая была вода, чистая, сладкая. Говорили, что целебная, но про это я не знаю: я ее в детстве только пила, а тогда все здоровые были!» – утверждала бабуся.

Когда Миша купил у местных властей задешево никому не нужную Церковную Горку, родников уже не было, только вокруг самой горки располагалось неширокое, но топкое болото, поросшее камышом, рогозом, аиром, желтыми ирисами, кувшинками, стрелолистом, дикими каллами, калужницей и мятой. Всегда оно тут было или образовалось в результате засорения родников, этого даже Миша пока не знал. Болото решили сохранить, построив где требуется мостики или гати. Но прежде надо было отыскать и очистить родники. Теперь, когда восстановление Михаило-Архангельского храма дошло уже до купола, он с сыновьями для отдыха бродил в резиновых сапогах под горой, разыскивая и обихаживая заглохшие родники. Семь родников уже отрыли – это надо же!

* * *

– А у нас, между прочим, интересная гостья! Наша родственница из Баварии, графиня Елизавета Николаевна Апраксина. Заметь, Апраксина, а не Опраксина!

– А почему так?

– Не знаю, это надо Мишу спросить. То ли он из какой-то боковой ветви, то ли просто деды-прадеды для безопасности первую букву фамилии изменили в лихие годы.

– Красивая хоть графиня-то?

– Очень! И редкая умница. Девчонки ее обожают. Впрочем, Миша тоже, я его к ней немножко ревную.

– И сколько лет графине?

– Где-то за семьдесят, но восьмидесяти еще нет. Хочешь познакомиться?

– Конечно!

– Ну, так иди в сад, они в малиннике у дальнего забора.

– Я вообще-то с тобой поговорить хотел... Ну да ладно, лучше мне посоветоваться с вами обоими, подожду, когда Миша придет.

– Значит, жди до обеда. Ступай, ступай в сад, не мешай кухарке!

– А ты куда меня устроишь? Угловая свободна?

– Свободна. Иди туда, можешь и душ принять – где полотенца, ты сам знаешь.

– Да нет, я только переоденусь.

* * *

Переодевшись в «угловой», своей любимой комнате для гостей, в спортивный костюм, Андрей хотел уже спуститься и отправиться в сад, но пианино вдруг замолкло и в наступившей тишине послышались шаги. «Елена!» – подумал он и остался ждать на площадке лестницы. Елена вышла из дверей гостиной, увидела его и обрадовалась:

– Привет, Андрей! Ты давно здесь?

– Да вот только что приехал.

– Надолго?

– На выходные. Проводишь меня в малинник?

– А ты дорогу забыл или тебе корзинку дать?

– Корзинка мне без надобности, я малину не собираю, а ем. Но ты меня вашей гостье представь, а то неудобно самому на знакомство к графине напрашиваться.

– Ой, да ладно! Тетя Лиза не из новоявленных графинь, она настоящая и держится просто. Но если ты стесняешься, то пойдем, провожу и представлю.

* * *

Графиня оказалась не старушкой, а старой дамой – большая, между прочим, разница! Хотя одета она была вполне демократично, в джинсы и футболку, но что-то такое-этакое в ней было видно за пятнадцать шагов. И ни корзинка, наполовину полная малины, ни перепачканные в той же малине пальцы, ни платок на голове впечатления не меняли.

– Вот это Андрюша, Андрей Алексеевич Дугин, друг дома, если говорить высоким слогом, – представила Андрея Елена, – а это тетя Лиза, графиня Елизавета Николаевна Апраксина. Лучшая мамина помощница в саду!

– Гастарбайтер, – улыбаясь, поправила ее графиня. – Приехала специально в саду поработать. Обожаю этот сад! Это ж какую бездну вкуса надо иметь, чтобы так его запустить!

– Тетя Лиза шутит, – серьезно пояснила Елена, – это она так маму дразнит.

– Здравствуйте, дядя Андрей! – наперебой закричали девятилетние сестры-близнецы Верочка и Надюша. – Хотите малины?

– До смерти хочу! За малиной и приехал, если честно.

– Из корзинки или из малинника?

– И так и этак. И побольше, побольше!

– Ой, какой вы жадный

– Я не жадный, я прожорливый.

– Как медведь? – обрадовались девчушки.

– Вот именно! А если малины будет мало, то я еще парочку девчонок на закуску съем!

Девочки радостно завизжали и бросились в малинник, а он – за ними, рыча и топая, но стараясь при этом не топтать хозяйские кусты.

Елена и графиня чинно отправились за ними следом, и до самого обеда, о котором возвестил звон поварешки по крышке большой кастрюли, вся компания собирала малину. Андрей по очереди бросал горсти ягод в корзинки то Верочке, то Надюше, но еще чаще отправлял в рот. Тревоги и страхи опустились на самое дно его души и там успокоенно притихли.

* * *

На обед явились и строители; Миша и старшие мальчики, тоже близнецы, пятнадцатилетние Олег и Павел. Вместе с ними появился и пес Карай, породы московская сторожевая, лохматый и спокойный. Он был любителем долгих прогулок и поэтому с готовностью сопровождал любого члена семьи и на любое расстояние.

Обедали на кухне, здесь было прохладнее. На обед был наваристый борщ со свининой и сметаной, а на второе тушеные с картофелем белые грибы, причем грибы попали на стол со своего «грибного огорода». Огородик этот был заложен Ольгой в дубовом молодняке, на естественной терраске, примостившейся на южном склоне горы, где они в изобилии росли в невысокой траве, на лиственном перегное, принесенном сюда дождями. Бегать и даже просто гулять здесь Ольга никому не разрешала, это была ее собственная «палестинка». Очень удобно: нужны грибы – сбегала и нарезала сколько надо. Неподалеку под березами у нее была и плантация лисичек, а еще ниже, совсем под горой, в ельничке – рыжиков. Миша дразнил жену: «Проживет женщина двадцать лет на одном месте, так и грибами обрастет, не только детьми!» Андрюша тоже посмеивался, но и завидовал: кто сейчас на одном месте подолгу живет? Только неудачники какие-нибудь, а где богатство – там и кутерьма и вечная перемена мест. Миша же отвечал ему, что человеку нужно не богатство, а достаток и постоянство.

Да, постоянство... К концу обеда Андрей улучил минутку и шепнул Ольге: «Мне бы поговорить с вами без детей. Можно устроить?» Ольга кивнула и только спросила тихонько: «А Елена и Елизавета Николаевна не помешают?» Андрей подумал и помотал головой: не помешают. Елену он еще девочкой знал, а Елизавета Николаевна ему просто понравилась: хоть и графиня, а явно свой человек.

Всех шестерых близнецов накормили на десерт блинчиками со свежим малиновым вареньем и отправили заниматься своими делами, а взрослые принялись кто за чай, кто за кофе и приготовились слушать Андрея.

– Выкладывай, милый, – сказала Ольга, тоже усаживаясь со своей чашкой кофе. – Что за беда с тобой приключилась?

– Вы Стеллку мою помните? – спросил Андрей.

– Стеллу? – удивился Миша. – Помним, конечно.

– Еще бы нам не помнить, – сразу нахмурившись, сказала Ольга, – ведь на тебя тогда смотреть страшно было. Бизнес горит, партнер подвел, да еще жена бросила в самый тяжелый момент!

– Она его не просто бросила, она его перед тем еще заставила бизнес ликвидировать и вырученные деньги на свое имя в банк положить.

– Да ладно, ребята, невелик был и бизнес – подумаешь, автосервис.

– Так ведь она же тебя ограбила! Тех денег ведь ни копейки не вернула?

– Не вернула. Но мне тогда не до денег было, я ведь ее очень любил, Стеллку-то, стерву.

– Зачем же вы так, Андрей, если вы ее любили? – Елена нахмурила тонкие бровки точь-в-точь так же, как за минуту до того Ольга. – Наверное, и в ней было что-то хорошее.

– Прости, Лена. Сорвалось. Да, хорошего, даже прекрасного в ней много было. Говоря чеховским языком, «и лицо, и одежда», и ноги, и ногти, и волосы... А вот душа и мысли – это для меня по сей день, ребята, что-то непостижимое. Ну, я еще могу понять ее тогдашние мысли: мальчик-студент, 21 год, до конца учебы еще два года, а она ведь старше на пять лет. У меня все еще только начинается: интересная учеба, любимая жена – что еще надо мальчишке? Три года еще как-то протянули, уж больно сумасшедшая любовь была. А как подошло ей под тридцатник, так она и задумываться стала. А расцвела она тем временем полным цветом, и ей хотелось, конечно, цвести в комфорте. Я видел, как она на богатые витрины смотрит и на женщин в проезжающих лимузинах, и тоской исходил. А что я мог сделать?

– Как это что? Глупость ты мог сделать, и ты сделал ее, – сказал Михаил. – Учебу бросил и пошел баранку крутить.

– Да, и зарабатывал, кстати сказать, по тем временам неплохо. Только дома почти не бывал. И тут случилась первая ее измена. Вернулся я под утро с ночной и нашел записку: «Прости, не могу жить в нищете! Не ищи меня!» Я и не искал, а сжал зубы и стал уже по-настоящему деньги зарабатывать. Продал квартиру, набрал долгов, открыл автоколонку. Дело пошло. Жил впроголодь, ночевал в мастерской и уже через год открыл автосервис. Тут она и вернулась: «Прости! Ошиблась!» – простил. Половину автосервиса пришлось продать, чтобы купить квартиру и машину. Год счастья, а там... Ну, дальше вы знаете.

– Мы-то знаем, – сказала Ольга. – Но, если тебе не трудно, расскажи хотя бы коротко для Елизаветы Николаевны. Она человек мудрый, она поймет.

– Расскажите уж все как есть, Андрей, – попросила Елизавета Николаевна.

– Хорошо, расскажу. Нашелся новый поклонник, богаче первого. «Более перспективный человек», как Стелла его называла. Растоптала она меня, ноги об меня вытерла да еще и раны мои растравляла: рассказывала, как у них с новым все хорошо и прекрасно, куда и как он ее выводит, что ей покупает и что обещает купить. Что со мной было, это одному Богу да вот Мише с Ольгой известно. Лена тогда еще малышка была...

– Я все видела, Андрей, и понимала. Молчала только, неудобно мне было вам в открытую сочувствовать. Но было очень страшно за вас!

– Еще бы не страшно. Слезы, заной, депрессия жуткая, две попытки самоубийства. Спасибо вот друзья были рядом, из ям вытаскивали. Лечился у хорошего психотерапевта, причем бесплатно – Оля устроила.

– Так это ж мой двоюродный брат, чего было не устроить!

– Да... Время шло, поднялся я, в руки себя взял и за считанные годы превратился уже в настоящего бизнесмена. Четыре года я ее не видел и стал уже забывать, хотя женщин избегал – не доверял им. И вдруг звонит мне Стелла и прямо по телефону начинает говорить о том, что совершила ошибку и раскаивается в ней, что любила и любит меня одного. Меня аж затрясло... Я сказал, что ничего не хочу слышать, и трубку бросил. Но с этого момента начал я ее встречать в клубах, на презентациях и везде, где только можно. Она подходила ко мне, делала трагические глаза и сразу начинала говорить о любви. Я уже просто бегать от нее начал. А ночами подушку грыз и вспоминал, как любил ее, и снова старые раны открывались... Спать начал со снотворным. А сегодня она прямо в офис ко мне явилась! Хорошо, что секретарша Асенька на лестнице меня перехватила и предупредила... Ну, я и удрал к вам – просить политического убежища.

– Считай, что ты его получил, – сказал Миша. – Ты для нас свой человек, живи здесь, сколько хочешь. Спрячем тебя от бывшей жены, раз уж ты ее так боишься.

– Спасибо, ребята, но я не «пришел к вам навеки поселиться», я только на выходные сбежал. А Стеллу я не то чтобы боюсь – я ее остерегаюсь. Она же старую интригу против меня плетет, вернуться хочет... Мы уже это проходили, причем дважды, и что со мной будет на третий, если я опять ее прощу? И в то же время, вы не поверите, а я хочу простить, очень хочу! Ведь у меня после нее любви ни с кем не было, ни большой, ни маленькой. Может, потому и рана на сердце так легко открылась снова, стоило ее увидеть... Такие вот мои дела. Если можете, помогите советом.

– Неужели две попытки самоубийства тебя не научили, что от таких женщин спасаться надо? – спросил Миша.

– Андрей! Я не хочу быть жестокой, – сказала Елена, – но скажу, что на вашем месте я бы не стала Стелле доверять. Она дважды вас кинула как бесперспективного, а теперь, когда видит в вас успешного бизнесмена, прибежала назад? Это как-то... как-то нечестно получается! Это не любовь, а желание вытянуть выигрышный билет! Бежать от нее надо!

– Так я же и убежал! – криво улыбнулся Андрей.

– А ведь девочка права, – задумчиво сказала Елизавета Николаевна. – Устами чистой юности глаголет истина. Это прекрасно, Андрей Алексеевич, что вы способны ее простить. Но достойна ли она вашего прощения? Не вытрет ли она об вас ноги снова, если благополучие ваше пошатнется? Вы-то изменились с тех пор, как были юным влюбленным мальчиком, а вот в какую сторону она за это время изменилась? Есть у вас хотя бы надежда на то, что она с годами и впрямь поняла, что любила только вас, как она теперь клянется?

– Нет, реально у меня такой надежды совсем нет. А так хотелось бы надеяться, что это любовь.

– Настоящая любовь созидает, а не разрушает! – как-то даже запальчиво сказала Елена и порозовела от волнения.

– И уж тем более не толкает человека к самоубийству.

– Вы сильный человек, Андрей Алексеевич, если меньше чем за десять лет смогли пройти путь от студента-недоучки и таксиста до владельца крупной фирмы. Ну, так найдите в себе силы исключить эту женщину из своей жизни.

– Согласен с Елизаветой Николаевной, – сказал Миша. – Андрюша, а почему бы тебе не пойти самым простым путем? Пресеки с ней всякое общение, не ходи туда, где она может появиться, а в офисе поставь у дверей охранника и дай ему ее фотографию, пусть всех молодых женщин через фейсконтроль пропускает!

– Правильно! А на все важные встречи бери охрану, пусть ее от тебя отгоняют, – добавила Ольга.

– Вот уж не думал пока обзаводиться телохранителями! – улыбнулся Андрей. – Пожалуй, придется попробовать. И все-таки... Мы с ней прожили вместе сначала три года, а потом еще год, и мне с ней всегда было хорошо. Я мечтал о долгой счастливой жизни вдвоем, о детях... Чтобы вот как у Миши с Олей – семеро по лавкам...

Тут дверь в кухню приоткрылась, и в ней появились рядом фигуры Петра и Павла.

– Явились еще двое из семерых, – объявила Ольга. – Сейчас они продемонстрируют нам что-нибудь из моего родительского счастья.

– Мамочка! – подчеркнуто нежно обратился к Ольге Петр. – Мы тут с братом обнаружили, что нам не хватило блинчиков.

– Как?! – столь же подчеркнуто удивилась Ольга. – А мне показалось, что вы получили столько же, сколько и все!

– Ты, мама, конечно, права, как всегда, но не в полной мере! – сказал Павел. – Блинчиков хватило НА НАС, но их не хватило НАМ.

– И у нас возникла мысль, – подхватил Петр, – а что если у тебя остались лишние, но совершенно необходимые нам блинчики? Штук этак восемь или хотя бы шесть...

– А больше нам и не съесть.

– Безобразники и чревоугодники, – спокойно констатировала Ольга. Возьмите на сковороде под крышкой.

– А варенье? – напомнил Петр.

– В банке на столе справа.

– Сметанки еще хорошо бы! – картинно вздохнул Павел.

– Возьмите в холодильнике и быстро вон из кухни! У нас серьезный разговор.

– Вот всегда смотрю на Мишу и Олю и завидую им, что у них такие замечательные дети, – сказал Андрей Елизавете Николаевне, глядя на близнецов и украдкой бросив взгляд на Елену.

– О! Обрати внимание, брат, разговор идет действительно важный и серьезный! – сказал Павел.

– Мам, а мы правда такие замечательные? – продолжил Петр мысль брата.

– Брысь! – сказала Ольга.

Близнецы кончили греметь сковородкой и быстренько смылись из кухни, унося тарелки с блинчиками и банки со сметаной и с вареньем.

Убедившись, что мальчики скрылись и дверь за собой затворили плотно, на совесть, Елизавета Николаевна сказала Андрею:

– Андрей Алексеевич, я хочу вам сказать нечто очень важное, как мне кажется. Жизнь, знаете ли, штука длинная, и если повезет, в конце ее вас ждет старость. Так вот старость в конце концов окажется плохой или хорошей независимо от того, сколько у вас будет денег, но она почти на девяносто процентов будет зависеть от того, какие у вас будут дети. Вот скажите мне, положа руку на сердце: а вы действительно хотите иметь детей, похожих на ту женщину, с которой вы прожили четыре года? Такую легкомысленную дочь? Сына с таким ненадежным характером? Хотели бы вы, чтобы рожденные от вашей бывшей жены дети относились к вам так же, как относится она? Вызывали у вас такие же неуверенность и тревогу, какую вызывает она? А вам ведь уже пора, дорогой мой, серьезно подумать и о достойной жене, и о детях. Бизнес, каким бы успешным он ни был, не заменит вам ни дома, ни семьи. «Мой дом – моя крепость», говорят англичане. Но русские говорят еще лучше: «Мой семья – мой тыл». И не дай Бог строить крепость для ненадежных обитателей, а в тылу селить предателей.

– Елизавета Николаевна, я перестал доверять знакомым женщинам после истории со Стеллой!

– А вот это зря! На свете очень много хороших и достойных женщин, которые хотят и умеют любить и мечтают создать семью. Со временем вы несомненно встретите такую, если будете твердо и определенно знать, чего ищете. Что же касается вашей Стеллы... Кстати, это ее настоящее имя?

– Да нет, по паспорту она Светлана.

– Ну вот, и здесь обман... В общем, все сводится к тому, верите ли вы ей сейчас.

– Не верю. Но так хотел бы снова поверить!

– Какой она была, такой и осталась! – сказала Ольга.

– Не обязательно... – Елизавета Николаевна задумалась, а потом, после долгого молчания, сказала: – А вдруг она и вправду хочет исправить прошлые ошибки? Только она и насчет этого своего раскаяния может тоже ошибаться, вот в чем загвоздка! Трудно жить на свете людям, которые сегодня хотят одного, а завтра другого: то что ближним с ними тяжело, это само собой, но как же им тяжело самим с собой! Может быть, ей сейчас и самой кажется, что она изменилась, но вот изменятся обстоятельства – и она изменится вместе с ними. Однако же это можно и проверить! Есть у вас, Андрей Алексеевич, возможность взять отпуск на месяц?

– Не сразу, надо подготовить все к моему отсутствию. Просто так вот, с ходу, я могу удалиться от дел не больше, чем на неделю.

– Прекрасно! Езжайте на неделю куда-нибудь в провинцию, в какой-нибудь Изборск или Гдов, снимите там квартирку, а лучше половину деревянного дома с удобствами во дворе и банькой в огороде. Потом возвращайтесь, подготовьте все свои дела к месячному отсутствию и, сквозь зубы, изредка звоните Стелле, но держите ее при этом на расстоянии. Говорите с ней коротко: «У меня, дорогая, сейчас очень сложный период, но если ты мне доверяешь и потерпишь, то мы очень скоро опять будем вместе. Только не спрашивай меня ни о чем, я сейчас все равно ничего тебе сказать не могу!» Заинтригуйте голубушку. А когда ваш отпуск будет подготовлен, скажите ей, чтобы она в такой-то день и час приходила на вокзал, взяв с собой чемодан с самым необходимым. Сами же возьмите два билета на Псков, причем в купейный вагон, но не в мягкий! По дороге, уже в поезде, расскажите ей, что все потеряли в связи с глобальным кризисом и влезли в долги, которые сейчас не можете вернуть, а потому вынуждены будете какое-то время скрываться. И скрывайтесь с нею вдвоем в богоспасаемом Изборске в полное свое удовольствие! Любимая женщина рядом, свежий воздух, походы за грибами, кругом старина и покой. Диету полезную установите: овощи, гречневая каша с натуральным постным маслом, яички из-под соседской курочки и парное молоко. В храм Божий сами ходите и ее водите. И вам не вредно, а уж для нее какая польза! Не забывайте только время от времени исчезать на поиски работы. «Обещали место автомеханика на пятнадцать тысяч рублей – опять сорвалось!» Будет она вас поддерживать, покажет себя настоящей подругой – ну и обрадуете ее в один прекрасный день, что финансовые дела наладились сами собой и с помощью верных друзей; и тогда можно будет со спокойной душой вернуться к прежней жизни. Как вам такой планчик?

Вместо ответа Андрей поднялся, подошел к Елизавете Николаевне и поцеловал ей руку, а Ольга с Мишей им обоим похлопали в ладоши.

– План шикарный, Елизавета Николаевна, – сказал Андрей. – Просто супер! Спасибо, я попробую его провернуть. Тем более таких мест у нас тьма... Даже незачем ехать за Псков, можно и ближе найти.

– Бог в помощь, дорогой! Уверена, что и личные отношения в суровых условиях, без толпы, без столичного антуража и гламура, прояснятся полностью. Кто знает, может быть, именно этого – простоты ей подсознательно и не хватало, оттого она и лгала, и металась. Мы, женщины, народ загадочный и непредсказуемый, сами порой не знаем, чего от себя ждать.

– За этот гениальный план стоит выпить! – сказал Миша, вышел в гостиную, где был у них бар, и вернулся с бутылкой вина и бокалами.

– Ну как же без этого, благо повод нашелся! – усмехнулась Ольга.

Одна только Елена сидела, надувшись.

– Что, Лена? Вам не очень нравится наш план? – спросил Андрей.

– Совсем не нравится. Мне кажется, что такие вот проверки – это тоже своего рода обман. Если та женщина вам нужна, то не стоит ее разыгрывать, а надо положиться на Бога, и все. А если не нужна, так зачем вообще все это затевать? Не понимаю... Если бы я вдруг оказалась на ее месте и после вдруг узнала, что меня проверяли, я бы с таким «проверяльщиком» и разговаривать потом не стала.

– Так вы что, Лена, если я приму план Елизаветы Николаевны, со мной не станете больше разговаривать?

– Я же про вас и ту женщину... Я же не про себя говорила! – воскликнула Елена и покраснела.

– Леночка, ангел вы наш, да какому дураку придет в голову вас таким образом проверять? – ласково спросил Андрей.

– А если в какую-то голову такая дурь придет, то я эту голову враз отвинчу! – грозно сказал Миша. – Выпьем, друзья, за то, чтобы у Андрюши все получилось и прояснилось!

Все засмеялись и подняли бокалы. Кроме Елены, конечно. Чудесная она была девушка, но и упрямая тоже.

– Кстати, Андрей, возьми-ка завтра мой джип, – предложил Михаил, когда Андрей направился в свою комнату, – а то еще застрянешь где-нибудь на неведомых тропинках.

– Пожалуй, – согласился тот.

* * *

Утром Андрей непривычно заспался и проснулся, когда все большие и маленькие Опраксины разбежались и разъехались по своим делам, графиня Апраксина укатила в какое-то очередное паломничество и в доме остались только он и Ольга. Она накормила его завтраком и, прощаясь, сказала:

– Ты держи нас в курсе: где остановишься, у кого – на всякий случай! И вообще позванивай... И не забудь, что сотовая связь – она ведь не по всей области действует, а уж за пределами ее тем более! Так что обязательно звони сам, откуда сможешь, чтобы мы не волновались.

Через час Монарх выехал из усадьбы Опраксиных и направился куда-то на север от нее – наугад, куда глаза глядят, чтобы успеть где-нибудь к вечеру найти если не подходящее место, то хотя бы приличный ночлег.

* * *

Отъехав километров сто от Снегиревки, Монарх увидел вышки сотовой связи и решил позвонить друзьям, сказать, что пока все идет нормально: он выбирает место, но пока все еще находится в пределах цивилизации.

Позвонил, отчитался, двинул дальше. Отъехав еще километров двадцать, увидел, что рабочий день у него в офисе уже начался и не худо бы позвонить Асеньке и предупредить, что до воскресного вечера, а то и до понедельника с ним, скорее всего, нельзя будет связаться по мобилке. И вот тут, словно подтверждая его слова, слышимость почти пропала. Он вышел из машины и, прохаживаясь по шоссе, пытался поймать «волну». Однако главное он ей успел сказать, и, кажется, она все расслышала и поняла. Он сказал, что Стелле нужно намекнуть, что дела его в бизнесе не слишком хороши, а всем остальным пока ничего говорить не стоит.

– Андрей Алексеевич, а что случилось? – заволновалась Асенька.

– Да нет, все о'кей... Тьфу, звук пропадает... Ася, Асенька, ты меня слышишь? Это просто слух такой надо распустить, будто я собираюсь продавать бизнес с молотка, потому что меня банкротство накрыло. Мировой, понимаешь, кризис.. Так и я тебя не слышу!.. Как это, «чем накрыло»? Мировым кризисом и личным банкротством накрыло! Продавать все буду!.. Будто бы! Да.. А сейчас я ищу домик в деревне, купить хочу!. Зачем дома покупают? Чтобы жить где-то... Еще скажи ей, что хочу бензоколонку себе купить, на большее денег нет! Ладно, Ася, хватит глотки драть, я завтра тебе еще позвоню откуда-нибудь, а то тут связь совсем плохая.

Немудрено, что умница Асенька с ходу все поняла: она не любила Стеллу еще с тех времен, когда та являлась в приемную в качестве его законной супруги и всячески третировала молоденькую секретаршу. Он спрашивал жену: «Зачем ты терзаешь бедную девочку? Мне это не нравится!», а Стелла отвечала: «Пусть знает свое место! Ты что, секретарш не знаешь?». Он искренне не понимал, как это яркая красавица Стелла, похожая на экзотический цветок, может ревновать к скромной, как маргаритка, Асеньке.

