Утоли моя печали. На этой пустынной дороге.

Когда ты идешь с соперником своим к начальству, то на дороге постарайся освободиться от него, чтобы он не привел тебя к судье, а судья не отдал тебя истязателю, а истязатель не вверг тебя в темницу. Сказываю тебе: не выйдешь оттуда, пока не отдашь и последней полушки.

Лк. 12,58-59

Раз, всего лишь раз

На миг забудьте об орке-е-е-стре!

Забудешь, как же! Опять этот рыжий... Я нашарила на тумбочке пластиковый футляр с восковыми берушами, достала парочку и засунула в уши, — но вопли рыжего проникали сквозь воск; я злобно натянула на голову подушку, но и это не помогло. С трудом поднявшись с постели, я побрела к окну — закрывать: пусть уж лучше будет душно, чем шумно. Сенная площадь... Я обитала тут всего две недели, но уже почти вошла в ритм ее жизни. Часов с двух ночи и до позднего утра было, можно сказать, почти тихо, я даже спала с приоткрытым окном. К десяти утра устанавливался довольно ровный уровень шума — торговый, так сказать, деловой. Внизу, под самыми окнами, продавали уцененные аудиокассеты. Продавцов было двое, и они торговали по очереди, а их оглушительная музыкальная реклама носила резко отличный характер. Когда торговала девушка, музыкальная атака могла быть самой неожиданной: русские романсы вдруг сменялись разбитной песенкой про «мадам Брошкину», нервный аккордеон Астора Пиаццоллы — печально осточертевшим адажио Томазо Аль-бинони, иногда еще и с каким-то невыносимо пошлым текстом. Порой это можно было терпеть, несмотря на предельную громкость, но иногда все-таки приходилось прикрывать окно. Зато второй продавец был в своих вкусах невыносим постоянно и гонял на всю Сенную исключительно блатные песни. Не знаю уж, чья музыкальная реклама приносила хозяину больший доход, но мне тюремная лирика досаждала сильнее: в эти дни я держала окно запертым до восьми вечера, до закрытия музыкальной палатки. Впрочем, однажды я делала уборку, и окно мое было открыто в течение двух часов, за что и была я наказана и обозвана «тёткой». Сметая с потолка паутину щеткой на длинной ручке, которую мне дала соседка Лена, я вдруг услышала проникновенное сообщение:

Полковник опять застрелился

В глухую осеннюю ночь...

Я чуть не разбила плафон люстры, от неожиданности выпустив из рук свое орудие труда. «Послышалось», — подумала я. Но через какое-то время полковник опять застрелился, и после этого я невольно прислушивалась — не застрелится ли он еще раз? И странный этот полковник стрелялся еще раз пять или шесть, заинтриговав меня до крайней степени. Покончив с уборкой, я переоделась и вышла на площадь.

— Я хотела бы купить у вас кассету с песней про полковника, который «опять застрелился», — обратилась я к продавцу.

— Это какая кассета, как называется? Кто поет? — спросил продавец, здоровый парень в кожаной куртке и надвинутой ниже бровей черной вязаной шапочке. — Я не знаю названия кассеты. Но там есть песня, а в ней слова: «Полковник опять застрелился в глухую осеннюю ночь».

— Нет у меня такой песни, — равнодушно ответствовал продавец.

— Ну как же нет, когда вы ее раз пятнадцать сегодня ставили.

— Я такой песни не знаю, женщина.

— Вы разве сами не слышите песен, которые гоняете на всю Сенную?

— Слушай, тетка, иди по типу отсюда, не мешай торговать!

Ну, я и ушла «по типу отсюда», так что судьба многостреляющегося полковника так и осталась для меня неразгаданной тайной.

Напротив дома, в котором я теперь жила, на месте взорванной в начале шестидесятых церкви Успения Богородицы, больше известной в народе как Спас-на-Сенной, находилась станция метро «Сенная площадь». Сам по себе поток пассажиров даже в час пик на этой станции не был шумным, но возле метро группировались торговцы с рук: они рекламировали свой товар, наступая на входящих и выходящих из метро граждан и сурово покрикивая: «Не проходим мимо! Колготы на все ноги!», «Берем сырки глазированные, берем сырки глазированные, не просроченные!». «Подходим и выбираем бюстгальтеры всех размеров!», «Покупаем белорусский шоколад! Дешевый шоколад! Все покупаем белорусский шоколад!». Прежде я и не замечала, что зазывания современных уличных торговцев приняли такой агрессивно-командный характер: «Не проходим», «Покупаем», «Все берем»!