* * *

Монарх ехал и вспоминал то одно, то другое, то плохое, то хорошее, и монотонная дорога успокаивала его и даже как будто сон нагоняла, хотя он вроде бы хорошо выспался. Впрочем, в любом месте можно съехать с шоссе и прилечь на травке, вздремнуть. А можно и у речки – вон их сколько уже промелькнуло! Нет, сейчас определенно еще не время отдыхать, сначала он должен найти подходящее место действия для предложенного графиней плана. Ничего себе графинюшка-старушка, вон как все на ходу схватила и по полочкам разложила... Но хватит об этом, пора уже подыскивать подходящий съезд с четырехполосного шоссе: уж тут-то он точно ничего подходящего не найдет, поселки все какие-то комфортабельные. Слишком близко от города и шоссе под боком Если Стелле вожжа под хвост попадет, то она просто выйдет на шоссе, взмахнет белой ручкой с черными коготками – и первый же водитель шины сожжет, тормозя перед нею.

Но пока блага цивилизации еще его окружают, надо бы и кое-чем впрок запастись. Увидев неподалеку от городка рекламу супермаркета, Монарх заехал в него и загрузил багажник съестными припасами, не забыв прихватить пару бутылок вина и на всякий случай ящик пива. Порядок. Теперь можно и выбирать уже, где свернуть на дорогу поплоше, благо на Мишином джипе никакие колдобины ему не страшны.

Монарх вдруг понял, что не вдумывается в названия населенных пунктов, мелькающие по обочинам. А ведь надо выбирать!

Первый же указатель, на который он обратил внимание, гласил: «Горелово 5 км». «Горелово, Неелово, Неурожайка тож...» – вспомнил он из школьной программы по литературе. Некрасов, кажется? Надо будет у Ольги потихоньку спросить. Интересно, а какая будет следующая деревня? Километров с десяток по сторонам шоссе шел сплошной и запущенный лес, а затем возникло следующее название – «Негорелово»! Вот так, информативно и не без юмора.

Зато название следующего населенного пункта поставило в тупик: «Крутые Волки». Притормозил, убедился, что его никто не подпирает, и сдал назад. Поравнялся с указателем. Ух, аж от сердца отлегло: «Крутые Волоки» – вот что было написано на доске. Монарх пожалел, что до сих пор толком не читал указатели, наверняка что-нибудь интересное успел пропустить. Теперь он уже с нетерпением ждал следующего и вскоре увидел съезд на бетонную дорогу, а рядом столбик со славной надписью: «Павлинки 7 км». Интересно, откуда такое наименование? От Павла, от Павлины или вовсе от павлинов каких-то? Но звучало уютно и расстояние подходящее: семь километров Стелла на своих каблучищах точно не осилит.

Машину потряхивало на стыках бетонных плит с торчащими из щелей и трещин неведомыми сорняками и цветочками. Видать, не больно-то много тут ездят. Плиты были уложены высоко, однако, хотя насыпь была сделана явно давно, лежали плиты ровно.

Где-то на середине пути к неведомым Павлинкам он увидел впереди мркчину, широко шагавшего прямо посередине полотна. Услыхав шум мотора, тот сошел на край дороги и остановился, но руки не поднял. Монарх остановился.

– Подвезти?

– А подвези!

Мужчина обошел машину и уселся рядом с Монархом.

– Вам куда, до Павлинок или дальше?

– А дальше ехать некуда, в Павлинках бетонка кончается. Дальше только тропки до ближайшего шоссе. Сами-то вы к кому в Павлинки едете?

– Да я просто так свернул, название деревни понравилось.

– Название хорошее. Так вы что, путешествуете?

– Не совсем. Я дом присматриваю.

– Этого добра у нас хватает. Половина домов продается.

– Да ну? А на постой у вас можно к кому-нибудь определиться на выходные? Я бы дома посмотрел, вдруг что понравится...

– И это можно, коли не бесплатно.

– Зачем же бесплатно? Я заплачу.

– Ну и хорошо. Есть тут у нас одинокие старушки, кормятся от коз да с огорода, пенсии грошовые, так что от постояльца не откажутся. И кормить будут просто, но вкусно – все свое, без нитратов и химии. А рыбой могу я вас обеспечить, а хотите вместе завтра на рыбалку сходим.

– Отлично! Я уж давно не рыбачил, забыл, как это и делается. У вас тут река?

– Бывшая. Как и деревня наша. От нее, считай, одно название осталось. А прежде большое село было, с храмом, монастырем, И на реке Павлинке судоходство было, хотя и не крупное – пароходики с баржами ходили, купеческая была река.

– И куда же все делось?

– Храм и монастырь большевички давно разорили. Храм под клуб пошел, а в монастыре устроили свинарник. Река обмелела после геройского осушения болот, не только судоходство прекратилось, но и самой реки скоро не стало. Несколько озерков да болотцев на ее месте осталось, вот и все. Село сначала в колхоз превратили, после в совхоз, а потом вдруг построили военный завод. Народ весь туда и подался, а совхоз обезлюдел, его и прикрыли; поля забросили, скот распродали, на том и кончилась местная крестьянская жизнь. Только и завод недолго тут над всем царил: во время перестройки все развалилось, охотников выкупать его у государства не нашлось – так забросили. Народ почти весь и разбежался.

– А вы сами из Павлинок?

– Да, я павлиновский. Живу тут пока условно.

– Как это понять – условно?

– Да очень просто. В Крутых Волках механические мастерские, я там работаю. Квартира у меня там.

– Вы сказали: «Крутые волки»?

– Ну да. Крутые Волки или даже Крутые Волки, с ударением на последнем слоге. Это так по-местному поселок прозвали. За уголовное и крутое его население. Тут раньше «химия» была, порядки с тех пор и остались хулиганские. Старые уголовники спились – новые народились. По вечерам лучше на улицу не выходить.

– Как же вы там живете? Семья-то есть?

– Живу я там один, потому как работать больше негде. Завод еще как-то держится, хотя зарплату месяцами задерживают. А семья у меня в Павлинках. Неделю я с волками живу, а на выходные – к людям.

– Не пешком же?

– Обычно на своих колесах, старый жигуль у меня. Но сейчас я его на ремонт сдал, сцепление барахлит, так приходится до съезда на автобусе, а от шоссе до долга – пешком.

– И дети у вас есть?

– Есть. Трое и четвертого ждем.

– Тяжело вам приходится.

– Ничего, прорвемся!

Дорога пошла в гору, заброшенные и заросшие поля по бокам сменил светлый березняк, а когда проехали его, Монарх ахнул и затормозил.

Сверху открылся вид, от которого замирало сердце: поросшие березняком да ельником холмы, а между ними широкие зеленые поляны, скорее всего бывшие поля, несколько тянущихся цепочкой больших и малых озер в обрамлении темных камышовых зарослей. На берегу самого крупного из них, окруженного широким песчаным пляжем, лежала деревня, а на другом, высоком берегу виднелись какие-то кирпичные приземистые строения, похожие на старинные форты. К деревне-то и спускалась бетонка, по которой они ехали, но по дороге раздваивалась: один ее конец переходил в обычную сельскую улицу, а другой отходил к каким-то каменным строениям слева.

– Ну вот, – сказал попутчик, – это вот и есть наши Павлинки. Озеро, на котором деревня стоит, Павлиновским зовется, а прежде это был самый большой плес на реке Павлинке. А вот там, слева, куда отходит бетонка, за забором, бывший военный инструментальный завод.

– Вон те три кирпичных здания?

– Ну. За ними еще одноэтажное здание заводоуправления, его отсюда не видно за цехами, а к забору изнутри пристроены гаражи.

– И что, все это так и побросали?

– Даже половины станков не вывезли! – усмехнулся попутчик.

– И что же, мужики ваши не бросились разбирать их и сдавать в металлолом?

– Ну, во-первых, на таких энтузиастов у нас тут сторож имеется. А во-вторых, у наших мужиков руки не поднимутся гробить те станки, на которых сами столько лет работали, точные инструменты для нашей армии создавали. Шелупонь заводская вся мигом разбежалась после закрытия, а серьезные мужики остались в деревне и все надеются, что завод когда-нибудь опять пустят...

– А что, есть надежда?

– Никакой. Ну что, поехали вниз, в деревню? Заедем к нам, пообедаем, а потом уж я вас к бабе Насте на постой определю. А завтра вечером, если хотите, на озеро порыбачить сходим, пацанов моих с собой возьмем, – он кивнул в сторону озера с фортами.

– Да с удовольствием, если удочку дадите! А что это там на берегу за форты? Крепость, что ли, старинная?

– Не форты это, а остатки монастыря.

– Тоже все запущено и заброшено?

– Ну а как же! – все с той же горечью усмехнулся попутчик. – Полное запустение по всем параметрам жизни.

За разговорами они поначалу забыли обменяться именами, но теперь, подъезжая к Павлинкам, исправили упущение: попутчика звали Александром.

По краям центральной улицы, в которую превратилась бетонка, шли деревянные тротуары, пока еще вполне целые, по крайней мере на взгляд. А дома... Добротные, старинные, с резными наличниками и коньками, с мезонинами и балкончиками, но из каждых трех два с заколоченными окнами.

Дом Александра был не хуже и не лучше других, разве что «живее»: перед домом две женщины, молодая и постарше, варили черносмородинное варенье на сложенной из кирпичей плите с высокой трубой, и опьяняющий запах его волнами вытекал на улицу. Двое белоголовых мальчишек на крыльце мастерили бумажного змея, а посреди двора лежала громадная собака, по спине которой ползал кудрявый карапуз в красных трусиках: то ли мальчик, то ли девочка, сразу было и не понять.

Увидев входящего в калитку хозяина, пес поднял голову, радостно ощерился, замотал хвостом и коротко извиняюще гавкнул: дескать, прости, хозяин, что не встречаю, – ты же водишь, ребенок на мне.

* * *

Семья у Александра оказалась большая: мать, жена, два старших мальчика, семи и девяти лет, и крохотулька дочка, еще только недавно научившаяся ходить и лопотать. Анна, так звали жену Александра, и Евдокия Петровна, его мать, встретили его радушно, сказали, что варенье уже можно отставить и сейчас они начнут накрывать на стол. Мальчуганы, услышав что завтра вечером они с отцом и новым знакомым поедут на ту сторону озера рыбачить, сразу поспешили с дядей Андреем подружиться и наперебой начали предлагать свои удочки, обещать на­копать червей на его долю.

Александр отворил ворота, и Андрей загнал джип во двор. Он открыл багажник и предложил хозяину взять что-то к обеду из его припасов. Тот не стал чиниться и взял пластиковый контейнер с персиками и коробку печенья.

– Ребят и женщин побаловать, – объяснил он. – Такое у нас на столе нечасто бывает.

– Сыру, колбасы, ветчины возьмите...

– Зачем? Пятница сегодня.

– Ах да, я и забыл в дороге... А на завтра? А хлеба не нужно? Там есть белый и черный. Может, хозяек спросить? – засуетился смутившийся Андрей.

– Вот хлебом мы как раз обеспечены. Такого хлеба, как у нас, вы наверняка не едали!

– Так у вас тут пекарня своя?

– Пекарни как таковой нет, а вот пекарь имеется, Кузнецов Константин Иванович. Каждый день с утра свежий хлеб выпекает на всю деревню, с того и живет. И черный хлеб, и белый, и даже булочки детям в забаву.

– Александр, так сколько же у вас семей в деревне осталось, что даже пекарь без работы не сидит?

– Около сотни семей.

– И все взрослые безработные?

– Почему все? Женщины, у которых по нескольку детей, те, конечно, дома с хозяйством управляются; дети, огород и скотина – куда ж еще. А мужики и женщины, что детьми не повязаны, те, как и я, на заводе в «Крутых Волках»...

– Тяжело же добираться на работу!

– А без работы еще тяжелее. Если проще сказать – вообще никак.

– Сложная у вас тут жизнь...

– А вы знаете места, где она сейчас легкая?

Андрей не знал, поэтому переменил тему:

– У меня тут еще есть коньяк и пиво, может, возьмем к столу? Для знакомства.

– А вот этого не надо!

– Совсем не пьете?

– Почему? В праздник могу выпить, а так просто – не стоит. Опасное это баловство. Только начни, там уж повод всегда найдется. А у меня семья, сами видите, хозяйство какое-никакое Я сегодня отгул взял специально, чтобы дома поработать. Сегодня кое – что во дворе починить надо, а завтра косить пойду.

– Строгий вы человек, Александр.

– В чем-то да, а в чем-то и не очень, – улыбнулся тот. – Вот на рыбалку завтра пойдем – сами увидите. Ну, идемте, закрывайте багажник.

* * *

Перед обедом Александр прочитал молитву. Андрей, привыкший к такому порядку в доме Михаила и Ольги, не удивился, просто перекрестился и сел. Обед был постный: на первое щи без мяса, а на второе жареная картошка с тушеными в томатном соусе кабачками. Тут же стояли тарелки с малосольными огурцами и салатом. И на большом плетеном блюде лежали пышные, ноздреватые ломти белого и черного хлеба: Андрей, еще войдя в комнату, почувствовал его запах. Хлеб и вправду оказался отменным, как и обещал Александр: чуть-чуть кисловатый, пышный, душистый.

Анна сидела с маленькой Женечкой на коленях рядом с мужем, а на стол подавала Евдокия Петровна. Анна внимательно слушала, что рассказывал муж о своей жизни в «Волках» за минувшую неделю и одновременно кормила дочку с ложечки и успевала еще что-то подцепить вилкой со своей тарелки и прожевать, прежде чем что-то ответить Саше или задать новый вопрос. Евдокия Петровна участвовала и не участвовала в общей беседе, всех успевала послушать, всем улыбнуться и кивнуть, но более всего следила за тем, чтобы ни одна тарелка не пустовала и на стол все время прибывали новые кушанья, в основном соленья: что-то она уносила, что-то приносила, присаживалась, тихонечко что-то ела, опять незаметно поднималась и исчезала... Мальчишки зато и лопали так, что за ушами трещало, и других слушали, и сами ни на минуту не умолкали, а если их не слушали, то рассказывали друг дружке о том, что и без того оба знали, поскольку ни на минуту друг с другом не расставались.

Андрей наблюдал весь этот сложный и наивный ритуал обеда, но еще и видел картинку за настежь раскрытым окном: собачью будку, лежащего перед ней дремлющего пса с полной какого-то собачьего варева миской возле лап, а на крыше – громадного коричнево-золотисто-черно-зелено-красного петуха с малиновой бородой и гребнем. Петух топтался на крыше и, вытягивая шею, одним глазом косился на песью миску, явно замышляя грабеж, а пес время от времени коротко рыкал, предупреждая петьку о том, что если вздумает такое, то ох и полетят же во все стороны его мушкетерские перья!.. А прямо над петухом, за дальними холмами, но вместе с тем и невероятно близко сиял между лебедиными кучевыми облаками золотой диск солнца.

За обедом к теме погибающей деревни не возвращались: хозяева говорили больше о домашних заботах, а мальчики – о своих: подробно рассказали отцу, что один змей у них уже был сделан, отличный получился змей, но сорвался с нитки и улетел на территорию старого завода. Мама не позволила идти туда за ним, и вот теперь они мастерят новый. Старшая хозяйка предупредила зятя, что коза вот-вот принесет козлят, а потому хорошо бы за выходные подлатать толем крышу в сараюшке, чтобы козлят не залило холодным дождем. Еще о каких-то огородных делах они говорили, но Андрей не слушал и даже ни о чем не думал, а просто тихо сидел за столом в кругу этой семьи и смотрел на дальние холмы, на пса и петуха за окном...

* * *

После обеда пошли определять гостя на постой. Баба Зина, жившая через два дома от Ракитиных (оба стояли с заколоченными окнами на заросших сорняками участках), приняла гостей приветливо и предложила Андрею на выбор: ночевать в чистенькой боковушке в доме или на сеновале над пустым сараем, где прежде стояла корова. Сено прошлогоднее, но под ночлег еще годится, сказала она. Андрей, естественно, выбрал сеновал.

Перегнали к бабе Зине джип, выгрузили продукты, и Саша предложил пройтись по деревне.

– Для меня это вместо отдыха будет, а вам будет интересно прогуляться к тем самым «фортам», что вы с дороги увидели.

– К монастырю?

– К нему.

– С удовольствием!

Они спустились по грунтовой дороге к Павлиновскому озеру и дальше пошли в обход по тропе над широким песчаным пляжем.

– Это не пляж, – упреждая вопрос Андрея, сказал Саша, – это все бывшее дно. Мелеет наше озеро. Болота осушили, и не стало ручьев, питавших реку. Озеро держится за счет родников, но и они ветшают. Знаете, ведь и родники, природная, казалось бы вещь, а тоже нуждаются в уходе.

– Я знаю, – кивнул Андрей и рассказал Саше о семье Опраксиных, купивших землю с разрушенным храмом над двенадцатью заброшенными родниками.

– Молодцы ваши друзья, что расчистили родники и следят за ними. Но вот скажите, Андрей, а они дальше-то их обустраивать собираются? Потому что, если только освободить родник от земли, растений и мусора, он через некоторое время опять может заглохнуть.

– А как надо родники обустраивать?

– А я вам покажу.

Они обошли озеро и оказались на другом берегу. Этот берег был выше, чем тот, на котором располагалась деревня Павлинки. Андрей спросил: почему так?

– Монастырь был построен в уединенном месте на высоком правом берегу реки, а когда вслед за монахами сюда стали стекаться люди, первый настоятель монастыря поставил им условие – селиться только на левом берегу, иначе монахи не будут им помогать ни молитвой, ни делом! Так с тех пор и повелось. Остатки монастыря, если захотите, мы завтра можем осмотреть, а сейчас пошли прямо к роднику. Эх, жаль я не догадался взять емкость для воды!

– Мы можем на джипе сюда вернуться с канистрами для воды, если к роднику можно подъехать.

– Из деревни можно. И с другой стороны дорога тоже раньше была, к самому шоссе вела, но заглохла, слава Богу.

– Почему слава Богу?

– Да потому что, когда по ней можно было проехать, еще в советские годы, сюда туристы толпами на озеро наезжали и оставляли кучи мусора Но тогда еще воду из родника пить нельзя было.

– Почему?

– Так я же вам рассказывал, что свинарник в монастыре был. Навозная жижа сквозь землю уходила в подземные воды, загрязняла их и заражала. Люди быстро сообразили, что от воды у ребятишек глисты пошли, – ну и прекратили ее брать из источника. Потом лет двадцать прошло, пока вода сама очистилась с Божьей помощью.

– Почему именно с Божьей помощью?

– А вот сейчас сами увидите.

Они подошли к небольшой березовой рощице, через которую вела тропинка. По ней вышли на поляну перед заросшим склоном бывшего берега. По склону поднимались деревянные ступени, замшелые, частью разрушенные, а метрах в двух от лестницы сверху каскадами падал веселый звонкий ручеек.

– Это и есть ваш родник?

– Да, он. Но исток его выше. Под ноги смотрите и на перила не опирайтесь, они гнилые. Надо бы заменить, да руки не доходят.

Поднялись примерно ступеней на двадцать и оказались на площадке, на которой стояла крохотная каменная часовенка, закрытая решетчатой дверью с замком. Перед часовней находилась небольшая выложенная камнем площадка, половину которой занимал изрядно порушенный каменный прямоугольный бассейн, окруженный кирпичными столбиками. Но вода в нем была чистая, это Андрей сразу заметил. В бассейне сбоку было отверстие, из которого по желобку и вытекал веселый ручеек. В противоположной стене бассейна, под часовней, было отверстие с железной трубой, из которого в бассейн довольно мощной струей текла вода.

– Вот это уже сам источник? – догадался Андрей.

– Не угадали! – улыбнулся Саша. – Давайте подойдем ближе.

Подошли. Андрей заглянул внутрь сквозь прутья решетки и увидел внутренность кирпичной часовни: всю ее занимал бассейн, в который еще из одной трубы прямо из стены, противоположной входу, била струя воды. На стене, тоже из кирпичей, был выложен большой крест.

– Уж как ни старались и люди и свиньи, а навеки изгадить воду так и не смогли – крест ее освятил и возродил к жизни. Ну а я уже только слежу, чтобы решетку в часовню с главным накопителем не взломали, да дно бассейна время от времени чищу, на большее уже ни сил, ни времени не хватает, а помощники еще не подросли. До разгона монастыря здесь купальня была, тогда, конечно, и чистить не надо было, вода течением все смывала, а теперь листья летят, всякий мусор падает, иногда мелкие животные тонут... Завтра за водой придем – окунемся. Вода тут целебная, это уже проверено-перепроверено.

– Можно я сейчас окунусь? С дороги не мешало бы, душа-то ведь у бабы Зины наверняка нет...

– Ну, если не боитесь "замерзнуть... У вас ведь и полотенца нет с собой. Но если вам душ нужен, так у меня в саду есть, вода в баке прямо на солнце нагревается. Женщины и дети все лето в нем моются.

– А вы?

– Душ я на работе утром принял, а освежиться – так для этого есть колодец и ведро при нем

Андрей разделся и остановился у края бассейна

– Глубоко здесь?

– По пояс будет. А если дальше, к самой трубе пройти, – там глубже и вода холоднее

Вода оказалась не холодной – ледяной! Андрей ахнул, как ступил в нее.

– Да вы не тяните, а быстренько трижды окунайтесь, во имя Отца и Сына и Святаго Духа! – посоветовал Саша.

Андрей перекрестился, присел и ухнул с головой, и дух у него захватило. Выдохнул – вдохнул и еще дважды присел и пробкой выскочил из бассейна И растерялся – таким полыхающим пламенем охватило все его тело. Он и вытираться не стал, хотя Саша протянул ему его майку, так и стоял, мокрый, и с удивлением прислушивался к тому, как жар с кожи перемещался вовнутрь, доходя до глубины легких и сердца. И тут же солнце и ветерок, дувший тут, наверху, за несколько минут высушили его кожу.

– Да как же хорошо-то, Господи! – воскликнул он.

– Ага, проняло! – засмеялся Саша – Ну, видать, было чего смывать святой водицей, коли враз так полегчало!

– Не без этого.

Андрей хотел бы еще так постоять, до того вольготно дышалось ему и грудью, и кожей, но откуда-то налетевшая мошкара быстренько загнала его в одежду.

– Пошли наверх, к монастырю? – спросил Александр.

– А пошли!

Сбоку от часовенки над родником нашлась еще одна лестница, по ней и поднялись.

– Н-да, погулял тут наш русский Мамай! – проговорил Андрей, оглядываясь, когда они прошли через пролом в кирпичной стене и оказались внутри бывшего монастыря. – А церковное начальство про это место знает?

– Приезжали сюда люди из Патриархии. Поглядели, посокрушались и ни с чем уехали. Один специалист в рясе мне сказал, что если когда-нибудь и дойдут у них руки до этого места, то очень нескоро. Монастырек этот знаменитым не был, построен был в середине девятнадцатого века и прославиться не успел. Не было в нем ни редкостных святынь, ни знаменитых старцев, один только святой источник. А восстанавливать его никаких денег не хватит. Глядите, и купола на храме нет – он весь целиком внутрь провалился.

– Да, бывший храм – грустное зрелище, даже если он похож на руины старинной крепости.

– Храм бывает разрушенным, но не бывает бывшим, – задумчиво сказал Александр.

– Это как понять?

– Ангел церкви остается при ней сторожем, даже если от нее остался единственный камешек. Так старые люди говорят... Твоя хозяйка, например, баба Зина, я от нее это слышал. Пойдем назад?

– Пошли...

Андрей заметил, что его провожатый легко перешел на «ты», и от этого тоже стало легко и радостно.

Выйдя за бывшую монастырскую стену, они, прежде чем спуститься вниз, постояли, глядя сверху на раскинувшуюся под ними картину. И была в этом пейзаже печальная щемящая красота.

* * *

Когда они вернулись в Павлинки, Александр принялся за починку двери козьего сарайчика. Андрей тут же вызвался ему помогать. Ну а мальчишки – это само собой: святое дело работать с отцом! Наладив дверь, принялись перекрывать крышу сараюшки толем, рулон которого Саша держал под навесом.

– Давно уже собирался это сделать, да все не было напарника, а тут тебя Бог послал! – сказал он.

Работали часа четыре, не меньше, а когда закончили работу, уже начало темнеть. Из дома вышла Евдокия Петровна и пригласила Андрея к семейному ужину, но на этот раз он решительно отказался:

– У меня ж теперь своя хозяйка есть, тоже, поди, с ужином ждет. Боюсь, обидится.

Александр проводил Андрея и, препоручив его бабе Зине, вернулся к семье.

– Как раз у меня и ужин поспел! – обрадовалась хозяйка.

– Спасибо, баба Зина. А это ничего, что я вас, как все, бабой Зиной зову? Может, лучше по имени-отчеству?

– А зачем по другому-то? Баба Зина я и есть, мне ведь уже за шестьдесят перевалило.

Андрей вспомнил знакомых шестидесятилетних дам и подивился простоте, с которой баба Зина принимает свою старость.

Они прошли в дом. Он состоял из большой передней комнаты, где перегородкой была отделена кухня с плитой, и двух задних комнат, одну из которых баба Зина еще раз предложила Андрею. В углу передней висели иконы, и Андрей перекрестился на них, как привык делать у Опраксиных. На предложение бабы Зины он ответил:

– Нет-нет, я лучше переночую на сеновале. Буду спать и одновременно изгонять свежим воздухом городскую копоть.

– А ты часом не куришь? – с опаской спросила баба Зина

– Нет. Раньше курил, но года три как бросил. Осторожничаю.

– Правильно делаешь, Андрюша.

Ужин состоял из вареной картошки и салата из свежих помидоров и огурцов. Посередине в тарелке лежал нарезанный ломтями пышный павлиновский хлеб, а вокруг на разномастных тарелочках были разложены привезенные Андреем городские деликатесы: сыр, колбаса, красная рыба, масло.

– Угощайтесь, баба Зина! – кивнул на них Андрей.

Баба Зина положила на белый хлеб небольшой кусочек рыбки и с этим пила чай из кружки.