За станцией метро, в первом этаже старинного шестиэтажного дома, разместился «Макдональдс», зачем-то вывесивший динамики своей музыкальной аппаратуры на улицу и бесплатно ублажавший прохожих рок-музыкой. Может быть, у них хоть внутри тихо? Пищеварительный процесс под такую музыку невозможен: надо будет, когда поправлюсь, зайти и проверить.

Все остальное пространство площади было занято труднопроходимыми джунглями киосков, павильонов, палаток, тележек и лотков, а завалы из бетонных блоков, железной арматуры, обломков потемневших деревянных мостков и фанеры, оставленных строителями станции метро «Садовая», да стаи одичавших собак дополняли сходство с джунглями. Вдоль разрушенных тротуаров текли оливковые потоки жидкой грязи, образуя тихие заводи в подворотнях окружающих площадь домов, а на перекрестках и возле подземных входов в метро — целые озера густой вонючей жижи; мерещилось, что кто-то там копошится на дне, передвигается, поднимая небольшое, едва заметное глазу колыханье поверхности, безглазо наблюдает за тобой из воды, подстерегает. Эти городские болота напоминали о сельве да о книгах Даррелла и были особенно опасны в темноте. Не менее зловещими казались и пещеры подворотен откуда на вас мог вполне дружелюбно смотреть отдыхающий на ящике бомж, а мог выскочить и кто похуже, потребовать денег на выпивку, а то и просто выхватить из рук сумочку и скрыться в темноте, в которую никто никогда и ни за что не осмелится углубиться за ним.

Днем из джунглей Сенной до моих окон поднимался мощный и густой шум, часто взрывавшийся криками: мальчишки-беспризорники подрались, воришку поймали возле уличного прилавка, хозяева соседних киосков что-то не поделили, торговки поругались между собой или с покупателями — обычный шум торговой площади эпохи раннего российского капитализма середины девяностых.

Как ни странно, вечерами на площади становилось тише. Но иногда, часов так в семь-восемь, на ступенях метро появлялся рыжий певец с гармошкой, этакий бывший премьер рабочего клуба, озлобившийся и разочарованный в нынешней жизни, однако не потерявшийся в ней. Репертуар у него был обширный: он пел, как «враги сожгли родную хату» и как некто «на палубу вышел, а палу бы нет», и прочую древнюю уличную классику, пел и народные песни, в том числе не менее пяти разных «Троек», пел какие-то новодельные частушки про «демократов-блинохватов». Частушки, как им и положено было по нынешней традиции, были не без скабрезностей:

Я купила себе боты

На резиновом ходу.

Если выгонят с работы —

В «интердевочки» пойду!

Но всего охотней Рыжий орал песни из репертуара Аллы Пугачевой, он вопил их: на разрыв связок и аорты, и оттого казалось, что он знаменитую звезду злобно пародирует.

А где-то после десяти шум начинал посте пенно стихать, и ночью меня будили в основном драки бродячих собак. Когда расходились продавцы и покупатели, наступало их время. Разнопородные и разновеликие псы и шавки носились стаями по всей площади и ее закоулкам, добывая пропитание из мусорных куч между ларьками. Вся площадь была у них поделена на сферы влияния, и потому нередко возникали острые пограничные конфликты сопровождаемые рычанием и громким лаем.

Несколько раз меня будили сирены милицейских машин, приезжавших на место взломов хлипких торговых точек. В общем, веселое это было место — Сенная площадь — провинциальная ярмарка и «пикник на обочине» в самом центре города.

Зато с квартирой мне сказочно повезло. Когда меня несколько раз подряд надули и обобрали в агентствах по найму жилья, стало ясно, что покуда я не прибегну к более испытанному и надежному способу поиска квартиры, меня так и будут «пропускать через лохотрон» (позже я объясню, что такое «лохотрон», непросвещенному читателю, ежели таковой счастливец найдется). Я принялась обзванивать подряд всех своих знакомых; и старый добрый метод сработал, уже третий звонок оказался удачным: один мой приятель купил запущенную квартиру, чтобы отремонтировать ее, благоустроить и потом продать за хорошие деньги. «Если тебя не путает, что окна выходят на Сенную, — сказал он, — можешь там поселиться и жить сколько хочешь. Я не буду продавать эту квартиру, пока не закончится реконструкция площади к трехсотлетию Петербурга. Денег я с тебя не возьму, у тебя их нет и, скорее всего, не будет. Плати по счетам и ладно, а мне спокойней, что квартира под присмотром». Так я и поселилась в квартире номер 6 в доме 40 на углу Садовой и Сенной.