«Постный день!» – понял Андрей и тоже ограничился красной рыбой, чтобы не смущать хозяйку.

Наевшись, он, почувствовав, что сна у него еще ни в одном глазу, и тоже попросил себе еще чаю. Баба налила ему, себя тоже не забыла.

– А телевизора у вас, я смотрю, нет? – спросил Андрей.

– Почему нет? Есть. Вон в той комнате стоит. Племянники в отпуск ко мне приезжают, они пользуются. А я его почти не гляжу, я ж не телевизионная старушка.

– Что значит «телевизионная старушка»?

– А это я так наших пенсионерок зову, которые сами себя к телевизору намертво подключили. Иной бы радоваться, что ноги ходят и руки двигаются, хозяйством каким-никаким заниматься, курочками, огородиком, так ведь нет – сидят как пришпиленные и сериалы смотрят. Хозяйство рушится, а они про заграничную дурь наблюдают, будто своей мало. На выходные я договорилась с соседкой, чтобы приносила для тебя по литру парного молока. А вот как в следующий раз приедешь, коровьего молока, может, уже и не будет: Лизаня, у которой последняя в деревне корова, сена на зиму не запасла – собирается осенью коровку продать. Некогда ей за коровой ухаживать, телевизор смотреть надо. Если только Ракитины не сумеют как-то с сеном устроиться. Они бы перекупили у Лизани корову, она им в рассрочку отдаст, и сарай у них есть, да вот с сеном загвоздка.. Косить некому, покупать дорого.

– Ну и что Саша, собирается сам косить или наймет кого-то?

– А ты что, помочь ему хочешь?

В этот момент Андрею почему-то вспомнилась графиня Апраксина, не только не стеснявшаяся работать в саду у племянников, но и весело представившаяся «гастарбайтером».

– Почему бы и нет? – пожал он плечами. – Наверное, это не такая уж трудная работа.

Он мог бы предложить Александру денег на покупку сена, но был уверен, что тот откажется. – .. А вот если просто помощь предложить, то может, и нет.

– А ты косить когда-нибудь пробовал?

– Нет, баб Зина, только в кино видел да у Толстого читал.

– А, ты про то, как Левин с мужиками косил! – обрадовалась баба Зина – Жизненное место...

– Так вы.. – он хотел спросить «читаете?», но на ходу перестроился и вывернулся: – при своих заботах с хозяйством еще и на книги время находите?

– Почему нет? Я ж телевизор не смотрю, вот те и время на книги. А ты-то к нам в Павлинки как попал, Андрюша?

– Название понравилось – Павлинки. А до того увидел Горелово, а за ним, через лес, Негорелово. Мне это уже странным показалось, я стал на указатели смотреть, а следующими были Крутые Волоки, которые я прочел сначала, как «Крутые Волки».

– Так их и зовут, – кивнула баба Зина. – Старое прозвище забылось, новое народилось.

– А между названиями Горелово и Негорелово тоже связь есть?

– Как не быть.

– Расскажите, баба Зина!

– А слушай! Дело было еще до революции, нам старики про то рассказывали, которых уже и в живых никого не осталось. Стояли два села, между ними лес и большое болото, ельником поросшее, и назывались оба почти одинаково – Малые Ельники и Большие Ельники. В Малых Ельниках, захудалом старом сельце, церквушка стояла древняя в честь Ильи Пророка, бедная такая церквушка, и священник в ней служил старенький, немощный. А в Больших Ельниках жили мужики богатые, сплавом занимались. Лес вокруг себя вырубали, по реке Павлинке сплавляли. И храм построили, соседям в укор, большой, каменный и тоже в честь Ильи Пророка назвали. Так что престольный праздник в один день у них был. И как – то напала на наши места великая сушь. В полях все горит, лес стоит сухой, ну и начался лесной пожар как раз накануне Ильина дня. Мужики из Больших Ельников свой престольный праздник справляют, пьют да радуются, что леса вокруг села у них не осталось – не дойдет, мол, до них пожар! А в Малых Ельниках народ отстоял Литургию, и батюшка вывел всех на молебен. А был он из тех священников, кто на крестный ход о дожде без зонтика не идет. Взял он свой старенький зонтик и повел народ крестным ходом вокруг села. Обошли село, встали между селом и лесом и стали молебен служить. Не успели до конца дело довести, как над селом и лесом туча собралась и хлынул ливень, пожар лесной и залило. А в Больших Ельниках народ празднует, а того не видит, что в сухом болоте торф загорелся. Дошел до них огонь по сухому-то болоту и на село перекинулся, полсела сожгло. Только перед каменной церковной оградой огонь остановился, пожалел Илья Пророк свой храм, ну и глупых мужиков, наверное. С той поры и стали два села называться не Ельниками, а Гореловым и Негореловым. В назидание, стало быть. Только в Горелове мужики не поумнели с той поры: болото свое до конца осушили, покосы на нем устроили. Река Павлинка и обмелела, сплавной промысел кончился, обеднело село. А сейчас и вовсе почти никого в нем не осталось.

– А в Негорелове живут?

– Живут как-то... Ну, давай-ка расходиться, Андрюша: я смотрю, ты уж совсем сонный.

– День у меня был длинный, баба Зина!

– Оно и видно.

На сеновал Андрея баба Зина проводила с керосиновой лампой, показала, где лестница, вручила подушку и два одеяла: одно подстелить, другим укрыться. Он как рухнул на прикрытое одеялом сено, так и уснул мгновенно.

* * *

Утром закричали по деревне петухи. Сначала, спросонья, Андрей заворчал было и натянул одеяло на голову, но потом вспомнил, где он находится, вдохнул свежий утренний воздух, просочившийся на сеновал через щели, и открыл глаза. Давно он не просыпался с такой свежей радостью! Он тут же слез с сеновала и огляделся: где бы найти воду, чтобы умыться? Оглядывая двор в поисках умывальника, заметил признаки отсутствия хозяйственной мужской руки: там дверь дровяника покосилась, поленница сложена вкривь и вкось, а в заборе не хватает доброй трети реек. Ох, надо бы помочь старушке!

В еще утреннем сумраке увидел, как из сарая вышла в сопровождении двух козочек баба Зина.

– Доброе утро, баба Зина!

– Доброе утречко! Как спалось?

– Просто великолепно, давно так не высыпался. А где бы мне умыться?

– Рукомойник в доме. А если хочешь, можно и на озере окунуться. Я вот козочек привяжу и пойду на родник за водой, могу и тебя провести.

– Это было бы замечательно! Зубы-то я в доме почищу и лицо сполосну, а вместо душа – на озеро, конечно!

Когда Андрей вышел из дома, прихватив полотенце и трусы на смену, баба Зина уже ждала его с двумя пластиковыми пятилитровыми канистрами в руках.

– Баба Зина, а еще канистры у вас есть?

– Как не быть, есть. А зачем?

– А давайте мы возьмем еще несколько канистр, сядем в мою машину, по дороге заедем к Саше и все вместе поедем на родник за водой!

– Вот за это спасибо, запас не помешает! Вода наша родниковая чем хороша: держи хоть месяц – не портится.

Забрали канистры из кладовки, сели в машину и поехали к Ракитиным. Там сейчас же начался веселый переполох: Анна раз­будила мальчишек и велела им ехать с отцом за водой к роднику. А те и рады!

По дороге Андрей спросил:

– А умываться на роднике будем? А то бы я в озере поплавал...

– Еще поплаваешь, а утром лучше всего в родниковую воду окунуться, на весь день заряд!

Так; оно и вышло. Пока баба Зина с ребятишками набирала воду наверху, у часовенки, Андрей и Саша окунались внизу в бассейне. Окунувшись и выскочив как ошпаренный из ледяной купели, даже успев вытереться, Андрей вдруг опять полез окунаться.

– Да это же просто волшебство какое-то! – вопил он, стоя в бассейне и размахивая руками.

– Не волшебство, а благодать Божия, – с улыбкой поправил его Саша. – Святой родник это, не забывай.

– Не забуду! Такое разве забудешь!

* * *

Нет, не пришлось Андрею Алексеевичу Дугину иллюстрировать графа Льва Николаевича Толстого, не вышло из него Левина! Как ни бился с ним Саша, а управляться с косой он так и не выучился, пришлось ему вместе с Анной работать граблями, ворошить траву, накошенную Александром за прошлые выходные, а потом сгребать в стожок уже высохшее сено с позапрошлой косьбы. К обеду он так умаялся, что руки и плечи у него ныли, так что он и ложкой еле-еле управлялся.

После обеда отдохнули, а потом пошли осматривать бывший военный завод. Как ни странно, а ничего разграблено на заброшен­ном заводе не было, и замки на въездных воротах и на дверях всех трех цехов были нетронуты.

Сопровождал их по заводу серьезный, средних лет мужчина по имени Владислав Петрович, которого Саша звал просто Петровичем.

– Я тут оставлен бывшим руководством вроде как сторожем, – представился Петрович. – Ключи мне выдали от замков, зарплату как сторожу назначили и первые два года даже платили через районную сберкассу. Хозяева иногда на машине приезжали, порядок проверяли, каких-то возможных покупателей привозили. Те осматривали хозяйство, прикидывали, какое тут производство можно развернуть. А через два года вдруг все исчезло – ни хозяев, ни покупателей, ни зарплаты.

– А хозяйство-то, смотрю, в полном порядке! – удивлялся Андрей. – Хоть сейчас налаживай производство.

– А что производить-то? – невесело спросил Петрович. – Прежние хозяева попытались наладить сборку заграничных садовых инструментов, да не пошло дело – спроса нет.

– Ну, а если, скажем, ту же сборку наладить, но не садовых, а медицинских инструментов, пошло бы дело, как думаете, ребята?

– Отчего не пойти? Бывший начальник инструментального сборочного цеха – вот он перед вами, инженер Ракитин, Саша то есть. Лично я мастером работал. Бывший старший бухгалтер на рынке в Крутых Волках в ларьке сидит... Даже повар есть, если столовую при заводе открывать, как прежде было. Кузнецов дядя Костя, пекарь наш, он ведь хлеб печет в электрической духовке, которая на заводской кухне стояла, я ему под расписку ее выдал, нельзя ж было людей без хлеба оставлять. Можно и назад вернуть духовку, если завод заработает...

– Нет уж, – сказал Андрей, – если найдутся люди, которые завод к жизни вернут, так они и столовую откроют, и пекарню в деревне сохранят, я думаю... Я вам, ребята, ничего не обещаю, но завод ваш буду иметь в виду и в разговоре с деловыми людьми стану информацию выдавать: есть, мол, деревня, где имеются все условия для открытия небольшого завода определенного профиля. А что с народом, нашлось бы достаточно рабочих, чтобы воскресить завод, как вы думаете?

– Да все те, кто сейчас мается в Крутых Волках, домой бы с радостью вернулись! – сказал Александр.

Петрович с ним согласился, только добавил:

– Из соседних деревень тоже можно было бы серьезных и надежных людей пригласить, домов-то у нас пустых вон сколько. Только отбирать людей с толком надо, чтобы не превратить родные наши Павлинки в новые Крутые волки.

– Люди – это главное! – поддержал его Саша.

– Ничего вперед не скажу, но думать буду серьезно, – еще раз пообещал Андрей.

* * *

Вечером, как и было обещано, дружно отправились рыбачить на озеро.

Клевало хорошо, набрали окуней, вытянули несколько крупных лещей, пару саза­нов, даже щуренка изловили, а уж карасей натаскали сверх меры. Потом развели на берегу костер, чтобы и просто так посидеть, и уху сварить. На огонь подошел Петрович: убедившись, что у озера сидят не чужие, а свои, он с ними и остался, даже попросил у ребят запасную удочку.

Уложив спать маленькую дочку, к рыбакам пришла Анна, принеся с собой картошку, соль, лавровый лист с перцем, лук и зеленую петрушку. Она и занялась ухой, мужчины только почистили рыбку. Сидели, разговаривали... Все было так, как обычно бывает на рыбалках, но не совсем так: не было ни спиртного, ни сопутствующих ему вольных разговорчиков. Шел разговор о жизни – в Павлинках в частности и в России вообще. К удивлению Андрея, павлиновцы не повторяли фрагменты теленовостей, а судили о жизни как-то... более глобально, что ли, чем он привык слышать. О Боге конкретно не заговаривали, видимо, не желая стеснять Андрея, но по их подходу к самым простым вещам он чувствовал, что Бог присутствовал в их мыслях постоянно, но без нажима и пафоса, а как – то естественно, немного по-домашнему даже...

Кто-то ехал из деревни на велосипеде, свет фары метался по кустам.

– Кто это так поздно за водой едет? – удивилась Анна.

Велосипедистом оказалась девушка лет семнадцати-восемнадцати с толстой белой косой, свисающей чуть не до колеса.

– Ты чего, доча? – спросил Петрович.

– Я к тебе... Добрый вечер, дядя Саша и тетя Аня, – и в сторону Андрея, но не глядя на него: – Здравствуйте...

– Мама прислала?

– Ну... Пап, можно я сегодня у Наташи переночую? А завтра мы прямо от нее в Негорелово на целиках поедем.

– А мама что сказала? Она не против была?

– Нет, она разрешила. Но велела тебя спросить, чтобы ты потом на нас обеих не ворчал.

– Ладно, Ксеня, ночуй. Только вы хоть полночки-то поспите, не до утра секретничайте.

– Хорошо, папа. Так я поехала? Ты маме сам скажешь, что разрешил?

– Скажу. А ушицы не отведаешь?

– Не хочется, пап. Наташа меня ждет, мы у нее молока попьем.

– Ну, езжай с Богом, доча. Завтра в церкви увидимся.

Ксеня взмахнула тяжелой косой, крутнула педали и скоро исчезла в темноте.

Андрей молчал, пораженный: таких девушек он еще не видал!

* * *

Баба Зина обрадовалась свежей рыбе и тут же принялась потчевать Андрея парным молоком. Он удивился сам, но с аппетитом выпил литровую банку молока и съел две большие краюхи ароматного павлиновского хлеба.

Разбирая рыбу, баба Зина сказала;

– Сегодня уже поздно, а завтра вернусь из церкви и рыбничек испеку тебе в дорогу! – Она уже знала, что на следующий день после обеда гость тронется восвояси.

– Баб Зина, а давайте я вас завтра в церковь на машине свожу. Саша просил меня отвезти Анну с ребятами и Евдокией Петровной, так и для вас место найдется.

– Ой, да какое ж тебе спасибочко-то! Ну, просто спаси Господи! – обрадовалась баба Зина.

Посолив вычищенную рыбу и спустив ее в погреб, баба Зина сразу же принялась готовить чай. Для Андрея это было уже невместимо, но он остался за столом с хозяйкой и, пока она чаевничала и с аппетитом управлялась с городскими деликатесами, вдруг взял да и рассказал ей все про себя и про Стеллу.

– И вот что же вы мне посоветуете, баба Зина, как человек, умудренный годами и опытом? Покупать мне дом у вас в Павлинках, везти сюда бывшую жену или не стоит все это и затевать, что вы думаете на этот счет?

– А никак я не думаю, Андрюша! Твоя это жизнь – тебе ее жить, тебе ее и думать.

Андрей удивился и даже чуточку обиделся. Но баба Зина, оказывается, еще не все сказала.

– Я одно тебе скажу, вернее, посоветую. Ты у нас человек крещеный, верующий, хотя и не церковный и не молитвенник. Так вот тебе оказия, чтобы научиться молиться. Молись, проси Господа вразумить тебя и явить волю Свою. Помолишься от всего сердца, пообещаешь Богу, что все, что случится с тобой дальше, примешь как посланное Им, – и все твои вопросы сами собой разрешатся. И я за тебя завтра в церкви помолюсь и дальше молиться стану, чтобы Господь управил твои дела по воле Своей.

Андрей, ожидавший от бабы Зины проявления житейской мудрости не меньшей, чем у графини Апраксиной, немного растерялся, но ему ничего не оставалось, как поблагодарить ее и отправиться на свой сеновал.

* * *

В Негорелово со стороны большого шоссе через лес вела местная шоссейка. Лес кончился, и Андрей, вопреки своим ожиданиям, увидел почти такую же полузаброшенную деревню, как и Павлинки. Только пейзаж вокруг был другой – равнинный и со всех сторон теснимый лесом, опушка которого наступала на давно уже непаханые поля.

Церковь Ильи Пророка стояла на единственном невысоком бугре. Невысокая, каменная, не с куполом, а с шатром наверху.

– Шатровый храм шестнадцатого века, памятник архитектуры. Только это и уберегло церковь от разрушения вандалами, – сказала Анна. – В реставрации нуждается, но средств, естественно, не находится ни у местных властей, ни у церковного начальства...

Андрей в храме всю службу простоял в притворе, стеснялся. Но молился, как велела баба Зина, просил Бога вразумить его и явить волю Свою, не очень четко понимая, что он сам под этим подразумевает. Но все же мысленно просил Господа: «Ты уж Сам все как-нибудь устрой, Ты же видишь, какой я еще дурак. Но я буду стараться...»

Из всего увиденного ему больше всего понравился старенький священник: худенький, седой как лунь, с дребезжащим голосом и совершенно погруженный в молитву. Кажется, он даже глаз не подымал всю службу, кроме того момента, когда вышел на свое возвышение с чашей для причастия. Причастились баба Зина, Анна с детьми и Александр. После них к Чаше подошли две девушки, спокойные, сосредоточенные, с такими светлыми лицами, что у него глаза заслезились! В одной он узнал давешнюю Ксению, дочь Петровича, и догадался, что вторая – это, должно быть, та самая Наташа, у которой Ксеня ночевала. У Наташи тоже была коса, только темно-русая.

Потом священник сказал проповедь. Андрей стоял далеко и, хотя в храме было тихо, мало что слышал – так тих был голос священника «Батюшка с зонтиком, – почему-то подумалось ему. – В следующий раз непременно встану поближе, чтобы все расслышать». Он почему-то вдруг вообразил себя самого и старика-священника сидящими рядышком на скамейке в углу храма, но не сияющего, как сейчас, а освещенного только несколькими свечами и лампадками, и беседующими о чем-то очень важном для него, Андрея. В будущее ему удалось заглянуть на миг или просто так примечталось?

* * *

Вернувшись в Павлинки, Андрей сначала отвез бабу Зину, а потом повез домой Ракитиных. У них и пообедал, о чем бабу Зину предупредили заранее. Ее тоже приглашали, но она отказалась из-за козочек.

От Ракитиных провожал его до бабы Зины только Саша, остальные остались дома отдыхать.

– Я, Саша, пока ничего тебе конкретного не скажу, буду думать. Но в любом случае в Павлинки я еще приеду.

– Приезжай, мы рады будем. А надумаешь дом покупать под дачу – поможем выбрать. Счастливо!

У бабы Зины во дворе он огляделся и вздохнул: ничем-то он ей так и не помог – ни одной новой реечки к забору не прибил! Пошел в дом за сумкой, собранной еще сутра.

Баба Зина увидела его в окно и встретила на крыльце рыбником, упакованным в бумажные полотенца и уложенным в полиэтиленовую сумку: она ее держала на обеих руках, как поднос.

– Не обожгись, он горячий, только из печки. Полотенечко мне в следующий раз назад привезешь. А рыбник положи так, чтобы не помять, и вези осторожно! – напутствовала она Андрея.

– Я ваш пирог, как пассажира, рядом с собой усажу и буду присматривать! – пообещал Андрей.

Пока он укладывал рыбник, баба Зина еще два раза сбегала в дом и вынесла сумки с остатками привезенных им продуктов – а осталось почти все.

– Баба Зина, да вы что! Не повезу я это назад, даже и не думайте! Все оставьте себе – вам пригодится.

Баба Зина не стала спорить. Она, уже без пакетов, подошла к Андрею и перекрестила его на дорогу. Повинуясь внезапному порыву, он наклонил голову, и она обняла его и поцеловала в лоб. Он сдал задом, чтобы не мять мураву в ее дворе, вышел, закрыл ворота, а когда снова сел в машину, развернулся на деревенской улице и поехал обратно, то увидел, как баба Зина вышла из калитки с двумя пакетами в руках. «К Ракитиным понесла!» – догадался Андрей. Он посигналил ей и помахал рукой в раскрытое окно. Баба Зина опустила один пакет на землю и еще раз его перекрестила.

* * *

До Опраксиным он добрался к вечеру. Дома были только супруги, Михаил и Ольга, да их гостья Елизавета Николаевна. Старшие близнецы сагитировали всех сестер и братьев поехать на ярмарку в соседний городок. Андрей был этому даже рад, потому что вкуснейшего рыбника бабы Зины на всех могло и не хватить, а вот на четверых его, пожалуй, будет в самый раз. Но первым делом он подошел к Елизвете Николаевне, поклонился, щелкнул каблуками и громко сказал:

– Графинюшка, великий стратег, тактик и знаток душ человеческих, пожалуйте ручку!

Смеясь, графиня протянула ему руку для поцелуя, а когда он склонился над нею, поцеловала его в макушка и сказала:

– Ну, как я догадываюсь, Андрей Алексеевич, мой хитрый план уже начал работать?

– Не то слово, графиня! Ваш великолепный план уже сработал, а попутно принес мне столько открытий и чудес, что я просто не в силах рассказывать обо всем на голодный желудок. Оленька, хозяюшка наша добрая, а можно устроить чай? А к чаю у меня такое угощение, какого вы сто лет не едали! – и он торжественно выложил на стол завернутый «в полотенечко» рыбник бабы Зины, между прочим, еще теплый!

Когда с рыбником было покончено и все уже просто запивали его чаем, Ольга велела Андрею:

– Рассказывай, где был и что видел!

А его и не надо было упрашивать, он с удовольствием и со всеми подробностями поведал о своем путешествии, как бы еще раз его проживая, теперь уже вместе с друзьями.

Закончил он рассказ такими словами:

– Понимаете, деревня эта вроде и близко, но на самом деле она как бы выпала из цивилизации, причем как новой, так и старой, той, дореволюционной. Живут люди на остатках двух культур, царской и советской. Церковь и монастырь давно разрушены, а сотовой связи еще нет. Но, что самое интересное, люди-то живут! Женятся, детей рожают и растят, работают в тяжелых условиях. У них даже тысячной доли тех денег, что есть у меня, нету, но вот они – счастливы! А счастливы как раз потому, что свободны от зависти к богатым и от забот, как добыть деньги и удержать их. Я вот не чувствовал среди них себя богатым, понимаете? Это они мне казались богачами, потому что они другим богатством владеют и удерживают его остатки, сохраняют для своих детей. Никакой джип, никакой особняк не заменит простого ужина в большой дружной семье, когда все сидят за одним столом, обсуждают обычные семейные дела, что-то рассказывают, переживают, смеются... И никто не сомневается в том, что они нужны друг другу, не могут и не хотят жить друг без друга. Даже одинокая баба Зина – она нужна всем в Павлинках. Смог бы я так жить? Сейчас – не знаю. Я по уши увяз в бизнесе, я стал рабом денег, гламурности, пафосности, борьбы с конкурентами... Можно ли совмещать эти два образа жизни? Ох, не знаю! Хотелось бы попробовать, но, как говорит баба Зина, на все воля Божья. Хотя думать об этом мне ведь никто запретить не может, верно?

– Конечно! В тех же Павлинках ты можешь много доброго сделать и не бросая свой бизнес, – сказал Миша.

– Это потребует большого напряжения сил и финансов, – раздумчиво, проговорил Андрей. – Но когда-нибудь, возможно, я решусь вообще сократить бизнес в центре и перенести его куда-нибудь в провинцию. В те же Павлинки, кстати сказать. Чтобы работать для жизни, а не жить только для работы и денег. Конечно, бизнес должен быть не таким напряженным, как сейчас, но чтобы и достаток был. Денег должно хватать и на нормальную жизнь, и на благотворительность. Только на такую благотворительность, чтобы не разбрасываться, а хранить и развивать жизнь там, где живешь. Вот так, наверное, только и можно иметь одновременно и деньги, и свободу от денег.

– А дом ты присмотрел, чтобы ехать туда со Стеллой? – спросила Ольга.

– Дом? Дом я не присматривал, хотя в Павлинках их полно: как-то и не до того было, завертелся, засмотрелся и забыл про свою авантюру со Стеллой. Но сейчас вы поймете, почему я сказал, что план нашей дорогой Елизаветы Николаевны уже сработал, и сработал блестяще! По дороге обратно, как только я въехал в зону сотовой связи, я не удержался и позвонил Стелле. И знаете, что она мне сказала? «Я, говорит, все про тебя знаю. Опять ты пролетел, как фанера над Парижем! Хреновый из тебя, говорит, бизнесмен, Андрюша». Я так и обалдел. «А ты откуда знаешь?» – спрашиваю. «Секретарша, дурочка твоя, проговорилась, а умные люди подтвердили. Так что занимайся своим банкротством, а телефончик мой забудь на веки вечные!» Звоню Асеньке и спрашиваю, в чем дело? А она говорит, что выполнила мое последнее телефонное предупреждение и всем подряд будто бы проговорилась, что я все свое дело выставляю продавать с молотка и уехал в провинцию подыскивать себе скромный бизнес и жилье. А это я ей по дороге в Павлинки звонил, но связь была паршивая, и Асенька не поняла, что это только фальшивый слух, который я распускаю. Стелла же перехватила ее по дороге из офиса, увидела, что Асенька вся зареванная, заподозрила неладное и затащила ее в кафе. Ну, Асенька ей все и рассказала про банкротство. Если бы она сама все правильно расслышала, когда мы с ней по телефону разговаривали, ей бы, при ее-то наивности, ни за что бы не сыграть так, чтобы Стелла ей поверила! А так, в слезах и соплях, она, я предполагаю, убедительно выглядела. Но Стелла баба осторожная, она еще обзвонила общих знакомых, уже Асенькой накрученных, и те ей подтвердили – да, банкрот, да, все продает. Так что никаких сомнений в том, что я разорен в пух и прах, у нее теперь нет. И вот-то я конкретно понял, что время не меняет таких людей, как Стелла: если уж человек болен деньгами, то ему ничто не поможет и никто его не вылечит. И знаете, мне после этих звонков так легко на душе стало! Вы не поверите, а я ехал и по дороге от радости пел одну и ту же песню, которую вдруг вспомнил!

– Какую же песню вы пели, Андрей Алексеевич? – спросила Апраксина.

– А вот эту! – и Андрей запел громко и радостно, но изрядно фальшивя:

Счастья своего я скрыть не в силах,
Радостней не помню в жизни дня.
Все вокруг меня переменилось,
Все поет, ликуя и звеня!

Спросите вы, что со мной случилось?
Милая покинула меня!
Я от счастья плачу –
Взамен она оставила
Свободу, друзья!

Все улыбались, слушая Андрея, только подпевать ему не стали.

– Ты, Андрей, только при Елене эту песню не пой, – сказала Ольга.

– А что, очень фальшивлю, да? Я это замечал за собой: чем радостней и громче я пою, тем больше фальшивлю!

– Не грусти, должен же у тебя быть хоть один недостаток. Просто Лена очень за тебя переживала и возмущалась, что ты на такое неправильное и неправедное, по ее мнению, дело пошел – любимую женщину испытывать.

– А я уверена, что наша Елена Прекрасная и Непримиримая обрадуется, что вам не пришлось устраивать Стелле настоящую проверку, – сказала Елизавета Николаевна. – Вы фактически еще и удочку не успели закинуть, как она уже клюнула и попалась, бедная... щучка.

Елизавета Николаевна столь выразительно произнесла слово «щучка», что все сразу же поняли: графиня воспользовалась эвфемизмом.

Когда все отсмеялись, Миша сказал уже серьезно:

– Ты на Леночку не обижайся и не сердись, Андрей, ведь она сущий ребенок по житейскому опыту.

– Да ты что, Миша, разве на такое сердятся? Этим любуются, а не сердятся.

– Так, значит, и домик в деревне тебе теперь не нужен? – спросила Ольга – Жаль. Ты так вкусно про эти Павлинки рассказываешь, что мне захотелось туда в гости съездить.

– А вот нетушки! Дом в Павлинках я все равно куплю, вернее, землю под дом. Построю себе без спешки усадебку со всеми там удобствами, сад разведу. Но прежде попытаюсь найти нынешних хозяев того военного завода и выкуплю его. Построю небольшой заводик медицинских инструментов, там все условия для этого есть. А главное – люди есть хорошие и надежные. И вот когда надоест мне вся эта бизнес-лихорадка, уеду я в уже обжитую усадьбу и поселюсь там с женой.

– С какой женой? – удивилась Ольга.

– Ну не со Стеллой же! А с такой женой, с которой жить можно в Павлинках, где святой родник и где девушки косы носят.

Август 2010 г.

Тётушкин Котик

Памяти моей матери,
рабы Божией Ольги.

Таня по привычке, приобретенной еще за годы работы на «скорой помощи», вставала рано: зимой в шесть утра, летом – в пять. Заглядывая по утрам в тетушкину комнату, она замечала, что Котик часто просыпался раньше хозяйки, но продолжал лежать у нее в ногах с прижмуренными глазами – ждал, когда она проснется. А уже потом Котик и тетя Катя исполняли отработанный утренний ритуал. Как только она открывала глаза, Котик подымался на лапки и, осторожно ступая по самому краю кровати, подходил к ее лицу и тихонько говорил: «Мррм!»

– Доброе утро! – отвечала хозяйка и гладила Котика по головке. После чего он бодро соскакивал с постели, садился на коврик и ждал. Тетушка подымалась, и они вместе шли в ванную комнату.

– Доброе утро, тетя Катя! – услышав их, кричала Таня из кухни, где она готовила для тетушки завтрак – кофе, кашку и яйцо всмятку. – Вам помочь?

– Спасибо, деточка, мне Котик поможет!

Хозяйка и Котик совершали каждый свой утренний туалет: тетя Катя принимала душ, полоскала рот и вставляла зубы, причесывалась, а Котик возился на своем поддоне в уголке, но в основном наблюдал за хозяйкой.

Из ванной они выходили вместе, и умный Котик, опережая тетушку, сразу шел в ее комнату и садился рядом со складным аналоем – ждал, когда хозяйка начнет молиться, а если она мешкала, одеваясь, то и поторапливал, произнося с легкой укоризной «Мрряу?».

– Уже иду, молитвенник ты мой прилежный!

Тетушка не спеша, вполголоса читала утреннее правило, а Котик смирно сидел и слушал, пристально глядя на огонек лампадки. И только закончив правило, оба шли на кухню завтракать.

Если хозяйке нездоровилось и она читала правило в постели, Котик все равно сидел рядом с ее аналойчиком и внимал молитвам оттуда, как обычно не сводя глаз с лампадки. «Помолившись», Котик шел «лечить» хозяйку и делал это, как тетушка утверждала, гораздо лучше некоторых врачей. Татьяна ей возражала: «Он у вас просто хороший массажист!» Если у тети Кати болели суставы ног и колени, Котик старательно «месил» их, разминал, а потом ложился на промассированные места и согревал их. Если же у хозяйки болело сердце, он укладывался под ее левый бочок и мог так лежать и мурчать часами. «Как же хорошо он согревает мне мое бедное изношенное сердце! Жаль, что медицина не владеет похожей методикой, ведь не у всех есть такие замечательные лечебные котики!» – говорила тетушка Тане: ей ведь и вправду становилось значительно легче.

А иногда, особенно в пасмурную погоду, Котик и сам прибаливал. Он уже тоже был старенький. В такие дни он лежал не на своем любимом кресле, а на хозяйской постели, чтобы тетушка, видя его бедственное положение, могла прилечь рядом и погладить его, приговаривая утешающие слова тихим мурлыкающим голосом. И Котику такое «лечение» помогало: он крепко засыпал под тетушкину ласку, спал целый день и всю следующую ночь, а наутро просыпался снова здоровым и бодрым.

Котик и всегда любил поспать, если не был занят по уходу за хозяйкой: у него и особое место было для дневного сна – кресло у окна, куда днем в хорошую погоду падал клетчатый солнечный луч. На кресле лежала свернутая вчетверо тетушкина пуховая шаль, в которой Котиковой шерсти было едва ли не больше козьего пуха.

После завтрака, если погода благоприятствовала и все были здоровы, Котик с хозяйкой шли гулять. В нынешнем году лето стояло отменное, можно сказать, даже жаркое для Петербурга; вместо унылых и нудных дождей город омывался веселыми короткими грозами, после которых вновь сияло солнышко. Выходили на свежий воздух всей семьей: тетушка с Котиком – на прогулку, Таня – по хозяйственным делам. Квартира тети Кати располагалась на первом этаже, но тетушка говорила по-старинному – «в бель-этаже», то есть на один лестничный пролет выше земли: это было удобно – и невысоко, и не сыро.

Гуляли в дворовом садике, небольшом, но с четырьмя столетними тополями по углам и одним прямо посередине, отчего двор был тенист и прохладен в любую погоду. Такие дворовые садики на Васильевском острове встречались нередко, но многие из них оккупировали владельцы автомобилей, а вот тетушкин садик жильцы отстояли, не позволили спилить тополя, а с ними, особенно с тем великаном, что стоял посередине, двор под стоянку машин никак не годился. Оттого и тихо в нем было, и воздух всегда был относительно чистый.

Ритуал выхода на прогулку был довольно сложен. Сначала Таня выносила из квартиры тетушкино кресло-шезлонг и две подушки: одну плоскую, на сиденье, и вторую попышнее, под спину. Она расставляла шезлонг в тени ближайшего к их парадному тополя, прямо на крохотный зеленый газончик, и возвращалась в квартиру, а Котик тем временем выходил из раскрытого кухонного окна на карниз и прыгал оттуда на могучий корявый ствол тополя, спускался по нему, бежал к креслу и усаживался на подушку – сторожить. Снова во двор выходила Таня, неся теперь легкий круглый столик, плед, скамеечку, чашку и термос с горячим чаем – и все это ставилось возле кресла: тетушка гуляла с комфортом, так было спокойнее для Тани. Затем уже следовал торжественный выход тетушки. Сама она шла с пустыми руками, поскольку одной рукой опиралась о лестничные перила, а другой на Танину руку. В свободной руке Татьяна несла тетушкины очки и две книги: главная книга была всегда одна и та же – акафистник, а другая – для чтения на этот день: иногда классика, проза или стихи, а нередко кто-нибудь из детских авторов – тетя Катя очень любила читать детские книги. В это лето она читала двухтомный сборник сказок Г. X. Андерсена. Завидев хозяйку, Котик вставал с подушки, потягивался и соскакивал с кресла, садился рядом на травку – это было его законное место. Устроив тетушку и поцеловав ее на прощанье, Таня говорила: – Ну, я пошла, а вы гуляйте. Котик, сторожи хозяйку!

Котик взглядывал на Таню и отворачивался, всем видом говоря: свои обязанности я сам знаю и в напоминаниях не нуждаюсь.

Он и вправду сторожил хозяйку преданно и ответственно, отвлечь его с поста не могли ни мышка, ни птичка. Если мимо шла на прогулку собака с хозяином или хозяйкой, он и головы не поворачивал. Бывало, собака нетерпеливо выбегала на двор одна, оставив хозяина с поводком в руке позади, тогда котик смотрел на нее, чуть прищурившись, с легким неодобрением во взгляде и слегка выпустив коготки, однако с места не двигался. Лишь однажды, когда во двор забежал чужой, не с их двора, ротвейлер, Котик слегка заволновался, но хозяйку не бросил, только к ней на колени запрыгнул. Он не стал шипеть и выгибать спину и тем провоцировать незнакомую собаку, а напротив – уселся, спокойно и пристально смотрел, но не на собаку, а куда-то вдаль: я на посту, мол, и дела мне до тебя нет, проходи стороной. Не с их двора ротвейлер глянул, все понял и поступил в высшей степени разумно: внимательно оглядел двор, сделал вид, что ничего примечательного не обнаружил, и скрылся в подворотне.

– Котик молодец, Котик храбрец, не бросил хозяйку! – ласково приговаривала тетушка, почесывая его за ушком.

Котик потерся об ее руку, коротко муркнул – а вы, мол, что думали? – и спрыгнул обратно на свой пост. Там он вновь уселся с важным видом, и только слегка подергивающийся кончик хвоста выдавал пережитое им волнение – а может быть, даже и страх.

К Екатерине Петровне подходили соседи, здоровались, справлялись о здоровье, рассказывали и обсуждали дворовые и городские или даже мировые новости, гладили и нахваливали Котика. К ним обоим относились с уважением, ведь и хозяйка, и ее кот оба родились и прожили всю жизнь в этом самом дворе, здесь и состарились.

От кого и где именно родился Котик, осталось неизвестным, но подобрала его тетя Катя в дальнем углу двора, возле мусорных баков, малюсенького и слепого. Долгое время тетушка и ее дети, тогда еще мальчик и девочка, гадали, кто он – кот или кошка? А выяснив с помощью водопроводчика Степана, что котенок мужского полу, тетушка всем торжественно докладывала: «Вы представляете, котенок-то наш оказался КОТ!»

Так его и стали звать – Кот, с большой буквы. Но со временем имя изменилось: это в детстве котенок был просто Кот, а когда вырос и заматерел, почему-то превратился в Котика. И хотя говорят, что кошки, в отличие от собак, привязаны к дому, а не к хозяевам, тетушка знала, что это не так: Котик любил ее беззаветно.

Когда тетушка первый раз попала с сердечным приступом в больницу, Котик выскочил из квартиры вместе с врачом и санитарами, несшими хозяйку на носилках, с жалобным мяуканьем добежал с ними до самой машины и даже порывался в нее заскочить. И как его потом ни пыталась заманить домой соседка по площадке Зоя Федоровна, у которой остались ключи от квартиры, в опустевший дом он так и не пошел, а остался жить во дворе и почти все время проводил возле ворот – ждал хозяйку... И дождался, слава Богу. После больницы он стал относиться к ней не просто с любовью, а с трепетной нежностью и отчасти даже покровительственно.

Хозяйка читала, Котик ее сторожил, и так проходили час или даже два, пока Таня ходила на рынок и по магазинам. Когда она возвращалась, Котик всем своим видом показывал ей, что все у них с хозяйкой хорошо и спокойно. Если тете Кате надоедало сидеть во дворе, Таня, отнеся продукты, возвращалась за ней, но чаще она только водила ее в туалет, а Котик оставался сторожить тетушкино имущество. Каким непостижимым образом он догадывался, совсем тетушка уходит домой или вернется гулять дальше, Таня понять не могла, но он знал это совершенно точно, и если тетушка поднималась в квартиру насовсем, он шел рядом с нею, а если только ненадолго – сидел на нагретом кресле и ждал ее возвращения.

О Котике мы рассказали достаточно, теперь надо несколько слов сказать и о его хозяйке. Екатерина Петровна Карпатьева, вдова, бывший директор средней школы и районный депутат, ветеран труда и пенсионерка, до появления Тани уже давно жила одна, то есть только с Котиком. Ее взрослые дети были самостоятельны: дочь Елена, тоже бывшая учительница, теперь стала женой бизнесмена и даже сама имела небольшой бизнес – бутик недалеко от Невского, а женатый сын-журналист Сергей жил и работал в Москве, в газете «Известия». О детях особо сказать нечего, хотя в нашем сюжете они еще появятся – обыкновенные и благополучные современные взрослые дети, а потому перейдем сразу к Тане.

Племянница Татьяна появилась в тетушкином доме в прошлом году летом. Приехала она из Вологды в Петербург поступать в медицинскую академию, окончив до этого медучилище в родном городе и два года проработав на «скорой помощи» фельдшером. Танина мать, тетушкина родная сестра, тоже, кстати, медик, попросила Екатерину Петровну приютить племянницу на время приемных экзаменов, и тетушка в гостеприимстве не отказала. А вот постоянно жить у нее на время учебы она Татьяну не пригласила: привыкла уже к одинокой жизни, а для компании ей хватало Котика.

Диплом училища у Татьяны был с отличием, имелся медицинский стаж, и готовилась она к приемным экзаменам добросовестно, но в академию, увы, не поступила. Об этом надо рассказать подробно.

Таня, приехав в Петербург, тетю Катю дома не застала. Входной код тетушка ей прислала в письме, поэтому в парадную она вошла беспрепятственно, но в квартире никого не оказалось. Таня решила, что тетушка куда-то ненадолго вышла, села у двери на чемодан, достала из сумки учебник и приготовилась терпеливо ждать. Через некоторое время из квартиры напротив вышла пожилая соседка. Узнав, что девушка приехала к тете из Вологды, она сказала:

– Екатерину Петровну вчера «скорая» увезла с сердечным приступом. А вас как зовут?

– Татьяна, а что?

– Да ничего, я просто проверяю. Тетушка ваша, когда ее увозили, оставила мне ключи и просила за Котиком присмотреть, а вас встретить и устроить. Идемте в квартиру, я вам все покажу.

Когда они только открывали дверь, за нею раздалось жалобное и вопросительное мяуканье. В открывшуюся дверь на них смотрел сидевший на коврике большой полосатый кот. Соседка нагнулась и попыталась его приласкать, но кот поднялся и понуро ушел в комнату.

– Хозяйку ждет, горюет, – пояснила соседка Зоя Федоровна. Она провела Таню по квартире, показала где что и велела располагаться в большой проходной комнате; в маленькой комнатке находилась спальня хозяйки. Заглянули и туда: кот, лежавший на хозяйской постели, на секунду приподнял голову и равнодушно отвернулся.

Вернувшись на кухню, соседка проверила его место для еды.

– Как увезли хозяйку, так он и есть перестал. Надо посмотреть, пил ли он хоть водичку?

Она заглянула в ванную комнату и прикрутила кран над раковиной, из которого бежала тоненькая струйка воды.

– Котик наш пьет только проточную воду, – пояснила Зоя Федоровна. – Кран сам умеет откручивать, потом только надо за ним закрыть. Обычно он сам за этим следит: пойдет за хозяйкой и ведет ее к ванной комнате – дескать, закрой кран, а то непорядок! Умный до невозможности, куда умнее всякой собаки! Я думаю, у вас с ним особых хлопот не будет. В нижнем отделении холодильника лежат кошачьи консервы, а сухой корм вот здесь, где крупы стоят.

– А как его зовут? – спросила Таня.

– Котик.

– Да, это сразу видно, что котик. А имя у котика какое?

– А это и есть имя – Котик, – и Зоя Федоровна рассказала Татьяне историю Котика.

Соседка ушла, а Таня стала устраиваться на новом месте. Приняв душ с дороги, она попила чаю, высушила феном свои длинные волосы, заплела косу, а потом пошла к соседке узнавать, в какую больницу положили Екатерину Петровну.

– В клинику Медицинской академии имени Павлова на Петроградской. Я вам дам телефон справочного...

– Вы мне лучше расскажите, как туда доехать: я поеду и прямо на месте узнаю, как дела у тетушки.

– Да что ж вам-то беспокоиться, я уже Елене Юрьевне позвонила, все ей сообщила.

Елена Юрьевна – это была дочь Катерины Павловны, двоюродная сестра Татьяны.

Таня съездила в клинику академии. Дела у тетушки были неважные, ее положили в палату интенсивной терапии, куда посетителей не пускали. Передать разрешили только сок, который Таня и купила в больничном киоске.

* * *

На следующий день Татьяна сдала документы в приемную комиссию в одном из учебных корпусов той же самой Медицинской академии имени Павлова, где в клинике лежала тетушка. Она и к тете зашла, то есть просто передала для нее сок, на этот раз не покупной, а выжатый собственноручно из купленных на рынке абрикосов: Таня слышала, что абрикосы укрепляют сердце.

Через неделю Екатерине Петровне стало чуть легче, ее перевели в обычную палату в кардиологическом отделении, и Тане разрешили ее навестить. Тетушка племянницу не узнала. И даже когда Татьяна напомнила ей, что она дочка Серафимы, ее сестры, и что они виделись с нею не раз, когда Таня приезжала с родителями в Петербург, тетушка кротко смотрела на нее поблекшими голубыми глазами, беззвучно шевелила губами и явно не узнавала. При их разговоре присутствовала старшая сестра отделения, которая внимательно к этому фактически и не состоявшемуся разговору прислушивалась, а потом ушла по своим делам.

Когда Таня уходила домой, дежурная сестра остановила ее в коридоре и сказала, что ее просит зайти заведующая отделением. В кабинете ее встретила пожилая стройная дама с короткой седой стрижкой. Таня ожидала, что заведующая отделением расскажет ей подробности о состоянии тетушки и, возможно, предложит достать какое-нибудь лекарство, не предусмотренное больничными возможностями, но та ее буквально ошарашила.

– Скажите, пожалуйста, кем вы в действительности приходитесь больной Карпатьевой?

– Я ее племянница.

– А почему же она вас не узнала?

– Наверное, она еще не в том состоянии, чтобы узнать родственницу, с которой давно не виделась. Последний раз она видела меня пять лет назад, когда я приезжала с родителями в Петербург, а я, наверное, немножко с тех пор изменилась.

– А постоянно живете вы где?

– В Вологде.

– Документы у вас с собой какие-нибудь есть?

– Да, конечно. – Татьяна вынула из сумки папку с документами, нашла среди них паспорт и протянула его заведующей. – Если хотите, могу еще показать вам копии диплома медучилища и автобиографии. Подлинники я сдала в приемную комиссию, но думаю, вы можете там ими поинтересоваться: я ведь сюда поступаю, в академию.

– Не надо мне подлинников, я не милиция, – отмахнулась та. – А копии давайте. – Внимательно прочитала автобиографию, просмотрела диплом. – Хорошая у вас биография для будущего врача, династическая, оба родителя медики. И опыт работы на «скорой» – великое дело. А для ухода за вашей тетушкой, если желаете, я вам выпишу постоянный пропуск. У нее, как я понимаю, родных, кроме вас, нет?

– Почему нет? У нее в Петербурге дочь и зять, они на Садовой живут. А в Москве у тетушки сын, он журналист, работает в газете «Известия».

– Дочь нашу больную не посещала. Может быть, ей никто не сообщил о том, что она попала в больницу в предынфарктном состоянии?

Таня немного растерялась.

– Когда я приехала, тетю уже увезли, но соседка сказала, что она звонила Елене... Но я и сама ей еще раз обязательно позвоню.

– У вас есть ее телефон?

– Я у соседки возьму.

– Как я понимаю, у вас не слишком близкие отношения?

– Да, собственно говоря, почти никаких. В детстве виделись пару раз, когда мы в Петербург приезжали и останавливались у них.

– Ну вот, картина более-менее прояснилась. Надеюсь, что вы сумеете совместить сдачу экзаменов с уходом за тетушкой. Хорошо бы с ней сидеть хотя бы по полдня: пока она в тяжелом состоянии, кто-то должен ее переворачивать, чтобы не было пролежней, умывать, кормить. И за капельницами следить... Положение у нее все еще тяжелое.

– Конечно, я буду за ней ухаживать. Думаю, что мы с сестрой договоримся дежурить у тетушки по очереди – мне ведь еще и экзамены сдавать надо.

– Желаю успехов! И еще вот что. Я хочу объяснить, почему я вам такую проверку устроила. Это вынужденная мера, и она, поверьте, не доставляет мне удовольствия. Но приходится это делать, когда к нам поступают одинокие старики, а потом, через несколько дней, у них вдруг обнаруживаются дальние родственники. На умирающих стариков, а вернее, на их жилплощадь идет настоящая охота, и это ни для кого не секрет. Если недоглядеть, то за таким «родственничком» могут появиться и юрист со свидетелями, а следом и документы на имя новых хозяев стариковского жилья. Так что вы уж меня простите.

– Да что вы, я нисколько не обиделась! Это просто замечательно, что у вас это под контролем, ведь стариков так легко провести и ограбить. Спасибо вам большое!

* * *

И Татьяна стала большую часть дня проводить в больнице. Пришлось. Потому что Елена заглянула один раз, принесла цветы и фрукты, похвалила Таню за хороший уход и сообщила, что они на следующей неделе уезжают с мужем на отдых в Таиланд: «Не пропадать же путевке! Тем более, что и ты маме не чужая – присмотришь тут за нею, ладно? Тут в общем-то смотреть особенно нечего, уход здесь просто прекрасный!» Ну и что могла возразить на это Татьяна? Ясно же было, что сестрица все равно укатит в свой Таиланд. Елена поцеловала мать, потом Таню и исчезла надолго.

Екатерина Петровна начала было поправляться, но тут вдруг резко переменилась погода, ночью разразилась гроза, и когда утром Таня пришла в отделение, ей сообщили, что тете под вечер стало совсем плохо и ее увезли в реанимацию, а ночью у нее случился инсульт, левая половина тела отнялась.

Татьяна позвонила Елене по домашнему телефону, но та уже успела улететь в Таиланд, а номер мобильного телефона она сестре оставить не догадалась. Телефона Сергея у Тани тоже не было. К тете в реанимацию не пускали – пришлось сидеть дома и заниматься.

Тетя Катя была частично парализована после инсульта, но все-таки осталась жива, а это было главное. Через неделю ее выписали и отвезли домой. Котик от нее не отходил ни на шаг, так и жил у нее на кровати, только в туалет бегал да на кухню – ухватить кусочек-другой из миски.

Тут как раз у Татьяны приемные экзамены подошли. Елена все еще не возвращалась, и соседка, как назло, уехала на дачу. Таня попыталась разыскать Сергея через редакцию «Известий», но там ей сообщили, что он ушел из газеты и нового места его работы пока никто не знает. Что оставалось делать Тане? Ничего, кроме как забрать свои документы до начала экзаменов, чтобы не портить картину к будущему году. Забрала она их, поплакала, а уж потом позвонила матери.

– Что делать, мама?

– Поступай так, как сама считаешь нужным.

– Да я уже поступила! То есть решила в этом году не поступать. Не бросать же беспомощного человека, тем более родного!

– Да, доченька, надо уметь расставлять приоритеты, и я думаю, ты это правильно сделала.

О том, чтобы мама приехала в Петербург и заменила Таню хотя бы на время экзаменов, нечего было и думать: законный отпуск мама уже отгуляла, а в отпуск за свой счет никто хирурга летом, естественно, не пустит.

– Пока Катя в таком состоянии, буду присылать тебе деньги на жизнь, – сказала мама, – а там посмотрим, как сложится обстановка.

Обстановка изменилась, но уже после того, как приемные экзамены закончились – без Татьяны. Тетя на ноги поднялась, научилась заново ходить и разговаривать. Речь со временем наладилась совсем, а вот ходила она неважно. Из Москвы приезжал Сергей, посмотрел на мать и с ходу предложил помочь выбрать очень хороший старческий дом, а в уплату за место отдать мамину квартиру. Екатерина Петровна так же с ходу категорически отказалась. Воспротивилась и Елена – у нее на «родовое гнездо» были свои виды. Какие-то переговоры Елена вела с братом об оплате Татьяниного ухода за матерью, но дело кончилось, видно, ничем, и Сергей уехал обратно в столицу. Посовещавшись с мужем, Елена предложила Тане: «Двести долларов я могу тебе платить, не больше, поскольку жилье мы тебе предоставляем бесплатно». «Спасибо и на этом!» – подумала Таня, про себя хмыкнув от этого «мы тебе предоставляем», а вслух просто сказала, что согласна.

Вот так они и жили, тетушка и племянница. И хотя судьба у обеих по отдельности была нелегкой, зато вместе они жили дружно и между собой общались ласково. И Котик любил и ту, и другую хозяйку, но любил их по-разному. Таню он признавал главой семьи, старался заслужить ее одобрение, а хозяйку считал теперь своей подопечной, за которой нужен глаз да глаз. И уж глаз-то он с нее не спускал!

Хотя Екатерина Петровна с последствиями инсульта, как считали и врачи, справилась неплохо, Елена и ее муж несколько раз заводили с нею разговор о завещании: мол, живите, дорогая мама, долго, как сможете, но уж постарайтесь и после себя порядок оставить. Квартиру надо бы приватизировать и завещание составить у юриста, а то отойдет она государству, то есть пропадет. А как-то приехал на выходные сын Сергей и тоже включился в обсуждение квартирного вопроса. В отсутствие Елены и ее мужа, между прочим.

– Мам, а ты кому решила оставить квартиру, мне или Елене?

– Почему ты спрашиваешь?

– Да потому, что если бы ты оставила ее мне, то я мог бы в случае чего и в Петербург вернуться.

– Это в каком же таком случае, сынок?

– Да хоть в случае развода, например!

– Разве вы плохо живете с женой?

– Пока неплохо, но мало ли...

– Так и у Елены такое «мало ли» случиться может. Может, мне оставить вам квартиру на двоих, чтобы обоим было куда вернуться после развода?

– Ну мам! Ты же не думаешь, что мы с нею уживемся в одной квартире?

– Так ведь жили же раньше и вчетвером...

– Ты скажешь тоже! Так что ты решила?

– Я решила подумать.

– Вот и правильно!

* * *

Весной тете Кате стало лучше, и вот тогда они стали выходить на прогулки. А летом Таня снова начала готовиться к поступлению в академию. Мама обещала ей, что постарается взять отпуск на время экзаменов, чтобы сидеть с сестрой в те дни, когда Таня будет сдавать экзамены. И с Еленой договорились, что если Татьяна поступит, то на время ее занятий к Екатерине Петровне будет приходить сиделка, за ту плату, которую пока получает Таня, ну а в остальное время Таня будет сидеть с тетушкой уже без всякой оплаты – за жилье. С деньгами на жизнь ей поможет мама. Вроде бы все складывалось неплохо. Складывалось – да не сложилось.

До экзаменов оставалось всего ничего, две недели какие-то, когда случилось непредвиденное. Тетушка с Котиком гуляли в дворовом садике, а Таня сидела дома за книгами. Вдруг она услышала во дворе истошный вой Котика, и тут же он влетел в кухонное окно, ворвался в комнату, подбежал к ней, ударил ее лапой с выпущенными когтями по ноге, развернулся, помчался к входной двери и все с тем же пугающим воем встал на задние лапы и передними начал свирепо скрести дверь. Таня вскочила и бросилась к нему, открыла дверь: Котик помчался вниз по лестнице, а Таня – за ним. Тетя Катя лежала в кресле, откинув голову, и хрипло дышала. Рядом на траве лежала упавшая раскрытая книга сказок Андерсена.

– Сиди! Я за помощью! – бросила Котику Таня и помчалась домой к телефону – вызывать неотложку. Сделав вызов, она схватила валидол и помчалась к тетушке. Засунула таблетку под язык, расстегнула на ней шерстяную кофточку и блузку под нею и стала обмахивать ее поднятой книжкой. Потом снова поднялась ненадолго в квартиру – взять паспорт тетушки и страховой полис. Не прошло и получаса, как появился врач в сопровождении санитара с носилками.

– Куда повезете? – спросила Таня.

– В клинику Медицинской академии на Петроградскую.

– Слава Богу! Мы там лежали, нас там знают.

– А что это у вас с ногой? У вас кровь течет!

– Котик царапнул. Нечаянно...

В машине врач все-таки обработал ей царапины перекисью и заклеил пластырем.

* * *

Увидев ее возле реанимации, заведующая кардиологией подошла к ней – узнала Татьяну.

– Инфаркт через год после инсульта, сердце совершенно изношено – чудо, что старушка ваша жива осталась. И вы знаете, похоже, что она выкарабкается. Вовремя вы ее привезли, часа не прошло! – сказала она. – Ну, а вы как, опять поступаете в нашу академию, будете экзамены сдавать?

Таня замотала головой.

– Успею еще... Лишь бы тетушка выжила.

– Выживет, выживет и на этот раз ваша тетушка. Но долго не протянет, на это уж не надейтесь.

– Да пусть хоть еще немного побудет с нами, со мной и с Котиком своим.

– Немножко еще побудет, даст Бог. Так, а вы что же, в этом году и не сдавали документы в приемную комиссию?

– Сдала. Только теперь придется обратно забирать...

Как ни крепка была духом Татьяна, а представив, как она снова, проходя каждый день мимо стаек студентов и абитуриентов в парке академии, станет поглядывать на них с завистью, вздыхать и твердить себе: «Ничего, ничего, ничего! Надо соблюдать приоритеты!» – не выдержала, и слезы побежали у нее из глаз.

– А ну-ка пойдемте ко мне в кабинет! Кстати, меня зовут Татьяна Васильевна Гринева. А вас?

– Тоже Татьяна. Можно просто Таня.

У дверей кабинета заведующей на лавочке сидела толстушка в белом халате с заплаканным лицом.

– Не будет тебе зачета по практике, Никифорова! В следующий раз не будешь прогуливать! – сказала плаксе заведующая, отпирая дверь кабинета. – Проходите, Таня, садитесь.

Татьяна присела на стул возле письменного стола, заведующая села напротив.

– Так почему вы решили забрать документы, Таня? Из-за тетушки?

– Да. Надо же соблюдать приоритеты.

– А к экзаменам вы готовы?

– Целый год готовилась. Времени у меня хватало, пока с тетушкой сидела.

– А ее дети не могут поухаживать за нею хотя бы на время сдачи экзаменов?

Татьяна пожала плечами.

– Да нет, Таня, вы мне плечиками не пожимайте, а рассказывайте все как есть!

Пришлось рассказать.

– Вот теперь все понятно, – сказала Татьяна Васильевна. – Так вы уверены, что экзамены сдадите?

– Я надеюсь. Только ведь учиться в этом году я все равно не смогу, разве что когда-нибудь потом.

– Потом – это вы оставьте вашим потомкам, а вам сейчас надо сдавать экзамены, годы-то идут. Не сможете учиться – возьмете на год академический отпуск по уходу за престарелой родственницей, я вам помогу его оформить. Как ни печально, но вряд ли тетушка ваша протянет больше года. Сердечко у нее как из папиросной бумаги... Она и так живет только вашими заботами и правильным уходом.

– Спасибо...

– За что? Я еще ничем вам не помогла.

– Спасибо, что оценили мой уход за тетушкой.

– Так вам что, кроме меня и спасибо некому сказать?

– Да нет, тетушка никогда не забывала поблагодарить даже за самую малость, она ведь у нас коренная петербурженка.

– А вы, значит, вологодская.

– Да, я из Вологды. Маму и отца послали туда по распределению, ну, они так там и остались.

– Ах да, у вас же династия: оба родителя врачи.

– Теперь только мама. Папа наш умер пять лет назад.

– Царство ему небесное... Ну, а поступать вам тем более надо. И беде вашей я помогу. Посмотрите-ка, сидит там еще Никифорова за дверью? Если сидит, пригласите ее войти.

Никифорова сидела на диванчике, заливаясь слезами.

– Татьяна Васильевна просит вас зайти!

Никифорова подхватилась и вошла в кабинет с выражением робкой надежды на лице.

– Вот что, Никифорова, хотите получить зачет? – по-прежнему строго спросила заведующая. – Никифорова отчаянно закивала головой. – В таком случае будете ухаживать за старушкой после инсульта. По очереди вот с этой девушкой, ее зовут Таня. Предупреждаю вас, Таня делает это безукоризненно, и если что не так – она сразу же доложит мне. Вот только попробуйте мне еще раз отлучиться с дежурства!

– Ой, да я с места не сойду, Татьяна Васильевна!

– Вот и прекрасно! Сдавайте экзамены, Татьяна.

* * *

Елена, на этот раз примчавшаяся сразу после звонка, но не в больницу, а прямо домой к Тане, едва ли не первым делом спросила:

– Мама успела приватизировать квартиру?

– Успела, не волнуйся. Документы лежат в верхнем выдвижном ящике стенки, она показала мне на всякий случай.

– Я возьму их к себе?

– Я бы на твоем месте не торопилась, Лена. Мама твоя будет жить, мне так заведующая кардиологии сказала. Недолго, но будет.

– Тогда я только взгляну на них. Не возражаешь?

– Нет, конечно! Ты же дочь и наследница.

– Откуда ты знаешь, что наследница я, а не Сергей?

– Ниоткуда. Я просто предполагаю, что вы оба наследники.

– А, так это всего лишь твои предположения... Значит, ты точно не знаешь, сделала она завещание или нет?

– Кажется, да, сделала. После того как Зоя Федоровна по доверенности тети оформила приватизацию, она еще раз вызывала к ней юриста. Кажется, они что-то говорили про наследственные права, но я не в курсе, я в это время в магазин уходила. Да тебе лучше у Зои Федоровны спросить.

– Спасибо за совет!

Когда Елена в следующий раз принесла Тане ее двести долларов, Таня спросила:

– Ну, узнала ты про завещание, все в порядке?

– Ничего я толком не узнала. Эта дура соседка сказала мне, что мама по завещанию оставила квартиру Котику.

– Наверное, она не имеет права разглашать тайну завещания до смерти тетушки, – сказала Таня и, не сдержавшись, добавила: – Ты уж потерпи.

– Придется, – вздохнула, не поняв подколки, сестрица.

* * *

Таня благополучно сдала экзамены и по конкурсу прошла. Кроме вполне хороших знаний была еще одна причина ее поступления, о которой сама Таня не знала. Татьяна Васильевна зашла в приемную комиссию и потребовала: «У вас тут среди абитуриентов есть девочка из Вологды, красавица такая, с толстой русой косой. Так вот эту красавицу вы мне непременно примите! Эта девочка Божьей милостью врач!» – И чтобы не быть голословной и не вызывать подозрений, заведующая кардиологическим отделением поведала коллегам историю Тани и ее тетушки.

Сдала Таня экзамены, а перед началом учебного года забрала тетушку из больницы и взяла академический отпуск. В виде исключения ей пошли навстречу.

Выкарабкалась тетя. «Два моих целителя подарили мне еще кусочек жизни, может быть, самый важный – подготовительный!» Целителями она называла не врачей, а Котика и Таню. А через две недели она даже снова стала выходить с Котиком на прогулки. И в августе они гуляли почти до конца месяца, потому что погода стояла ясная и теплая... Время от времени Екатерину Петровну навещал ее духовник из Предтеченского храма, беседовал с нею наедине, потом исповедовал и причащал. Многое успела тетушка за это время, которое с улыбкой называла «подаренной Богом, Котиком и Таней отсрочкой»: и второй том Андерсена успела она дочитать, и причаститься на Преображение и накануне Успения Божией Матери. А в ночь на самый праздник Успения она тихо скончалась во сне. Так тихо, что даже Котик не проснулся. Утром он долго сидел на коврике перед иконами, ждал, когда хозяйка придет молиться, но не дождался и пошел за Таней на кухню.

– Мряу? – спросил он Таню, тронул ее мягкой лапкой за ногу и пошел в тетушкину комнату, оглядываясь и зовя за собой.

Взглянув на тетушкино лицо, Таня сразу все поняла. Она тихо ахнула, подошла и поцеловала тетю Катю в лоб, сложила ей руки, закрыла чуть приоткрывшиеся глаза, перекрестила и перекрестилась сама. По­том пошла и позвонила Елене, а после отцу Иустину, тетушкиному духовнику. Подошла к аналойчику, поправила лампадку, взяла Псалтырь и стала читать прямо с первой кафизмы. Котик тут же подошел к ней, сел рядом и стал внимательно слушать, глядя, как всегда, на огонек лампадки.

* * *

На похороны приехали Танина мама из Вологды и Сергей с женой из Москвы. Народу на отпевании в храме Рождества Иоанна Предтечи было немного: кроме родственников проводить Екатерину Петровну пришли две старенькие подружки-учительницы, довольно молодой еще директор школы, в которой работала последние годы Екатерина Петровна, да соседка Зоя Федоровна.

– Дома умерла, во сне? – спросила Таню шепотом церковная старушка.

– Да, во сне. А вы откуда знаете? – удивилась Таня.

– Лицо спокойное, не измученное. Сразу видно: не смерть, а успение.

– На Успение и померла.

– Хороший знак! – сказала старушка, вздохнула и перекрестилась. – Девятый день придется на Отдание Успения, а сороковой – на Зачатие Иоанна Предтечи. Она ведь прихожанка нашего Предтеченского храма была?

– Да.

– Ну, я и говорю – хороший знак! – и она еще раз перекрестилась и вздохнула. Наверное, теперь уже о своей кончине.

После отпевания сразу двинулись на кладбище. Добрались легко и скора за ритуальной машиной следовал небольшой, но комфортабельный автобус, о котором позаботился Еленин муж. Место было знакомое, могила приготовлена в семейной оградке, между мужем и ее свекровью, бабушкой Сергея и Елены. Уголок кладбища был тихий, с большими, старыми и уже чуть начавшими желтеть березами. Отец Иустин отслужил литию и сказал короткое прощальное слово.

– Мы с вами, дорогие мои, видим сегодня не страшное и печальное торжество смерти, нет! Мы с вами сегодня стали свидетелями настоящей православной кончины, о которой просят Бога все воцерковленные верующие: «Христианския кончины живота нашего безболезненной, непостыдной, мирной и добраго ответа на Страшном Судшце Христове просим: подай, Господи!» Просить-то мы все просим, на не все умеем и успеваем заслужить праведную кончину. Новопреставленная раба Божия Екатерина и заслужила, и успела. И знаком этого явилась не только ее тихая кончина во сне, в ночь после исповеди и причастия Святых Христовых Таинств, но и самый день ее кончины – праздник Успения Пресвятой Богородицы. И близкие ее, благодаря заботе которых и дожила она до тихой православной кончины и успела к ней по-настоящему подготовиться, – а это я вам свидетельствую, духовник новопреставленной Екатерины, – так вот, не должны близкие ее предаваться неутешной скорби. Пусть печаль ваша по усопшей будет сопряжена с радостью духовной о ее светлом православном переходе в мир иной. А Господь обещал нам, что все мы еще встретимся в том мире. Аминь.

Короткое памятное слово сказал и директор школы, а потом, вслед за сестрой покойной все гуськом подошли к гробу прощаться. Могильщики закрыли и подняли легкий гроб, внесли в ограду и опустили его на широких брезентовых лентах в могилу. Так же, гуськом, все вошли в оградку и бросили по горсти земли.

Женщины, конечно, всплакнули, и Таня, само собой, тоже. Но день был такой сол­нечный и теплый, возле усыпанной осенни­ми цветами могилки было так светло и тихо, что в маленькой группе провожающих ца­рило тихое примиренное спокойствие

* * *

После похорон Елена пригласила всех на поминки в дом Екатерины Петровны. Котик вышел из тетушкиной спальни, сразу нашел среди гостей Таню, подошел к ней и вопросительно муркнул, задрав голову и глядя ей в глаза.

– Да, Котик, осиротел ты, бедный! – сказала Таня, беря его на руки. Котик жалобно мяукнул и уткнулся ей в шею.

За столом отец Иустин еще раз помолился, и гости сели за поминальную трапезу. Все было по традиции – кисель, блины, вино... Сидели и тихо вспоминали Екатерину Петровну.

Грустный Котик так и не спускался с Таниных колен и лежал тихо, не мурлыча. Немного погодя Сергей взял его на руки, стал гладить, но Котик только минуточку вежливо посидел у него, а после спрыгнул на пол и вернулся к Татьяне

– Ну и иди к новой хозяйке, наследник полосатый! – сказал Сергей.

– Мама, мы возьмем Котика к себе? – шепотом спросила Татьяна сидевшую рядом мать.

– Ну кто же решится вас разлучить! – сказала мама, чуть улыбнувшись.

Когда Таня вышла на кухню готовить чаи, туда пришла Елена. Татьяна решила, что это подходящий момент...

– Лена, мы с мамой хотели бы остаться здесь до девятого дня. Ты не возражаешь?

Елена с грохотом опустила на кухонный стол поднос с чашками и печеньем и уставилась на Татьяну.

– Почему ты меня спрашиваешь? Ты что... Ты ничего не знаешь, что ли?

– Что я должна знать, Лена?

– Что ты у себя дома! Мама же тебе квартиру оставила!

Теперь Таня опустила на стол заварной чайник, чуть не выронив его из рук.

– Как это?

– Да очень просто – по завещанию! Ты что, не видела его? Разве оно не у тебя?

– Нет. Я ничего про это не знаю...

– Так Зоя Федоровна тебе еще не отдала его?

– Нет...

– Ну так отдаст. Можешь хоть прямо сейчас спросить. Но учти, это копия. Такие копии есть и у меня, и у Сергея. А подлинник тебе надо взять у нотариуса, Зоя Федоровна знает его адрес. Ну, чего ты стоишь, глазищи вылупила? Пойдем, люди чая ждут.

– Я ничего не понимаю...

– Тут и понимать нечего. Мама заранее нас с Сережей обо всем предупредила. Она сказала, что оставляет квартиру в наследство Котику, а тебя делает его опекуном. Чтобы вы продолжали жить вдвоем после ее смерти, как привыкли, и чтобы никто вас не тревожил. В завещании все, конечно, написано просто и чтобы никто не мог подкопаться: тебе оставляется квартира в наследство с условием, что ты будешь ухаживать за ее котом до самой его смерти. Такова была мамина воля, ничего не поделаешь... Пошли чай пить, опекунша, а то наследник уже волнуется, тебя ищет.

И они пошли пить чай.

Июль 2010 г.

О Рождестве Христовом, маленьком пастушке и большом разбойнике

Маленький Пастушок стоял на пороге своего дома и глядел на большую и яркую Звезду, мерцающую прямо над дорогой к Вифлеему.

– Вот и самый старый наш пастух Исайя ушел по дороге в Вифлеем, – печально сказал он, ни к кому не обращаясь.

Но мама его услышала.

– На нем был теплый плащ? – спросила она

– Да, мама. Но очень старый и весь в заплатах!

– А у тебя, сынок, и такого плаща нет. Как же я отпущу тебя в Вифлеем в этакий холод, малыш? Ты замерзнешь по дороге.

Мальчик ничего не ответил, только грустно смотрел на Звезду.

– А тебе очень хочется пойти в Вифлеем вместе с нашими пастухами? – спросила мама, подойдя и обнимая его за плечи.

– Да, мама, Ангелы пропели, что родился Христос Младенец, и велели пастухам идти Его встречать. А я ведь тоже пастух!

– Ты еще совсем Маленький Пастушок! – улыбнулась мама. – Тебя ведь так прозвали наши соседи?

– Но я помогаю другим пастухам пасти деревенское стадо и, значит, я тоже пастух. Мне тоже хочется пойти поклониться Младенцу и принести Ему какой-нибудь подарок.

Мама погладила сына по кудрявой русой голове.

– Ну, хорошо, я что-нибудь придумаю. Подожди немного, я постараюсь снарядить тебя в дорогу! – сказала она и скрылась в глубине дома.

На дороге появился мальчик чуть постарше Пастушка, на руках он бережно нес завернутого в теплую баранью шкуру крохотного ягненка. Звали его Моисей – мальчика, а не ягненка. У ягненка имени пока еще не было, он ведь родился всего полчаса назад. Потому-то Моисей и опоздал выйти со всеми пастухами и теперь догонял их: он ждал, когда родится подарок для Маленького Спасителя.

– Ты разве не идешь встречать Младенца? – спросил Пастушка Моисей.

– Иду! – ответил тот. – Мама собирает меня в дорогу. Я вас догоню!

– Ну, так поторапливайся, чтобы идти вместе со всеми. На дороге могут быть разбойники!

– Хорошо, хорошо! Разбойников я не боюсь, у меня же есть мой пастушеский посох, – сказал Пастушок, оглядываясь: он испугался, что мама услышит про разбойников и не отпустит его в Вифлеем.

Но мама ничего не слышала: она как раз ушла в кладовку, чтобы отыскать для сына старый отцовский пастушеский плащ. Отец Пастушка умер три года назад, мама его была вдовой, и поэтому они так бедно жили.

Но вот она вышла, неся в руках хлеб и сыр в небольшой корзинке и старый пастушеский плащ.

– Ну-ка, малыш, надень на себя отцовский плащ! Посмотрим, может быть, его можно укоротить?

Пастушок накинул на плечи потертый и во многих местах залатанный, но все равно очень теплый пастушеский плащ из овчины.

– Не надо, мама, его укорачивать, я ведь все равно скоро вырасту, и плащ будет мне в самый раз. А пока я буду его придерживать руками, так даже теплее.

– Ну, как знаешь, – сказала мама. – В корзинке – подарки для Младенца и его родителей: два маленьких кружка сыра и две ячменные лепешки. Больше у нас ничего нет...

– Спасибо, милая мама! – сказал довольный Пастушок и, волоча по земле полы отцовского плаща, с корзинкой в одной руке и посохом в другой, бросился догонять давно ушедших вперед пастухов.

* * *

Мама была права: на дороге было очень холодно. Особенно задувал ветер за последними домами деревни, но еще сильнее дул он в открытом поле. Ветер приносил даже крохотные посверкивающие снежинки, что было редкостью в тех краях. Но Маленькому Пастушку было тепло, ведь он шел очень быстро, а широкий и длинный плащ хорошо защищал от холодного ветра

Он шел через поля и пастбища и радостно глядел на Звезду над дорогой: он все-таки попадет в Вифлеем на встречу с Младенцем Христом! Одно было плохо – ему все никак не удавалось догнать ушедших вперед пастухов, а одному на дороге было все-таки немного страшно...

Маленький Пастушок опасался не напрасно. Когда он огибал высокую известковую скалу, нависшую над дорогой, из-под нее раздался грубый голос:

– Стой! Деньги или жизнь!

Пастушок подумал, что это его приятель Моисей спрятался под скалой и решил его напугать, – он же сам сказал Моисею, что не боится разбойников!

– Я тебя не боюсь, Моисей! – крикнул он, смеясь. – Выходи на дорогу, пойдем вместе!

Из-под скалы вышел человек. Но это оказался вовсе не Моисей! Это был высокий, широкоплечий, бородатый и обросший длинными черными волосами человек. На нем была длинная рубаха, вся в дырах, и стоптанные сандалии на ногах. И больше ничего, еще только крепкая толстая палка в руках.

– Ты кто? – испуганно спросил мальчик.

– Я-то? А ты разве сам не видишь? Я злой и страшный большой Разбойник! А еще я очень хитрый и коварный Разбойник: я подслушал, сидя под скалой, как один пастух сказал другому, что ты их догонишь, и остался тут, чтобы тебя подстеречь. И дождался! Так что выкладывай денежки, не зря же я тут сидел и мерз.

– У меня нет никаких денег. У нас с мамой давно совсем нет денег.

– Но это же очень глупо – пускаться в путь без денег! – возмущенно заметил Большой Разбойник. – Ладно, тогда снимай плащ! Я ужасно замерз, пока дожидался тебя под холодной каменной скалой.

Пастушок снял плащ и протянул его разбойнику со словами:

– Надевай скорее, пока он теплый!

Разбойник, не говоря ни слова, надел плащ и завернулся в него.

– О-о! Наконец-то я немного согрелся! – сказал он с глубоким вздохом.

Пастушок глядел на него и о чем-то размышлял.

– Знаешь что, Большой Разбойник? По – моему, тебе станет еще теплее, если ты поешь хлеба с сыром. Вообще-то я несу их в подарок Младенцу Христу и его родителям, но я думаю, они не обидятся, если я половину отдам тебе: у тебя такой голодный вид! – С этими словами Пастушок протянул Большому Разбойнику ячменную лепешку и кружок сыра.

Тот ухватил их двумя руками и стал жадно есть. В один миг он проглотил сыр и лепешку и уставился на корзинку. По лицу Разбойника, хоть и заросло оно черной косматой бородой, было видно, что он раздумывает, а не отнять ли у Пастушка и оставшееся? Мальчик не стал ждать его решения, а молча протянул ему еду. Разбойник съел и это, а потом спросил:

– Ты куда идешь-то, малыш?

– В Вифлеем. Я иду поклониться родившемуся Христу Младенцу, Спасителю мира!

– Ты добрый малыш, я таких еще не встречал. Знаешь что? Забирайся ко мне под плащ, так будет теплее нам обоим. Провожу-ка я тебя до Вифлеема, а то замерзнешь... Все равно сегодня на дороге я уже вряд ли дождусь новой добычи.

– Спасибо! – сказал успевший замерзнуть Пастушок и забрался под плащ к Разбойнику.

– Только твоих друзей-пастухов мы, пожалуй, догонять не станем. Я их боюсь – у них у всех в руках пастушеские посохи.

– Правильно боишься, – кивнул мальчик. – Наши пастухи не только волков отгоняют от стада, но даже льва как-то прогнали, когда он пришел из пустыни, чтобы украсть ягненка.

– Смелые ребята! – одобрил Разбойник. – А вот скажи мне, малыш, что это за Спаситель такой родился, к которому вы все идете на поклон?

* * *

И Маленький Пастушок по дороге в Вифлеем рассказал Большому Разбойнику все, что знал о родившемся чудесном Младенце. О том, что уже давным-давно мудрецы, которых зовут «пророками», предсказали, что однажды в городе Вифлееме родится Спаситель мира, Христос. Он научит людей любить Бога и друг друга, всем со всеми делиться и никого не обижать. И о Его рождении людей оповестят Ангелы и Звезда, которая взойдет в Его честь на Востоке

И вот это случилось! Нынче ночью Ангелы явились пастухам и принесли им Радостную Весть о том, что родился Спаситель мира, чтобы помочь всем людям на земле спастись от зла. И Звезда, как и было предсказано, появилась над дорогой в Вифлеем Пастухи обрадовались, запаслись дарами и отправились поклониться Младенцу Христу. А вот он немного опоздал, потому что мама не хотела его пускать из-за холода. Но потом она отыскала для него отцовский пастушеский плащ, собрала подарки для Младенца и отпустила в Вифлеем.

– А почему все хотят поклониться Младенцу Христу?

– А потому что Он родился, чтобы спасти всех.

– И меня тоже? Я ведь очень злой и страшный Большой Разбойник!

– Да, Христос родился и для тебя тоже. Он всех любит и всем желает спастись.

– Ты уверен, что Он и меня любит?

– Конечно, любит.

– Знаешь, малыш, а это похоже на правду, – задумчиво сказал Большой Разбойник. – Ты поверил, что родился Младенец Спаситель, который научит людей любить друг друга, и поэтому ты накормил меня и отдал мне свой плащ. Пожалуй, я тоже хотел бы Ему поклониться!

– Тогда пойдем вместе! – обрадованно сказал Маленький Пастушок.

И они ускорили шаг.

* * *

В Вертепе, так называется пещера для скота, было тепло – это надышали животные и люди, пришедшие поклониться родившемуся Христу. На большой золотистой куче соломы сидела Божья Матерь, Богородица. Она покачивала Младенца и ласково ему рассказывала:

– Вот пришли на поклон к Тебе чужеземные мудрецы, они принесли в дар золото, ладан и смирну... А вот пришли поклониться пастухи, они принесли молоко, сыр, теплую овечью шерсть и лепешки... Один из них принес тебе в подарок крошечного ягненка. А вот пришел Маленький Пастух и принес Тебе самый большой дар – он привел к Тебе Большого Разбойника!

И Младенец ласково смотрел на всех, а Большому Разбойнику протянул Свою маленькую ручку, благословляя его.

* * *

А потом Большой Разбойник проводил Маленького Пастушка до самого дома – у них ведь был один плащ на двоих. Он познакомился с его мамой и остался помогать ей по хозяйству, а вскоре они поженились, и он заменил Маленькому Пастушку отца. Кстати, из бывшего разбойника получился хороший пастух, потому что волки его страшно боялись. А люди его, наоборот, уважали и любили, потому что он был очень сильный и очень добрый.

* * *

Маленький Пастушок рос, рос и вырос. Сначала он стал взрослым пастухом, а потом женился. У него были дети, а у них – другие дети, внуки и внучки бывшего Маленького Пастушка, а потом правнуки... И вот от кого-то из его правнуков и стала известна эта история.

Говорят, они и сейчас там живут, потомки Маленького Пастушка, Большого Разбойника, Моисея и всех других пастухов, первыми явившихся поклониться Христу Младенцу. Если вы когда-нибудь поедете в паломничество на Святую Землю, обязательно побывайте на Поле Пастухов неподалеку от Вифлеема: там вам расскажут об этом подробнее.

Кипарисовая ёлка

Рождественская история (Почти по О' Генри)

– А как поживают ваши подопечные из Ладисполи, Аннушка с Никитой? Вам про них что-нибудь известно? – спросила я Михаила Николаевича, когда мы оба отошли от радости неожиданной встречи и сели в самый дальний уголок церковного зала, чтобы и выступающих невниманием не обидеть, и друг с другом пошептаться. Мы не виделись лет двадцать – это сколько же воды утекло, страшно сказать!

Лариса Павловна, глава нашего сестричества, объявила о начале праздничного концерта и сама села к пианино. Зазвучал вальс, и к сверкающей огоньками ёлке выбежали семенящим шагом совсем маленькие, лет по пяти-семи, девочки, наряженные снежинками, но, правду сказать, более похожие на белых мышек, чем на снежинки, – сами пухленькие, а ручки-ножки тоненькие Они более-менее плавно и слаженно покружились и замерли возле ёлки. Тут вальс сменился «камаринской», к ёлке выбежали такого же возраста мальчики, наряженные еловыми шишками, и тоже пустились в пляс Они в основном старательно и не очень в лад топали – такой уж был у них танец. Когда топотушки кончились, «шишки» и «мышки» разбились на пары и закрукились в некотором подобии вальса.

– Для всех тогдашних моих подопечных, кроме Никитки с мамой, «ладисполийское сидение» закончилось довольно скоро и благополучно: все получили визы и отправились по местам нового жительства, – ответил на мой вопрос Михаил Николаевич. – А вот Никита с мамой остались в Ладисполи.

...Грациозно-неуклюжий танец малышей закончился под бурные аплодисменты родителей и гостей. К ёлке вышли приходские ребята постарше и запели хором «Тихую ночь», на немецком языке, естественно. Красиво и тихо так запели. Разговаривать под их пение было бы невежливо, а потому я прикрыла глаза и под пение детей стала вспоминать...

* * *

Это было в начале восьмидесятых. В итальянском городе Ладисполи, расположенном на берегу Адриатического моря, застряла группа эмигрантов из СССР, не пожелавших отправиться ни в Израиль, ни в США, а ждавших разрешения на отъезд в Канаду, Австралию или Новую Зеландию. Ждать приходилось долго, порой невыносимо долго. Потому Георгий Николаевич, единственный постоянный житель Ладисполи полурусского происхождения, но душой вполне русский, сын офицера первой волны и красавицы итальянки, называл их пребывание на берегу Адриатики «ладисполийским сидением» – по аналогии со знаменитым «галлиполийским сидением» белой гвардии.

Я приехала в Ладисполи из Мюнхена, чтобы встретиться со старым питерским приятелем Юрием, бывшим диссидентом, тоже застрявшим в тех краях. От местных властей Юрий с женой получили на время вполне приличную трехкомнатную квартиру, у них я и остановилась на пару недель, чтобы вместе встретить Новый год и Рождество. Именно Юрий и познакомил меня с Михаилом Николаевичем, работавшим переводчиком при фонде помощи эмигрантам. Мы с ним сразу обнаружили одинаковые литературные пристрастия и подружились. Юрий, его жена Катя, Михаил Николаевич и я составили дружную четверку неутомимых путешественников по окрестностям; целыми днями мы разъезжали на стареньком Юрином джипе, который купил он за совершенно смешные деньги у знакомого автомеханика. Гидом нашим был Михаил Николаевич: в этом древнем краю было на что посмотреть, а он его хорошо знал. Иногда Юра и Михаил Николаевич говорили и о делах эмигрантских, но меня они мало интересовали: захотели люди эмигрировать и сумели – ну так что ж с этого? Каждый выбирает сам... И даже если кто-то жизнь на чужбине не выбирал, а за него это сделал КГБ, негласно введя изгнание в практику борьбы с инакомыслием, то все равно путь, приведший к насильственной эмиграции, был все-таки выбран по собственной воле. Но хоть и не стремилась я к этому, а познакомиться кое с кем из эмигрантской публики в Ладисполи мне пришлось.

Вышло это так. Встретили мы Новый Год скромно и постно, как подобает православным. Приближалось Рождество. И тут случилась беда: на одной из наших экскурсий Катя подвернула ногу, растянула связки и даже получила трещину на голени, и все это – угодив в колею древней этрусской дороги! Случай уникальный, послуживший темой постоянных наших подшучиваний над бедной Катей. Дорога эта проходила в каменистых холмах и вела к этрусскому захоронению; служила она этрускам, видимо, не один век, потому что повозки, подвозившие погребаемых к пещерам-гробам, пробили в каменном ложе дороги глубокие колеи – вот в одну из них и угодила правой ногой наша Катя, причем как раз накануне Сочельника! Отвезли мы ее к ортопеду, тот сделал рентген и наложил шину, прописав постельный режим. О том, чтобы ехать ей, а значит, и Юре на рождественскую службу в Рим теперь и речи не было. Михаил Николаевич предложил мне поехать на службу с ним, но я отказалась: неудобно было оставлять хозяев – я же приехала как раз для того, чтобы вместе встретить Рождество! Кончилось тем, что и сам Михаил Николаевич решил остаться с нами.

– А что же мы будем делать в Рождество? – спросила Катя.

– Как что? Праздник встречать будем! – ответил Юра. – В Сочельник помолимся, прочитаем Рождественский канон, седьмого января будем праздновать, а причащаться поедем в Рим на Святках, когда Катя сможет дохромать до машины.

– Послушайте, друзья, вы не возражаете, если мы пригласим встретить с нами Рождество еще двоих «ладисполийских сидельцев»? – чуть смущенно спросил Михаил Николаевич. – Это русская вдова с сыном. Они тут мало с кем общаются и очень скучают. Оба сильно горюют: отец семейства скончался год назад...

– А сколько лет сыну?

– Семь лет.

– Ребенок на Рождество? Так это же прекрасно! Это почти по О'Генри! – воскликнула Катя. – Так, Юля и Юра, давайте составим список продуктов, а вы, Михаил Николаевич, позвоните маме с сыном и пригласите их к нам в гости.

Мы сели составлять список, а Михаил Николаевич пошел на улицу к телефонной будке, потому что у Юры с Катей в квартире не было телефона.

Когда Михаил Николаевич вернулся, список нужных продуктов и напитков у нас уже был готов.

– Ну что? – спросили мы его.

– Все в порядке. Они придут. Только Никита спросил, будет ли ёлка.

– И что же вы ему ответили? – спросила Катя.

– Сказал, что обязательно будет. Елку наверняка можно будет купить в Риме. Завтра с утра поедем за покупками, заодно и ёлку привезем.

– Но завтра у итальянцев Крещение! – воскликнула Катя.

– Ну и что? – пожал плечами Михаил Николаевич. – Цветочные магазины и оранжереи определенно будут работать, в них ёлки продаются, да еще крещенская ярмарка в центре и маленькие базарчики в каждом районе. Не беспокойтесь, Катенька, все мы купим – и ёлку тоже!

* * *

...А хор у ёлки между тем допел «Тихую ночь» по-немецки, сделал небольшую паузу и запел ее уже по-русски. Пели наши дети почти без акцента:

Тихая ночь.
Святая ночь,
Всюду мир
И покой!

...А я продолжала вспоминать

* * *

Все оказалось совсем не так просто, как мы надеялись. С раннего утра мы поехали в Рим, даже кофе пили уже где-то по дороге. В городе царила сказочно-карнавальная атмосфера. С площадей возле храмов уже были убраны рождественские вертепы, зато стояли везде страшноватенькие игрушечные ведьмы Бефаны. Да-да, символом Крещения в Италии является «добрая ведьма» Бефана, которая на метле развозит крещенские подарки детям: послушным – сладости, а непослушным – угольки, уложенные в разноцветные чулки. Впрочем «угольки» чадолюбивые итальянцы тоже делают из сахара, только чем-то подчерненного. А сами подарки – это у них вроде как бы символ даров, приносимых волхвами. Есть и объясняющая притча – волхвы по дороге к Младенцу Христу остановились на ночлег в доме колдуньи Бефаны, а утром позвали ее с собой, но она отказалась, пожалев для Младенца подарков. После, раскаявшись, ведьма стала одаривать подарками других детей на Крещение. Но, скорее всего, решили мы с Михаилом Николаевичем, это все у легкомысленных итальянцев сложилось нечаянно, по созвучию: Крещение – Епифания на греческом и по латыни, вот ведьму и зовут Бефана.

Ярмарка была в основном посвящена продаже игрушек, сладостей и сувениров. Мы, естественно, накупили всякого-разного и для мальчика Никиты, и друг для друга, для чего нам пришлось на время разбежаться. Впрочем, как раз для Никиты у меня дома был подходящий подарок прямо из Германии – настоящий деревянный Щелкунчик, при всем параде, с саблей, бородищей и страшенными зубами, поэтому я в основном просто бродила вдоль киосков и прилавков, разглядывая игрушки. Больше всего продавали всевозможных, больших и маленьких ведьм на метлах; некоторые из них были почти в натуральную величину и совсем не смешные. Сладостей тоже продавалось много, таких незнакомых и вкусных на вид, что мы накупили их целые сумки. А вот ведьмами, естественно, никто из нас не соблазнился... Хотели купить ёлочные игрушки, но их уже не продавали. Только в одном пряничном домике-киоске нам вдруг предложили целый ящик нераспроданных стеклянных колокольчиков, причем за полцены. Конечно, мы весь ящик тут же и купили, потому как других елочных игрушек ни у холостяка Михаила Николаевича, ни у молодоженов Юры с Катей в хозяйстве пока не было.

Ну, а что же ёлка? Елок вокруг было достаточно, больших и маленьких, разукрашенных и просто облепленных искусственным снегом и ватой, в гирляндах и без – вот только их не продавали. Как нам объяснили, рождественская продажа ёлок в Риме давным-давно закончилась.

Я рассказала Михаилу Николаевичу, что немцы выбрасывают свои ёлки, еще совсем свежие, сразу после Нового года, и некоторые эмигранты на этом экономят: подбирают их и ставят у себя дома на Рождество.

– Может, и нам подобрать выброшенную ёлочку? – предложила я. – Давайте не будем снобами, раз уж так получилось, а поездим по улицам: может, где и подберем.

– Не выйдет, – покачал головой Михаил Николаевич, – итальянцы тоже выбрасывают ёлки утром после Нового года. Но в новогоднюю ночь они по традиции выкидывают прямо на улицу еще и старую мебель и разный прочий хлам, так что уже первого января целая армия мусорщиков на машинах очищает улицы от старья: заодно они и ёлки подбирают и увозят на свалку. Как же я заранее не подумал о ёлочке!

Мы с Юрой промолчали: мы ведь тоже ёлку ставить не думали.

Свиной окорок и гусь, закуски и вино, сладости и фрукты – всё уже были закуплено, не было только ёлки.

– Ничего! – нарочито бодрым голосом объявил Михаил Николаевич. – Нам пора уже двигаться к дому, но по дороге в Ладисполи мы будем заезжать во все цветочные магазины и оранжереи – неужели мы не найдем хоть одну несчастную ёлку?

Да... Вот вам и старожил, вот вам и знаток местной жизни! Заезжали мы во все магазины и оранжереи. Но продавцы только таращили на нас веселые черносливовые глаза и откровенно потешались: «Какие могут быть ёлки шестого января, сеньоры!».

Обижаться на них не стоило: если итальянец над вами откровенно смеется – значит, вы ему понравились. Уж такой менталитет.

Наконец над нами сжалился хозяин цветочной лавки и посоветовал:

– Вам надо заехать в питомник декоративных деревьев. Вы куда едете?

– В Ладисполи.

– Это не совсем по дороге, на развилке вам придется свернуть на шоссе, идущее в Чевитта Веккиа, и там вы вскоре увидите вывеску питомника.

Мы поблагодарили и, окрыленные надеждой, двинулись вперед. Свернули на Чевитта Веккиа и действительно почти сразу после съезда увидели многообещающий рекламный щит питомника: поверху он был украшен маленькими ёлочками, правда, фанерными, ненастоящими. Мы свернули на подъездную дорогу, въехали в еще открытые ворота питомника, нашли служителя – и выслушали его радостное сообщение, что ёлок они распродали несколько тысяч.

– Все до одной ушли, дорогие мои сеньоры, все до одной!

– Что будем делать? – растерялся Михаил Николаевич.

Но не Юра!

– А может, у вас найдется какое-нибудь подходящее деревце, которое можно купить вместо ёлки? – спросил он. – Сосна или можжевельник, например?

– Конечно, конечно, сеньор! – радостно закричал продавец. – У нас имеются очень хорошие кипарисы!

И мы купили полутораметровый кипарис в горшке.

– Ничего, мы повесим на него колокольчики и фрукты, Никита сразу и не поймет, что это не ёлка – формой-то кипарис напоминает ёлочку! – утешала я скисшего Михаила Николаевича.

Сочельник мы встретили скромно, поскольку устали до изнеможения. А в Рождество принялись с утра наряжать кипарис и готовить стол к приходу гостей, которые должны были явиться к двенадцати дня.

Благоухание разомлевшего в жаре кипариса, апельсинов и дозревающего в духовке гуся наполняло дом. Кипарис был весь, от горшка и до верхушки, увешан серебряными колокольчиками и настоящими бусами – Катиными, а также виноградом, яблоками, мандаринами, бананами и хурмой так, что зелени не видать! На верхушке – картонная Рождественская звезда, покрытая, как рыбка чешуйками, вырезанными из фольги звездочками.

И вот наступил торжественный момент: в зал, то есть в комнату, предназначенную для празднования, немного робко входит мальчик Никита, держа за руку маму, молодую, красивую и печальную.

Он останавливается на пороге, замирает на миг, а потом бросается к нашей ёлке.

– Мама, ёлка! Ты только посмотри, мам, как здорово – кипарисовая ёлка! Да еще вся в колокольчиках!

Мы все вздохнули с огромным облегчением.

* * *

...Хор допел, объявили перерыв: дети готовили декорации для следующего номера программы – инсценировки по сказке «Морозко». Девушки из сестричества предложили желающим по чашечке кофе. Мы не отказались.

– Так что же было дальше с мальчиком Никитой и его мамой?

– Его мама уже давно моя жена, а мой приемный сын Никита недавно сам стал отцом.

– Надо же! Так вас, выходит, наша кипарисовая ёлка сосватала?

– Ну да. Когда Аннушка узнала про мои страдания в поисках ёлки, она прониклась ко мне доверием и, поразмышляв недолго после моего предложения, осталась с сыном в Ладисполи и вышла за меня замуж.

– «Она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним!»

– Вот именно, дорогая, вот именно! И знаете, с тех пор мы по семейной традиции Новый год и Рождество отмечаем только с кипарисовыми ёлками, а потом высаживаем их в грунт. От нашего дома к берегу уже тянется целая аллея рождественских кипарисов. Жаль будет покинуть ее, если мы с Аней все-таки надумаем переезжать к Никите в Подмосковье.

На это я ничего не сказала. Что тут скажешь... Каждый выбирает сам, где ему жить: там, где растут кипарисы, или там, где растут нормальные ёлки.

«Моем, моем, поливаем!»

Байка кризисного периода

Отчет я наполовину сделала к двенадцати. Тут в кабинет без стука вошел наш главный бухгалтер Кошкарев. И хорошо, что без стука: дверь у меня, считай, картонная, как и во всей нашей конторе: постучишь ненароком как следует – она и развалится. Вошел он и с ходу, не здороваясь, объявил великую новость:

– Сегодня день зарплаты.

– Будто я не знаю. Ну и что?

– А ничего!

– А ничего, так и иди себе, мужичок, с Богом.

– Я про то, что в кассе ничего нет. Народ за зарплатой придет, а выдавать нечего. Денег не прислали. Через неделю обещают.

– Опять?!

– Кризис, говорят!

– В головах у них кризис.

– Это точно. В Америке кризис, а они-то при чем? И тем более мы... Моя благоверная под этот кризис мне на обед вместо сотни пятьдесят рублей выдала. Так что ж мы делать-то будем, Варенька? Пустые конверты выдавать? И вообще, как мы дальше жить будем, не представляю...

«Мы» – это бюджетная организация «Госгорконтроль...», ну, дальше неважно, потому что и так все понятно: мы делаем вид, что работаем, городские власти делают вид, что платят. Одна польза – рабочее место. Каждый месяц я, начальник этой вот организации, должна ходить к городским властям и деньги на зарплату выбивать. Иногда что-то и выдадут...

Вздохнула, нашарила туфли под столом, надела и пошла.

Вышла я из нашего, извините, офиса на улицу, а там жара несусветная, пыль непроглядная. Городок у нас небольшой, но сквозной: прямо по центральной улице боковой поток машин на областной центр идет; основной по шоссе проходит, и то спасибо.

Иду, дышу пылью, местные власти мысленно поругиваю, но основной запас сохраняю в голове, чтобы добро, то есть как раз наоборот, зло зря не тратить: вот доберусь до городской бухгалтерии и там ужо разряжусь...

Краем сердитого глаза вижу: возле павильона, с красивой такой, прохладной надписью на крыше: «Моем, моем, поливаем!», – стоит небольшой мужичок, а на плече у него змеей свернут зеленый шланг. За его спиной распахнутые двери павильона-гаража, а в нем видны две небольшие такие оранжевые моечные машинки, ну вроде квасных бочек с кабинками,

– Шланг поливной не нужен? Дешево продам! – уныло спрашивает меня мужичок.

Мелькнула мысль: а не купить ли? Будем возле нашей конторы в жару асфальт поливать: мы ведь на первом этаже, в обычной трехкомнатной квартирке обитаем, вернее сказать, ошиваемся. Тут же себя осадила: во-первых, не на что покупать, в кошельке у меня последняя тысяча рублей, а во-вторых, шланг-то, может, казенный, вдруг «Моем, моем, поливаем!» тоже бюджетная организация, да ну его, шланг этот...

– Да нет, зачем он мне?

– Вот и мне незачем, – вздохнул мужичок. – Все равно лопнул мой бизнес. Шланг – то еще ладно, садоводы купят, а вот поливалки мне куда девать? Они-то уж точно никому не нужны.

– Постой-ка! – Мне стало интересно. – В городе пыль, жара и засуха, у тебя – поливалки, так как же это твой бизнес не идет?

– Лопнул бизнес. Кризис…

– А поточнее можно?

– Вода ушла.

– Как это – ушла? У нас вроде не море, отливов-приливов не бывает...

– Да купил я, понимаешь, импортные поливалки, снял гараж, артезианскую скважину провертел, жуткие деньги вложил, с городом договор заключил на ежедневную поливку улиц. Пока шли дожди, воды было немерено, да только поливать было незачем. А как только дожди кончились, вода возьми и уйди. Как сглазили!

– Не повезло... А покажи-ка шланг!

– Смотри. Почти новый, раскрутиться не успели.

Ну да, видно, что новый. Примерный диаметр насадки я определила сразу как стандартный. Да я бы и другую, нужную насадку купила, только время терять не хотелось. Погладила шланг одной рукой, потерла другой.

– Сразу ясно, что шланг твой давно в работе не был! – показываю ему запачканные руки. – Помыться-то у тебя есть где?

– Да нет, я же говорил, что вода из скважины ушла…

Вот это меня и интересовало – подключен ли его павильончик к городскому водопроводу? Если он для того скважину провертел, чтобы городу за воду не платить, то идея моя не сработает... Но нет у него, стало быть, водопровода, и совесть моя свернулась невинным котенком в уголке души. Приступаем к задуманному плану.

– Ясное дело. А поливать ты сам собирался или поливальщиков нанял?

– Зачем сам? – обиделся мужичок. – У меня же бизнес! Только как я их нанял, так и уволил – из-за кризиса!

– В мозгах у тебя кризис, дорогой. Поливалки на ходу?

– Ну да. Только без дела стоят.

Я зашла в гараж, обошла кругом оранжевые бочки на колесах, заглянула в кабины. Пожалуй, управлюсь, водитель я неплохой.

– Ладно. Давай я попробую поливалкой поуправлять, а ты управляй бизнесом дальше.

– А вода?

– Вода и бензин впредь из моего кармана. Идет?

– Ну...

– Тебе город из бюджета платит?

– Ну…

– Поняла – ерунду. Пополам пойдет?

– Минус аренда! – сразу врубился мой будущий хозяин.

– Идет. Бак залит?

– Так я ж тебе говорю – воды нет! Ты что, совсем тупая?

– А я не про воду, я про бензин.

– Полный бак.

– Давай ключи и покажи, как водой управлять.

В пятнадцать минут хозяин, его Григорием Андреичем звали, разъяснил мне все нехитрые премудрости оранжевой машинки, недоумевая: откуда возьмется струя, если вода ушла? Про это я молчала как партизанка: сам не додумался – другие научат. Но не сразу и не задаром!

– Шланг давай, Андреич!

На крыше поливалки был пристроен небольшой багажник: закинул Андреич туда шланг. Не догадался, только спросил:

– Из зарплаты вычесть?

– За шланг-то? После договоримся!

Села я за руль, вывела поливалку из гаража, выехала на главную нашу улицу, которая у нас так и называется – Главная, проехала два квартала и свернула на Гагарина, а уже здесь стала осматриваться в поисках подходящей старушки. Могла бы я и раньше это сделать, но не хотелось мне так с ходу выдавать Андреичу простое решение его неразрешимой задачки.

Искомая старушка нашлась почти сразу – сидит на лавочке у подъезда и скучает. Притормозила я и спрашиваю:

– Бабуль, ты случайно не на первом этаже живешь?

– На первом, доченька. Только если ты насчет грабежа, так у меня на окне решетка, сын поставил.

– Решетка делу не помеха!

– Так у меня ж и взять нечего!

– Есть у тебя, бабушка, что взять, есть и что купить. Мне вода нужна. Бак у меня пустой, его наполнить надо. Видишь вот шланг для воды? Если ты мне разрешишь его подсоединить к водопроводному крану у тебя на кухне, я тебе за это сто рублей заплачу.

– Сто рублей за простую воду? – опешила старушка. – Да я в месяц за воду столько плачу!

– Ну вот видишь, сразу тебе месячная плата, а завтра за водой приеду – еще и на хлеб с маслом накапает. Иди на кухню, я тебе шланг в окно просуну, а потом зайду и к крану его прикручу. Держи! – чтобы бабушка не передумала, я сразу сотняшку из кошелька достала. Она денежку в карман сунула и резво побежала к дверям. Через минуту окно распахнулась, старушку высунулась и, оглянувшись, говорит громким шопотом:

– Я здесь, доченька, давай твой шланг! Только бы соседи не увидели – а то скажут, что я больше всех трачу!

Через пять минут шланг был прилажен к водопроводному крану. Зашумела вода, из-под насадки выбилась пара тонких струек, но старушка сказала, что это ничего, она потом пол подотрет, а кафель на стене и сам высохнет.

Через полчаса операция по заливке бака поливалки была благополучно закончена, и я снова выехала на Гагарина, развернулась и опять выехала на Главную. Естественно, поехала я не назад к «Моем, моем, поливаем», а продолжила путь по главной улице, включив воду и пустив перед собой два фонтана и две радуги. Ехала я, не спеша, прямо по середине улицы. Машины за мной, понятное дело, шли, снижая скорость, но никто не гудел и не орал: понимали, что я занимаюсь делом одновременно полезным и государственным – улицу освежаю и пыль смываю.

Безмятежно ехала я минут двадцать, не больше. Городок у нас скромный, элитных башен еще не завелось и торговый центр всего один, на въезде в город, а так даже на Главной пятиэтажки, двухэтажки да частные дома с садиками. Вот из такого садика и выбежала вдруг за ворота огромная баба с каким-то немыслимо гигантским арбузом в сетке и бросилась за мной. «Стой, стой, кричит, такой-разэтакий!» – и арбузищем своим над головой размахивает. Ну и силища у женщины, а? Поливалка при всем желании большую скорость сразу развить не может, и я поняла, что баба с арбузом меня все равно догонит и сделает со мной все что хочет, ну и чтобы не разъярить ее окончательно, я воду выключила, подъехала к тротуару и затормозила.

– В чем дело? – спрашиваю, высунувшись из окна.

– Ишь ты – баба! – удивилась та, подбегая ко мне со своим арбузом.

– На себя посмотри! – резонно и с полным спокойствием говорю ей в ответ. – Чего надо?

– Компенсацию, сцуко! За порчу рекламной продукции тебя надо убить ап стену!

Удивилась я, что бабища для ругани применяет интернетный сленг, но, не отвлекаясь на мелочи, спрашиваю:

– Какая порча и какая продукция?

– А вот это! – и сует мне в лицо свой арбузище. Тот закрывает мне все окно, но я все равно успеваю прочесть красную по зеленому надпись – «Арбузы». Отодвигаю арбузище, оказавшийся не тяжелее мяча для игры в водное поло, изображаю восхищение и отвечаю на том же «албанском» языке, стараясь поставить противницу на место и одновременно льстя ей.

– Криатифф! Зачот! И какой же такой вред нанесла я твоей рекламной бутафории, бядняшшка?

– Краску смыла, тупайя афца! – уже благодушнее рычит баба и вдруг улыбается, уставившись в арбузный бок: – Да нет, ничего – успел обсохнуть! Ну, извини, я думала, смыло надпись, я ее только натрафаретила...

– Бывает. Так что, аффтар, лепи есчо!

– А ты что, в натуре юзер?

– С чего ты взяла-то?

– На албанском шпаришь без словаря.

– Юзер не юзер, а жизнь загнала в рунет. Хочешь жить – учись учиться.

– Молодец! Сечешь по жизни!

– А то!

– Слушай, ты сейчас прямо по Главной так и поедешь? – спрашивает она еще более радушным рыком и переходя на обычный язык.

– Ага, по Главной....

– Ну так вот, в уплату за огорчение окажи мне услугу! Там на углу Щорса киоск стоит с астраханскими арбузами – отдай хозяину мое произведение, он его на крышу выставит как рекламу...

– Ну давай! – Вышла я из поливалки, взяла у нее надувной арбузище и прикрутила его к багажнику рядом со шлангом, на крыше; у арбуза хвостик был, как у настоящего, чтобы надувать, замотанный зеленой проволокой. Красиво получилось – зеленое на оранжевом. Хотела уже ехать, а рекламщица вдруг спрашивает, уже совсем человеческим голосом:

– Слушай, тебя как зовут?

– Варвара.

– А меня – Юленька.

– Ничего себе «Юленька», думаю. Впрочем, я тоже не всегда Варвара, бываю и Варенькой если со мной по-хорошему.

А она продолжает:

– Варь, у меня еще готовая продукция есть, а тащиться с нею по городу по такой жаре неохота. Я лучше в садике творчеством займусь. Может, ты мне и остальную продукцию по заказчикам развезешь и деньги с них возьмешь? Они мне десять тысяч за фрукт платят, тысяча – твоя. На обратном пути деньги мне завезешь. Идет?

Я не удивилась такому доверию – я бы ей тоже доверилась.

– Идет!

– Ну так сдай назад – фрукты у меня в палисаднике на солнышке зреют, сохнут то есть.

Я задним ходом подъехала к ее палисаднику, украсила Юленька мою поливалку арбузами и дынями, и дальше я поехала по Главной будто на бразильском карнавале – сверху на оранжевой машине желтые дыни и зеленые арбузы, впереди – два фонтана с радугами. Красота! Прохожим нравится, особенно детям: они еще и под фонтанными усами купаются, веселье полное. Я их не шугаю – скорость-то у меня не опасная, да ребята и сами близко к колесам не суются – им интересней под фонтанным веером пробежаться.

Доехала до Щорса, остановилась у киоска. Астраханскими арбузами торговал азербайджанец.

– Хозяин! Принимай заказ!

Тот от радости так и заскакал ламбадой вокруг моего карнавала. Снял приглянувшийся арбуз и тут же выложил десять тысяч. А потом и говорит:

– Слюшай, арбузы водичкой не освежишь?

– Легко! И всего за тысячу рублей.

– Давай, брызгай!

Сняла я шланг, повернула рычаг закачки в обратную сторону и щедро, основательно обмыла всю астраханскую продукцию пря­мо через стены киоска, благо они из реек. Засверкали арбузы вымытыми глянцевыми боками, и хозяин аж расцвел.

– Ты завтра опять приезжай – говорит, протягивая мне тысячу.

– Приеду, если дождя не будет.

– А сейчас к рынку поезжай, скажи – от Рашида. Там мои продавцы лейками прилавки поливают, только ленятся они. А ты со своей техникой им настоящий свежий дождь сделаешь! Они заплатят. Скажи им, Рашид велел по пятьсот рублей с прилавка дать. Сделаешь?

– Сделаю. Отчего не сделать для хорошего человека?

– Арбуз хочишь?

А кто ж откажется? Он выбрал едва ли не самый крупный.

У киоска с дынями я сдала рекламную дынищу и сразу сама предложила вымыть продукцию, но уже за полторы тысячи. Сговорились за тысячу двести.

После всех киосков я поехала к рынку...

Так я и объехала часа за три весь центр городка, всюду оставляя за собой радость и свежесть. Особенно щедро полила площадь перед городским управлением – чтоб видели работу фирмы «Моем, моем, поливаем!». Бак водой еще четыре раза заправляла, все через старушек, то есть через их окна, конечно. Теперь у меня пять постоянных точек забора воды образовалось.

Вернулась в гараж, по пути Юленьке деньги завезла, на завтра с нею условилась о развозке ее бутафории по другим торговым точкам. После я сдала машину Андреи – чу, договорилась о выходе на работу на завтра и взяла аванс всего каких-то десять тысяч, но меня это пока устроило. Пришла в офис, послала Кошкарева выгружать привезенные фрукты, а сама села считать деньги. Больше пятидесяти тысяч у меня за день набралось: всем нашим сотрудникам по десяти тысяч выходило, да еще четыре мне, добытчице, осталось. А завтра я уже только на себя работать буду!

– Но чтобы завтра с утречка ты был в осаде у городской бухгалтерии, – сказала я Кошкареву, отдавая ему пачку денег. – Будешь теперь мои кровные у них выбивать! Только проговориться не вздумай, что я сотрудникам зарплату без них выдала.

– Да что я, дурак что ли? – весело обиделся Кошкарев и сел раскладывать деньги по конвертам.

Пришла Татьяна из своего ателье, взяла зарплату, приятно удивилась и обещала назавтра с утра прийти поработать часок. Юра заехал, он как раз из аэропорта пассажира мимо нас вез: взял зарплату и обещал в понедельник выйти поработать.

– Юр, ты, если в понедельник будет хорошая погода, так приезжай с утра пораньше, у нас тут клевая подработка наклюнулась. На спецмашине.

– Какой?

– Приедешь – увидишь.

Катя-бэбиситер сдала своего подопечного родителям и зашла на всякий случай поинтересоваться: нет ли денег? Обрадовалась, обнаружив в конверте полную зарплату. С ней мы договорились на среду – должен же у меня хоть изредка секретарь на месте сидеть! Хоть почту разберет...

Наталья Ивановна позвонила, узнав от кого-то, что зарплату дают, и обещала завтра зайти в обед за деньгами и даже полдня отработать – у нее уроки в первую смену. А Кошкарев, вы только подумайте, героически согласился завтра, кроме похода за зарплатой, еще и отчет закончить! Потому как у меня навряд ли время на это найдется: по прогнозу опять жару обещали – мне город поливать надо.

Ветреница

Обычно после Литургии в любимой Сергиевой пустыни Елена Константиновна домой возвращалась умиротворенная и помолодевшая. Сегодня она еще и причастилась Святых Христовых Тайн, а вот все же что-то ее беспокоило и томило сердце.

Садилась она всегда на кольце трамвая, место выбирала у окна, одиночное, чтобы по дороге из храма домой ни на что пустое и житейское не отвлекаться. Но в этот раз она глядела на скромный пригородный пейзаж за окном, а сердце продолжало щемить какой-то непонятной грустью. Да место сегодня оказалось не столь удачным: солнце с синего апрельского неба светило ей прямо в глаза. Она терпела, сколько могла, только голову опустила, но когда трамвай всего одну остановку не дошел до места ее пересадки, к станции метро «Автово», бедное сердце ее кольнуло снизу острой иглой, да так, что она от неожиданности громко ахнула. Пассажиры на нее заоглядывались, и она очень смутилась.

С собой у Елены Константиновны был аптечный пузырек с корвалолом, была и маленькая бутылочка из-под минералки с чаем, чтобы запить, но не разводить же было процедуру лечения прямо в трамвае, не всем нравится, как пахнет корвалол! Тем более что ей через остановку выходить – она уйдет, а запах останется. Нет, нехорошо это, и она решила выйти прямо сейчас, на остановку раньше, у Красненького кладбища; зайдет она на кладбище и там спокойно выпьет лекарство не на глазах у прохожих. Заодно и помолится, помянет всех своих еще раз, Радоница же сегодня: хорошо в этот день помолиться не только в храме, но и на кладбище, пусть даже у чужих могил. Свои-то могилки у нее по всему городу, до них сегодня уж никак не добраться, при таком ее состоянии.

Она сошла с трамвая и тихонечко, чтобы не потревожить сердце, побрела к растворенным кладбищенским воротам. Вошла, прошла немного по главной аллее и увидела скамеечку. Села, достала лекарство и запивку, отвинтила крышечку с бутылки, накапала в нее 30 капель, долила слабеньким чаем с лимоном, выпила, потом еще запила не­сколькими глотками уже прямо из бутылки. Облокотилась на спинку скамьи и стала ждать, пока ей полегчает.

И вдруг неожиданно вспомнила, как последний и единственный раз была она на этом самом кладбище. Боже мой, это сколько же лет тому назад было? А что считать, когда можно просто сказать, что было это целую жизнь тому назад, а точнее – через три года после войны.

* * *

Леночка росла девочкой спокойной и послушной, каких тогда, через три года после войны, в Ленинграде было большинство. В школе она была отличницей и маме особых хлопот старалась не доставлять. Она понимала, как тяжело маме с ней и с пятилетним братиком Сережкой, капризным болезненным шалуном и маминым баловнем. А как его было не баловать, если малыш, родившийся в конце блокады, все болел и болел? Папу Сережа, в отличие от Лены, совсем не помнил и по молодости лет не понимал, что мама до сих пор о нем тоскует и надеется на его чудесное возвращение – бывают же такие случаи... А Лена мамино горе понимала всем сердцем. Ей тоже было плохо без папы, но она-то знала, что маме еще хуже. Мама даже сердилась на папу.

Отец Лены всю блокаду проработал старшим мастером на Кировском заводе, почти не выходя с него, и редко-редко появлялся дома. А когда блокаду прорвали, он добился отправки на фронт, хотя у него была бронь от завода. И там он погиб «смертью храбрых», как было написано в похоронке. Вот за это мама на него до сих пор и сердится, ведь он мог бы остаться на заводе и уцелеть.

«За Леночкой смотреть особо не надо, она у меня умница! И передник сама себе погладит, и воротничок свежий пришьет и даже чулки сама себе штопает!» – как-то похвасталась мама соседке, а Лена нечаянно услышала и очень обрадовалась. Мама, конечно, и приласкать Лену могла, и на ночь всегда ее целовала со словами: «Спокойной ночи, доченька!», а вот в глаза никогда не хвалила. Наверное, считала, что это вредно – детей в глаза хвалить. Так что больше таких слов в свой адрес Лена не слышала, но и раз услышанного она не забывала и старалась мамины слова оправдать: надеялась, что мама когда-нибудь кому-нибудь еще разок похвалит Лену, а она возьмет и услышит.

А в тот день услышала она совсем другие слова: «Не возвращайся в школу без дневника или без матери!» И от кого услышала – от любимой классной руководительницы Любови Ильиничны, всеми девочками в классе обожаемой Любушки! Одноклассницы смотрели на Лену с осуждением, страхом и тайным стыдливым облегчением, будто каждая думала про себя: как хорошо, что это не с нею случилось...

А что случилось-то? На уроке ботаники, который вела Любушка, вредина Корсакова исколола ей все ноги остро отточенным карандашом. У нее, видите ли, ботинок спереди порвался, стал «каши просить», так она вставила в дыру карандаш и стала им под партой тыкать Лену в ноги. Ну, в общем, Лена терпела, терпела и не выдержала. Она осторожно развела ботинки в стороны, нащупала ими орудие вредной Корсаковой и изо всех сил сжала ботинками: раздался громкий хруст, а потом рев Корсаковой: «А-а! Петрова мой карандаш слома-а-ала!...»

Если бы набраться храбрости и все рассказать по порядку Любушке, то, может быть, ничего бы и не было. Любушка обычно понимала «своих девочек», она даже защищала их от завуча, если они шалили на переменке, бегали по коридору, например. Но у Лены будто язык замерз и не двигался: не станет же она ябедничать на глупую вредину Корсакову, той ведь и так дома за сломанный карандаш достанется.

– Положи мне на стол свой дневник, Петрова! – сказала Любушка.

Лена открыла портфель и почти сразу же увидела, что дневника в нем нет. На всякий случай она выложила все учебники и тетрадки на парту, но дневника не было.

Она догадывалась, куда он пропал. Утром, перед школой, кладя в портфель завернутый в салфетку и газету завтрак, она обнаружила, что чернильница-непроливашка в портфеле каким-то образом перевернулась и уронила большую каплю чернил прямо на обложку дневника. Наверное, Лена немножко перестаралась, когда наполняла ее, вообще-то непроливашки не проливаются, потому они так и называются. Она сменила обложку на дневнике, а надписать его решила позже, в школе. Тут ей в голову пришла мысль: а не запачкались ли чернилами и другие тетради и учебники? Она выложила все из портфеля на стол, чтобы проверить. Потом не просто осмотрела внутренность портфеля, а взяла новенькую промокашку и прошлась по подкладке – не впитает ли промокашка какое-нибудь незамеченное пятнышко чернил? Но больше никаких клякс обнаружено не было, и Лена, торопясь, чтобы не опоздать в школу, сложила книжки, тетрадки и пенал обратно в портфель. Завтрак; тоже не забыла. Вот тут-то она, наверное, и проглядела дневник, оставшийся на столе' Поэтому она просто стояла, опустив голову. А Корсакова, поглядывая на нее одним глазом, так и заходилась притворными слезами. Впрочем, карандаша-то ей было и взаправду жаль, не станет же мама покупать ей каждую неделю новый карандаш. Тем более, что придется еще новые ботинки покупать или эти чинить, что тоже стоит денег.

– Где же твой дневник, Петрова?

– Не знаю... Наверное, дома забыла.

Вот тут и прозвучали те ужасные слова:

– Ступай домой за ним. И не возвращайся в школу без дневника или без матери!

Вот тут бы ей собраться с духом и все объяснить, но она не сумела. Постояла еще с минуту, а потом пошла к двери и вышла из класса, так и не сказав больше ни слова.

* * *

Лена позвонила в свой звонок и стала ждать, когда мама откроет дверь. Та вышла раскрасневшаяся и в калошах на босу ногу. Полы мыла в квартире, догадалась Лена: как раз было их дежурство по квартире.

– Я дневник забыла! – сказала Лена.

– Сними ботинки, не затопчи мне пол.

Лена расшнуровала ботинки, сняла их, но тапки из школьного мешка для обуви доставать не стала, побежала по коридору в одних чулках – их дверь была всего третья от входа.

– Тапки надень, ноги промочишь! – запоздало крикнула мама, но Лена уже входила в комнату. Она бросилась к столу и стала искать дневник. А его не было! Она дважды пересмотрела все книжки – учебники и те, что из школьной библиотеки, но все было напрасно, пропал дневник!

Она вышла в пустой коридор: в это время в их довольно шумной коммунальной квартире никого не было.

– Мама, ты мой дневник не видела? Я никак не могу найти...

– Вот сейчас все брошу и пойду искать твой дневник! – в сердцах сказала мама, неся ведро с грязной водой к уборной. – Некогда мне! Мне с Сереженькой к врачу пора идти, анализы сдавать. Ищи сама!

Сереженька, Сереженька, всегда у нее на первом месте Сереженька... Братишка только что переболел ангиной и неделю не ходил в садик; теперь надо было сдавать анализы, чтобы его туда пустили снова.

Лена подумала немного, а потом стала надевать ботинки и завязывать противные длинные шнурки. Ясно было, что ни в какую школу мама сейчас не пойдет – не идти же ей с Сережкой в школу вместо врача! Значит, и говорить, что Любушка ее вызывает, бесполезно, только лишнее расстройство для мамы и неприятности для нее самой.

Лена вышла из дома и постояла во дворе, думая, что же ей дальше делать. А делать было совершенно нечего. И Лена решила уйти из дома и из школы. Навсегда уехать далеко-далеко...

Она вышла на улицу и опять задумалась. И куда ей теперь ехать? На поезд денег у нее не было, разве что на трамвай. Мама давала ей каждый день рубль на школьный буфет, и она пока не успела его потратить, Так что хватит денег на трамвайный билет и еще останется на булочную. У Лены был еще завтрак: белый хлеб с вареньем, который мама ей дала сегодня. Когда она его съест, можно будет купить еще черного хлеба на оставшиеся деньги... Чем же еще питаться бездомному человеку, как не черным хлебом.

Как раз неподалеку от дома ходил 36-й трамвай, и Лена пошла на остановку. Она дождалась трамвая, купила билет у кондукторши, села у окошка и поехала в неизвестную жизнь. Она решила, что доедет до кольца, а там пойдет пешком дальше, куда глаза глядят. Может быть, поступит в детский дом, а может, будет жить одна где-нибудь в лесу...

Трамвай ехал долго, очень долго. Лена немного поплакала украдкой, но пассажиров в это время в трамвае было мало, и слез ее никто не заметил. Проехали Нарвские ворота, а дальше пошли уже незнакомые Лене места. Потом кондукторша объявила последнее знакомое название: «Кировский завод!» – дальше начинался пригород. «Автово». Здесь вдоль трамвайной линии уже шли сады и огороды с домиками - будками и просто деревянные дома, как в деревне. Попадались и каменные дома, и магазины, но уже редко. «Красненькое», – сказала кондукторша уже почти пустому трамваю. В окно Лена увидела зеленые деревья. «Лес!» – поняла она. Вот и доехала она до леса... И она быстро поднялась со скамейки и вышла на остановке

Лес был окружен высокой кирпичной оградой. Лена подумала, что где-нибудь в ограде будет проход и она войдет сквозь него туда, где стоят большие, уже чуть-чуть зеленеющие деревья. Она свернула с большой дороги, по которой шел трамвай, на узкую дорожку, идущую рядом с оградой, и пошла по ней Вдоль дорожки шла канава. Лена подошла к ней, присела на корточки и заглянула в воду. По дну канавы текла коричневая вода. Потом она увидела на кочке с прошлогодней травой большую зелено-желтую лягушку. Лена долго с интересом ее разглядывала, а лягушка смотрела на Лену.

– Греешься на солнышке? – спросила Лена. – Ну и грейся... А потом, когда солнце сядет, ты сразу же иди к себе домой, а то замерзнешь...

Это Лена подумала о том, что самой-то ей, когда придет вечер и сядет солнце, идти будет совсем некуда. Хотя дни уже долгие и солнце сядет еще не скоро. Отбросив набежавшие грустные мысли, она пошла дальше, вдоль канавки и кирпичной стены за ней. Постепенно расстояние между канавкой и стеной стало расширяться, и на нем появились кусты и деревья. И тут она увидела цветы! Маленькие белые звездочки в кружевной зелени, целые тысячи белых звездочек, наверное... Много-много! Она так много цветов и не видела никогда, даже в Юсуповском саду, куда они с мамой и Сережей ходили гулять, никогда не было столько одинаковых цветов в одном месте.

Она нашла самое узкое место в канаве и решила ее перепрыгнуть. Примерилась раз, другой... И не решилась. Тогда она перебросила на ту сторону канавы свой портфель, прямо в цветы! Теперь струсить уже было нельзя, оставалось только разбежаться и прыгнуть. И она перепрыгнула удачно, почти не замочила ботинки. И сразу же, даже не подобрав портфель, присела на корточки и стала разглядывать цветы. Они были чудесные! Лена сорвала один цветок и сосчитала лепестки – их было шесть. Снизу они были немножко розовые. Если бы у нее были, как прежде, дом и школа, она нарвала бы два букетика – один для мамы, а другой для Любушки. Но ни дома, ни школы у нее больше не было...

Лена подобрала портфель, единственное ее достояние, и пошла дальше вдоль кирпичной ограды. Она была, наверное, очень старая, эта ограда, потому что кое-где в ней были разной глубины дыры, некоторые даже насквозь. Приглядевшись, Лена сообразила, что дыры эти не от старости, а от снарядов. Здесь тоже шли бои, подумала она, это ведь недалеко от Кировского завода, который хотели захватить фашисты и где работал ее папа.

Потом она увидела место, где ограда была разрушена до самой земли, и у подножия пролома лежала груда кирпичей, поросших сорной травой, теперь уже прошлогодней, бурой. Лена аккуратно перелезла через кирпичи, оказалась по ту сторону ограды и остановилась, почувствовав мгновенный укол страха. Это был вовсе не лес, как она думала, – это было кладбище!

Ей уже приходилось бывать на кладбища. Когда ее бабушку, папину маму, хоронили несколько лет тому назад, зимой, еще в блокаду. От тех похорон остался только страх перед крестами и воспоминание о лютом холоде и тихом мамином плаче.

Но через минуту Лена поняла, что тут все совсем, совсем другое! На этом кладбище было тихо и очень солнечно: молодые лис­точки на деревьях были еще такие маленькие, что даже тень от них не падала. Было очень тепло, потому что высокие стены кладбища защищали от ветра. Она почти сразу же и пальто расстегнула.

Здесь было интересно. Среди крестов и жестяных пирамидок со звездами попадались и старинные памятники, красивые, с золотыми буквами, вытесанными в камне. А на крестах были или железные дощечки с надписями, или вообще ничего. Многие кресты стояли в овальных каменных ванночках, наполненных землей. В них что-то росло, цветы, наверное, потому что молодая зелень была не похожа на обычную траву. А в одном месте Лена увидела маленькие синенькие цветочки с желтыми глазками и долго ими любовалась.

Она читала надписи на крестах и на па­мятниках, и некоторые ей были непонятны, а от других хотелось плакать. «Спи спокойно, дорогая мамочка, Христос тебя разбудит!» Кто такой был этот неведомый Христос? Не сторож же кладбищенский, зачем сторожу будить тех, кто спит тут под крестами...

Потом она наткнулась на чудесную могилку, где ванночка для цветов была квадратная, сложенная из гладких белых камней. Только цветов в ней не было, а вместо них росла крапива: старые спутанные прошлогодние стебли и совсем молодые, чуть красноватые, на вид жутко кусачие свежие стебельки и листья. Она сразу ее узнала, уж крапиву-то все дети знают, даже городские! Может, Лена прошла бы мимо – чего ей с крапивой связываться, но тут она заметила возле могилки заваленный сучьями крест из такого же красивого белого камня. Она нагнулась над ним, чтобы рассмотреть и увидела на кресте надпись в каменном веночке «Младенец Георгий 1931 – 1933. Спи сладко, милый Юрочка!» Совсем маленьким умер неизвестный Георгий или Юрочка. Странно, что у мальчика было два имени. Лена подсчитала, что Юрочка был на пять лет старше ее. Она всегда мечтала о старшем брате-защитнике, вот этот Георгий - Юрочка и мог бы быть таким братом... Она бы ему сегодня рассказала про свои беды и попросила совета.

Конечно, крест свалился или был сбит случайно залетевшим снарядом именно с этой белой могилки, заросшей крапивой. Такой маленькой, грустной и заброшенной...

И Лена задумала навести на могилке Юрочки порядок. Первым делом она решила освободить ее от противной крапивы, а уж потом попробовать поставить на место крест. Со старой крапивой она справилась легко, просто повыдергала грубые волокнистые стебли; на некоторых снизу остались узлы корней с молодыми ростками. Зато молодую крапиву вырвать было непросто. Лена подумала-подумала и пошла по дорожкам, ища какой-нибудь подходящий инструмент. Добрела до мусорной кучи и стала внимательно ее разглядывать в поисках чего-нибудь подходящего и вскоре нашла железный прут с небольшим, меньше ее ладони, копьецом на конце. Замечательный инструмент! Вернулась к могилке и стала вскапывать землю, выворачивая и выдергивая крепкие крапивные корни. Земля оказалась неожиданно рыхлой, мягкой, какой-то даже сочной. Вскоре почти вся крапива была выброшена копьем из могилки, но Лена, обернув на всякий случай руку носовым платком, собрала и выкинула наружу все обрывки желтоватых крапивных корешков. Нашлось и место, где стоял крест. Да, его явно сбило снарядом, потому что, поглубже покопавшись в земле, на глубине примерно в половину ее руки, Лена наткнулась на обломок белого камня, крепко сидевший в земле. «Это от креста! Вот сюда я его и поставлю!» – решила она.

Как выяснилось, каменный крест она могла только приподнять, а вот о том, чтобы перенести на два шага к могилке, нечего было и мечтать. Для начала она очистила крест от травы и сухих веток. Потом, подумав и примерившись, Лена стала перетаскивать его то за один конец, то за другой и в конце концов подтащила к самой могилке. За работой она вспотела так, что пришлось снять пальтишко и повесить его на стоявшую неподалеку железную оградку. Сравнив обломанный конец креста с тем, который торчал на дне раскопанной ямки, она поняла, как именно он стоял. Она положила крест серединой на каменный край прямоугольной «ванночки», а обломком над самой ямкой, потом собрала все силы, ухватилась за поперечины креста и стала его поднимать. Она не была уверена, что у нее это получится, но стоило ей только приподнять крест за один конец, как он легко скользнул из ее рук прямо в ямку и встал отломленным концом точно к основанию. Но Лена понимала, что так крест долго не простоит, упадет. Тут нужен был какой-нибудь клей или еще что-нибудь такое... А где взять это нужное «что-нибудь»? Она попыталась ногами подгрести к нижней части креста как можно больше земли и утоптать ее. Подгребать землю, утаптывать ее и одновременно держать крест так, чтобы не сбить совпавшие части, было совсем непросто! Но Лена справилась. Вот теперь крест стоял вроде бы прочно. Она осторожно отпустила перекладины – да, стоял, но как-то не очень надежно. Все-таки его следовало чем-то укрепить. Но чем? «А кирпичами – вот чем!» – осенило ее. И она побежала за ними к пролому в стене.

В рухнувших остатках ограды Лена нашла несколько больших кусков из трех-четырех кирпичей, скрепленных между собой известью. Носить такие обломки было нелегко, но Лена перетаскивала их к Юрочкиной могилке и укладывала как можно плотнее вокруг основания креста до тех пор, пока не стало ясно: крест будет держаться, даже если его с силой толкнуть. Она и толкнула его слегка ладонью, потом еще раз, сильнее – но крест даже не пошатнулся!

Она отошла и полюбовалась работой. Белый крест на темно-красном кирпичном основании, в беленькой своей оградке смотрелся так, будто никогда и никуда не исчезал! «Цветочков бы еще посадить!» – радуясь, подумала Лена. Цветы, однако, можно было взять только с чужих могил, а на это она никогда не решилась бы. Но тут же вспомнила про белые цветочки за оградой кладбища – они же ничейные!

Лена подобрала свое копье, пошла за ограду и принялась выкапывать белые цветы с корнями и складывать их на расстеленный носовой платок. Хорошо, что у нее всегда с собой два платка: один, большой, – в кармане пальто, а другой, поменьше, – в кармашке передника. Корешки у цветов оказались хрупкие, легко ломающиеся, похожие на красно-коричневые сучки, но Лена работала старательно и осторожно. Она накопала полный платок цветов, так что концы не сходились, снесла их к могилке и принялась сажать перед крестом.

– Какая умница девочка, за могилкой сама ухаживает! – услышала она над собой чей-то голос и подняла голову. Перед ней стояла старушка в белом платочке в мелкие синие даже не горошки, а точечки, с плетеной соломенной кошелкой в одной руке и с палочкой в другой. Из кошелки торчало горлышко бутылки, заткнутой свернутой из газеты пробкой, а в бутылке было молоко. Одета старушка была в длинное черное пальто, тяжелое даже на вид. Она подошла ближе и, прищурившись, прочитала надпись на кресте.

– Георгий, Юрик. Братик твой тут лежит? Младший или старший?

– На пять лет старше меня, – сказала Лена, не отвечая на первый вопрос. Но старушка переспрашивать не стала.

– Сама придумала цветочки посадить?

– Молодец! Теперь твои ветреницы надо полить, а то не приживутся.

– Это цветы так называются – ветреницы?

– Ветреницы, милая, ветреницы! Ты знаешь, где тут вода?

– Знаю. В канаве

– А леечка у тебя есть?

– Нету...

– А я тебе свою дам! Пойдем со мной!

Старушка развернулась и пошла между оградками, крестами и тумбочками, и Лена послушно шла за ней, оставив свой портфель возле могилки Юрия. Она не стала его с собой брать, потому что портфель был еще папин, а руки у нее были грязные, в земле, и ей совсем не хотелось его пачкать.

Идти было недалеко. Старушка остановилась возле серебристой оградки, прислонила к ней свою палочку, взялась за верх оградки и потянула на себя – оказалось, это дверца. Старушка вошла внутрь оградки и поманила Лену за собой. В оградке были две могилки и простая деревянная скамейка – дощечка на двух чурбачках. Старушка поставила на нее кошелку, нагнулась, достала из-под скамейки жестяную лейку и протянула Лене.

– Иди, милая, поливай свои ветреницы!

– Спасибо! Я полью и лейку вам обратно принесу.

– Да ты не спеши! Я пока могилки приберу, да свои цветочки посажу, да помолюсь...

Старушка достала из кошелки газетный сверток, положила его на скамейку, развернула, и Лена ахнула – на газете лежали кустики разноцветных анютиных глазок, желтые, синие и белые.

– На-ка тебе, – она протянула Лене кустик синих цветов, – посади братику. Красиво будет – белое с синим, мама тебя похвалит. Мама-то есть у тебя?

Лену вопрос не удивил. У многих ленинградских ребят не было у кого отца, у кого матери, а у кого и обоих кто-то жил с бабушкой, кто-то с тетей, а те, у кого родных совсем никого не осталось после блокады, жили в детском доме. Поэтому она просто ответила:

– Мама есть. У меня папы нет. Погиб на фронте.

– Как звали папу?

– Константин.

– А тебя-то как зовут?

– Лена.

– Константин и Елена. У вас с папой, стало быть, именины в один день... Упокой,

Господи, души рабов Твоих воина Константина и младенца Георгия и даруй здравие рабе твоей отроковице Елене, – сказала старушка и перекрестилась.

Лена креститься не умела, поэтому просто наклонила голову и вежливо сказала:

– Большое спасибо.

– А ты чего ж не крестишься?

– Я не умею...

– И в церковь не ходишь?

Лена помотала головой.

– А на Радоницу брата навестить все-таки пришла, умница! Ну и то хорошо. Бери цветочки-то...

(Весь этот разговор Лена позже пересказала маме, и та тогда ничего ей не сказала, просто похвалила за вежливый разговор со старушкой, а про Радоницу и молитвы ничего объяснять не стала. Но надо же – через столько лет все вдруг так подробно вспомнилось!)

Своего имени старушка почему-то так и не сказала, и Лена обращалась к ней просто «бабушка», как тогда было принято.

– Спасибо, бабушка! – сказала она и отправилась к могилке Юрика, которая была отсюда видна, даже искать не пришлось.

Лена посадила анютины глазки перед ветреницами, и получилось взаправду очень красиво. Она два раза сходила на канавку и щедро полила цветы, а в последний раз еще хорошенько помыла руки в холодной, почти ледяной воде. Подумала и все-таки прихватила два букетика ветрениц – для мамы и для Любушки. А вдруг пригодятся? Потом набрала полную лейку воды для бабушки.

– Вот, Юрик, теперь у тебя тут будет красива. Спи спокойно, милый Юрочка!

На душе у нее было так хорошо и почему-то так спокойно, как будто все беды этого дня уже остались позади. Даже потерянный дневник больше не вспоминался. Она знала, что сегодня вернется домой, попросит прощения у мамы, а завтра у Любушки, и с дневником как-нибудь уладится... Она была в этом уверена. Как будто неведомый братик Юрик ей об этом сказал. Она взяла свой портфель и пошла возвращать лейку.

Бабушка уже посадила анютины глазки на своих могилках и обрадовалась, что Лена догадалась принести ей воды. Она полила цветы и оставила немножко, чтобы помыть руки. Потом они сидели рядышком на скамейке, пили молоко и ели булку с вареньем и бабушкин пирог с картошкой. А после вместе пошли к остановке З6-го трамвая: оказалось, что могилка Юрика была недалеко от главной дорожки кладбища, которая вела прямо к воротам и остановке.

* * *

Кстати, подумала Елена Константиновна, раз уж я тут, не поискать ли Юрочкину могилку, а вдруг сохранилась? Она отдышалась на весеннем воздухе и чувствовала себя превосходно.

Как ни странно, могилка нашлась. Белый мраморный крест так и стоял, утопленный в кирпичную пирамидку; в щели между обломками набилась земля и намертво их скрепила. А вся квадратная раковина густо-густо поросла белоснежными ветреницами, и не то что крапивы, а и земли под ними не было видно.

– Прости меня, братик Юрочка, что я столько лет не была у тебя и не молилась о тебе, – сказала Елена Константиновна. – Вспомнила вот только теперь, будто случайно... Но мы-то с тобой знаем, что таких случайностей не бывает! Тогда ведь тоже была Радоница... Теперь, дорогой мой, я до самой нашей встречи буду за тебя молиться. И ты тоже молись за меня, пожалуйста!

А вот бабушкиных могилок она не нашла, да и не искала: они были обычные, с железными крестами, как полагается, и даже если с тех пор их стало уже три, так и таких оградок тут хватало. Тем более, что имени старушки она так и не спросила.

* * *

А история с дневником тогда и вправду кончилась благополучно, вспомнила Елена Константиновна по пути к метро. Любушка, не дождавшись возвращения Лены, после школы сама зашла к ним домой и все рассказала маме. Лена вернулась, когда они сидели за столом и пили чай. Обе обрадовались букетикам ветрениц. «Где же ты нашла такую прелесть?» – удивилась мама. Пришлось все рассказать, правда, без особых подробностей: поехала с горя на З6-м трамвае в Автово, где уже настоящая весна, там и нарвала.

Отыскался и пропавший дневник: это безобразник Сережка подобрал упавшую со стола тетрадку, быстренько унес в свой уголок и там разрисовал своим замечательным красно-синим карандашом половину чистых страниц. Рисовал он войну, взрывы, поэтому разрисованные страницы были еще и порваны. Что с него, детсадовца, взять! Пришлось маме испорченные листы аккуратно вырезать ножницами, а Любушка сказала, что если страниц дневника не хватит до конца года, пусть Лена записывает домашние задания просто в тетрадку.

На скамейке над обрывом

Кирилл стоял у каменной балюстрады, огораживающей смотровую площадку. Под ним был крутой обрыв, почти пропасть, а далеко внизу, на самом ее дне, билась об огромные валуны быстрая речка, и от пены вода в ней казалась кипящей. Со дна пропасти тянуло холодом.

– Молодой человек! Я бы вам настоятельно не рекомендовал этот способ решения вашей проблемы! – услышал Кирилл чей-то негромкий голос и оглянулся. На другой стороне площадки, в тени самшитовых кустов, на белой решетчатой скамье сидел старик в бежевых летних брюках, полинявшем военном кителе с орденскими планками и соломенной шляпе; рядом с ним, прислоненная к скамье, стояла толстая коричневая палка с изогнутой черной рукоятью. Забавный такой старикан...

– О какой проблеме вы говорите, и с чего это вы вообразили, что я собираюсь бросаться вниз? – грубовато спросил Кирилл. – Может, я просто на пейзаж любуюсь!

– «Пейзаж на дне пропасти»... Хорошее название для трагического фильма! Не надо мне морочить голову, юноша. Ваши настоящие намерения я угадал по выражению вашей спины. А лицо ваше окончательно утвердило меня в подозрениях.

– Надо же! – фыркнул Кирилл, а про себя подумал: кто знает, может, и впрямь каждому встречному-поперечному по его лицу понятно, что живет он последний день своей жизни. – Но вообще-то, что бы я ни собирался сделать, это не ваше дело, не так ли?

– Как знать, как знать... Подойдите ко мне, присядьте. Если ваше решение твердо, то маленькая задержка вам не страшна, на суд Божий не опоздаете. Тем более, что вы еще не окончательно решились, а только примеряетесь. Я прав?

– Да, вы правы! – резко ответил Кирилл, перешел площадку и уселся рядом со стариком. На его кителе он только разглядел звездочку Героя, повыше тройного ряда разноцветных планок. Ветеран, да еще и герой...

Ну да, сегодня 22 июня, годовщина начала войны, вот он и нарядился соответственно. Грубить боевому старичку в такой день расхотелось.

– Понимаете, я вчера узнал от врачей о страшном диагнозе, всю ночь не спал, мучился и понял, что выхода у меня, кажется, нет.

– Так все-таки только «кажется» или и вправду нет?

Кирилл не ответил.

– А диагноз можно узнать?

Кирилл невесело усмехнулся и четко, почти по слогам произнес:

– Хорея Гентингтона. Навряд ли вам известно, что это такое.

– Ну почему же? Как раз известно. Я сам врач, хотя теперь уже давно на пенсии.

– Тогда вы должны понимать, что меня ожидает. А я это наблюдаю каждый раз, когда навещаю отца в больнице. Вижу, как он смотрит в тарелку, хочет взять ложку – а руки его не слушаются. Он встает с места, хочет пройти в дверь, а оказывается перед стеной. И при этом он все понимает и очень страдает!

– Да, это определенно хорея Гентингтона. – Старик взял свою палку, поставил ее перед собой и оперся на нее подбородком. Подумал немного, а потом спросил:

– Вы пока только подозреваете, что вам передалось по наследству от отца его заболевание или?..

– Не только. Я прочел все, что мог найти об этом заболевании и настоял на генетическом исследовании.

– И каков результат?

– Положительный. Значит, в будущем болезнь разовьется неминуемо, это только вопрос времени. Отложенный диагноз, так сказать. А эффективного лечения хореи Гентингтона на сегодняшний момент не существует.

– К сожалению, это действительно так. Но, как я понимаю, и болезнь, и гибель от нее отложены пока на неопределенный срок, а покончить с собой вы решили уже сейчас, загодя, так сказать?

– Если вы врач, то должны понимать, каково это – жить годы с таким диагнозом в ожидании конца.

– Юноша мой дорогой, а разве мы не все рождаемся на свет с отложенным смертельным диагнозом? И в конце жизни смерть поджидает нас всех.

– Но не всех – такая!

– Ваш отец очень страдает?

– Физически – нет. Но морально он очень угнетен и находится в постоянной депрессии. Вначале ему даже был поставлен ошибочный диагноз – шизофрения.

– А мать у вас есть?

– Да, есть.

– А о ней вы сегодня ночью думали?

Кирилл виновато промолчал: он и в самом деле о матери как-то не подумал.

Старик его понял, покачал головой и спросил о другом:

– Скажите, а ваш отец кричит от боли? Ему не помогают обезболивающие? Он молит о смерти, потому что не в силах терпеть боль?

– Нет, таких страшных болей у него нет.

– Более того, это и не угрожает. А есть смертельные болезни, при которых они почти неминуемы. Я сам был болен такой болезнью примерно в вашем возрасте. Однако, как видите, жив до сих пор.

– Вас все-таки вылечили?

– Никто меня не лечил, кроме Господа Бога.

– Я неверующий! – решительно заявил Кирилл, сразу пресекая возможное развитие темы.

– Это понятно. Иначе бы вы не подошли так близко к этому обрыву. И я был тоже неверующим, и у меня был свой обрыв... Но меня от смерти и неверия спасло горе, причем не мое личное горе, а всенародное – война.

– Я вижу, что вы ветеран войны.

– А, ну да... Мы сегодня встречаемся с моими друзьями. Выпьем по рюмочке, вспомним военное прошлое, все как водится в такой день. Есть что вспомнить, есть...

– А вы мне не расскажете, как это вас война от смерти спасла?

– Почему нет? Расскажу – в надежде, что вы из моего рассказа извлечете для себя некую пользу. У меня еще примерно час до встречи, вот я и решил сюда заглянуть, подышать воздухом. И вот, оказалось, не зря...

Ну, так слушайте мою историю, юноша. Перед войной я был молод, учился на первом курсе медицинского, играл в футбол, ухаживал за девушками и, помнится, ни о чем серьезном не задумывался. Однажды во время игры мне здорово попало по голени бутсой противника. Я и внимания особого не обратил: подумаешь, похромаю денек-другой, все и пройдет. Но не прошло. Сначала был просто синяк, ну, еще опухоль небольшая, а потом, когда опухоль спала и синяк прошел, на их месте образовался небольшой такой, но очень болезненный желвак. Я несколько месяцев все медлил с походом к врачу, надеялся, что так пройдет, а когда все-таки пошел, оказалось – саркома. Причем уже с метастазами в легком. Предложили лечь в больницу. Я так и собирался сделать, но сначала забрался в институтскую библиотеку и, вот как вы сейчас, прочел все, что мог, о своей болезни. И ничего утешительного, конечно, не вычитал. Только почувствовал себя в черной ледяной пустыне, оставленным один на один со своим страшным диагнозом, будто весь остальной мир отделен от меня мутным и толстым стеклом У близких и друзей я поддержки искать не стал, потому как не верил в нее, а той главной поддержки, с которой никакой диагноз не страшен, у меня еще не было – в Бога я тогда не верил. Но об этом впереди. И тогда я твердо решил покончить с собой, чтобы избежать напрасных грядущих мучений. Струсил, проще говоря.

– Ну, вы уж и скажете – струсил!

– А вы послушайте, что было дальше, а потом делайте выводы. Жили мы на седьмом этаже, окна нашей квартиры выходили на площадь, покрытую асфальтом, и решил я, выбрав момент, когда дома не будет родителей и младшей сестренки, выброситься из окна. Мне «повезло»: в воскресенье, а было это 22 июня 1941 года, родители предложили поехать за город. Я отказался, сославшись на дела, и меня оставили одного. Проводив родителей и сестру, я сел к столу и написал прощальное письмо, в котором все объяснил. Оставил письмо на столе, а сам подошел к окну и распахнул его. И тут я увидел, что под репродуктором, висевшим на столбе на краю площади, собралась толпа: все слушают какую-то передачу и многие женщины плачут. Я встревожился, прошел на кухню, где у нас тоже висел репродуктор, и стал слушать: это было сообщение о нападении на СССР гитлеровской Германии.

«Ну, вот и решение проблемы! – подумал я. – Чем задарма и без пользы подыхать на больничной койке, лучше уж отдать свою жизнь за Родину! Может быть, я еще успею и подвиг совершить перед смертью!» Я тогда еще не понимал, что подвиги нужны не только на войне. Словом, разорвал я свое письмо и отправился в военкомат. Там уже была громадная очередь тех, кто подлежал призыву. Врачам я ничего о своем диагнозе, естественно, не сказал, а на небольшой желвак на моей правой ноге никто в той суматохе и внимания не обратил, и меня тут же оформили как полагается. На следующее утро, простившись уже как следует с близкими, я отправился со всеми новобранцами в часть.

Воевать я начал в разведке, сам туда напросился, сославшись на знание немецкого – учил его в школе и в институте. Считался храбрым разведчиком, потому что смерти не боялся нисколько, можно сказать, сам шел ей навстречу. Однажды нас накрыли немецкие пулеметы, когда мы с «языком» возвращались в часть. Меня ранило в ногу, в мякоть, навылет, а товарищи мои все погибли. С нами был немецкий офицер, захваченный «язык», так вот его ни одна немецкая пуля не задела Немец оказался трусом, он и не подумал сопротивляться. Я его сначала ползком гнал, чтобы из-под обстрела уйти, ну и сам, конечно, полз. Потом, я подобрал какой-то сук вместо палки и пошел на двух ногах, хромая и время от времени толкая своего пленника наганом в спину. И он, здоровый такой бугай, послушно шел впереди меня, раненого, и только всю дорогу твердил: «О майн Гот! Ретте Мих!» – «О мой Бог! Спаси меня!» Я сердился на него: с чего это Бог, если Он есть, станет ему, захватчику, помогать? – и давай назло ему молиться по-своему: «Нет, Господи, ты лучше мне помоги! Помоги, Господи!» И Господь помог мне, а не ему: мне удалось почти ползком, с полным крови сапогом, погоняя немца наганом, все-таки доставить его к нашим. Впрочем, ведь и ему Бог помог: для него война в тот день закончилась, он попал в плен и, надо думать, жив остался. Сдав его командованию, я наконец потерял сознание.

– За это вам и дали Героя? – спросил Кирилл.

– Ну нет, тогда, в сорок первом, звезды Героев еще не очень щедро раздавали, за полгода войны сорок первого было всего полтораста с небольшим Героев, хотя героизма было никак не меньше, чем в последующие годы. Но такова историческая логика войны – мы отступали... Но вернемся к моей истории.

Так вот, «языка» отправили в штаб, а меня – в госпиталь. А поскольку ползли мы с фрицем, молясь каждый на своем языке, по осенней слякоти, в раны раздробленной ноги набилось столько грязи, что у меня тут же началась гангрена, и ногу мою – вместе с саркомой! – сразу же, еще в нашей санчасти, ампутировали. И представьте, так врачи и не заметили, что там у меня еще, кроме раздробленных костей, на ноге было! С тем и отправили меня в госпиталь долечиваться.

Лежу я, выздоравливаю понемногу, учусь ходить на костылях. А тем временем к городку, в котором был госпиталь, подошли немцы. Нас, раненых, погрузили в санитарный эшелон с красными крестами на крышах вагонов и отправили в тыл. Только немцы не больно-то по правилам воевали: когда мы проезжали через дремучие брянские леса, разбомбили они наш санитарный поезд. В живых нас осталось немного, человек пятнадцать со всего поезда: летчики немецкие еще с воздуха нас из пулеметов поливали. Собрались мы, уцелевшие, и решили по лесам к своим пробираться. К линии фронта мы так и не выбрались, а попали к партизанам. В лесу мне вырезали подходящую деревяшку, и стал я ходить на этом самодельном протезе, опираясь на палку. И там, в партизанах, я, бравый вояка, но очень плохой ходок, через год стал командиром партизанского отряда.

– Ну, наверное, вас командиром назначили не только потому, что вы были на протезе!

– Главным образом потому, что я уже имел опыт разведчика и умел организовать наши операции так, что за всю войну отряд потерял всего несколько человек, а вреда фашистам принес немерено. Впрочем, вред этот был оценен по достоинству, и вот после войны-то я и получил звание Героя Советского Союза.

– А потом, после войны вы рассказали врачам, что у вас был рак?

– Пришлось рассказать, когда я добровольно пришел им сдаваться: надо же было мне проверить, что там с метастазами в легких.

– Ну и что оказалось?

– А ничего! Не выдержали метастазы суровой партизанской жизни и брянских морозов – сдохли прежде меня самого. И вот тут я уже окончательно поверил, что меня Бог помиловал за то, что я не покончил с собой из трусости, не убил себя прежде смерти.

– Классная история! Ну а дальше что было?

– Дальше была тоже трудная, но уже счастливая мирная жизнь. Я продолжил учебу в медицинском институте, окончил его, женился на своей сокурснице и до самой пенсии работал врачом вот в этом самом городе.

– И никакого горя после этого в вашей жизни не было?

– Почему же это не было? Что это за жизнь, если в ней нет ни бед, ни горя, а значит, нет и места мужеству? Горя хватало... Вот, например, у нас с женой долгое время не было ребятишек. Мы подумали-подумали, помолились и решили взять ребеночка в детдоме. Оказалось, что за детьми стоят огромные очереди. За здоровыми детьми. И тогда мы с женой решили взять ребенка-инвалида. Мы нашли мальчика-эпилептика, Гришу. Ох, и намучились мы с ним, пока вылечили и воспитали, вернее, перевоспитали! А в награду через пять лет после того, как Гриша стал нашим сыном, жена моя забеременела и родились у нас близнецы, мальчик и девочка, Саша и Даша, а потом через три года еще один мальчик, Юрочка, младшенький. Но любимчиком у нас оставался Гриша, который тяжелее всех достался. Кстати, если вы вместо самоубийства выберете жизнь – подвиг, то вам надо будет учесть, что своих детей вам лучше не заводить, слишком велик риск, а лучше взять обездоленного ребенка из детдома и сделать его счастливым.

– Да ваша жизнь, как я погляжу, это одни сплошные подвиги!

– Любите вы это слово, юноша! Впрочем, это у нас, мужчин, видимо, в крови – стремление к подвигу. Но самый большой подвиг, между прочим, это жить достойно и спокойно принимать все, что послано Богом, быть верным себе и делать свое дело так, чтобы приносить как можно больше добра людям. К счастью, выбранное мною медицинское поприще это как раз позволяло: сколько я за свою жизнь вылечил безнадежных пациентов – это знает только Господь Бог. Я ведь в реанимации работал. Ну а если бы 22 июня 41-го года я в окошко сиганул? Подумать страшно... Я ведь даже не знал тогда, что 22 июня мои именины! Меня зовут Кирилл Александрович, а Православная Церковь вспоминает в этот день святителя Кирилла, архиепископа Александрийского. Я тоже стоял в тот день, как вот вы сегодня, над пропастью – перед раскрытым окном, и сколько же раз я потом благодарил Господа, что Он надоумил меня сделать правильный выбор! И никогда ни разу я не пожалел о нем. Вот и перед вами, молодой человек, стоит сейчас та же самая дилемма: струсить и уйти без борьбы, оставив после себя пустоту и двойное горе матери, или решиться на подвиг и наполнить свою жизнь смыслом, несмотря ни на что. Выбирайте!

– Да, после вашего рассказа мне что-то расхотелось снова подходить к обрыву. Я ничего вам не обещаю, но я подумаю. Прошлую ночь я не спал, все взвешивал, хватит ли у меня сил и мужества покончить с жизнью. А сейчас мне кажется, что и эту ночь мне не спать: буду думать, хватит ли у меня сил и храбрости, чтобы жить дальше. Может, и я найду свой жизненный подвиг?

– Ваш подвиг начнется уже тогда, когда вы преодолеете свой ужас перед диагнозом и осознаете свой долг перед матерью. И запомните хорошенько еще вот что: очень часто хорея Гентингтона настигает человека только в глубокой старости, и в этом случае перед вами еще долгие и долгие годы деятельной и осмысленной жизни. И медицина, кстати, тоже не стоит на месте! Так что мой совет: идите и превратите свою беду в подвиг преодоления беды.

– Я попробую... А знаете, ведь меня тоже зовут Кириллом!

– Правда? – обрадовался старик. – Ну тогда поздравляю вас, Кирилл, с днем Ангела!

– Спасибо. И я вас тоже поздравляю, Кирилл Александрович. Как вы думаете, может, мы с вами вовсе не случайно встретились сегодня тут, на скамейке над обрывом?

– Определенно не случайно!

Слава Богу за все!

[ Скачать книгу: Нечаянная радость, или раб Божий Владлен и другие истории ]

Рекомендуйте эту страницу другу!