Квартира эта до революции была, разумеется, отдельной, и обитал в ней священник, служивший в Успенской церкви, да и весь этот старинный и красивый дом занимал притч. После революции церковный люд потеснили, и на протяжении всей советской власти квартира была коммунальной. Купив в ней две комнаты, мой приятель предложил соседу, занимавшему другие три комнаты, устроить перепланировку и сделать две отдельные квартиры. Соседу идея понравилась, и теперь на месте коммуналки появились две квартиры, связанные небольшим коридором с общим выходом на лестницу. Хозяин квартиры представил меня соседям и попросил меня покровительства, поскольку «такой нескладехи свет не видывал и потому за ней нужен присмотр». Соседа звали Валера был он типичный «мальчишка с Сенной» хотя было этому «мальчишке» уже далеко за сорок: невысокий, худой и жилистый, с резкими чертами красивого, чуть сероватого лица, характерного для курящих «питерцев» — не «петербуржцев», с длинным носом и смешливым тонкогубым ртом, подвижный неунывающий и беспечный. Был он общителен и говорлив, как сорока. Зато жена его Леночка, белолицая, голубоглазая и белокурая, напротив, была сдержанна в движениях, в общении неназойливо приветлива и молчалива — классическая петербурженка. Столь отличные друг от друга внешностью и манерами, они оба, как мне показалось, были одинаково расположены к людям: Леночка в первый же вечер пригласила меня на семейный ужин, а Валера на другой день прикрепил мне карнизы над окнами и помог переставить мебель по моему вкусу, причем от оплаты категорически отказался. Это было тем более трогательно, что в его собственной квартире. Карнизы висели как-то кривовато, краны текли, а когда кто-то мылся в ванной, свет оттуда был виден в трещины кухонной стены, зато по всем шкафам и полкам стояли у него деланные собственноручно модели морских судов, и как мне показалось, выполненные мастерски. Другим серьезным увлечением Валеры было воспитание сына и дочери, чудесных пятнадцатилетних близнецов. Леночка же ходила на работу в библиотеку, тихонько заправляла домашним хозяйством, пеклась об уюте, делала закупки, готовила завтраки, обеды и ужины, а остальные домочадцы исправно завтракали, обедали и ужинали и лишь иногда, в особо оговоренных случаях, мыли посуду.

Можно сказать, что история, которую я хочу рассказать, началась именно из-за воспитательского рвения Валеры. Как-то встретив меня вечером в нашем общем коридорчике, он спросил:

— Ну как, Ирина, шум с площади не достает?

— Достает, но терплю. Что поделаешь — места «достоевские», исторически неуютные.

— А ведь правда! Надо будет мне с моими ребятишками этим заняться — выяснить все здешние места, связанные с произведениями Достоевского. Спасибо за идею!

Так вот Валера меня на место поставил и сам того не заметив: я ведь этим жалким каламбурчиком о «достоевских местах», где «шум достает», хотела себя тайком побаловать-потешить, а он заметил только прямую суть и поблагодарил простодушно.

Мне стало стыдно: человек искренне беспокоится о моем комфорте, а я его вульгаризмы обыгрываю. Совесть после этого угрызала меня не менее суток, но как только я убедилась, что Валера укола моего вовсе не заметил, совесть моя свернулась калачиком в уголке, притихла и задремала.

Через два дня Валера постучался ко мне в дверь.

— Смотрите, что я разыскал у букинистов Литейном! — Он торжественно вознес головой маленькую книжечку в твердом переплете. — «Достоевский в Петербурге»! Про нашу Сенную тут целая глава.

— Замечательно, Валера! — поддержала я его, про себя подумав с сомнением: а надо ли это его близнецам? Но неожиданно Достоевский понадобился мне самой.

Переехав на Сенную, я почти сразу же заболела. Сначала я только кашляла и сипела, через неделю запущенная простуда плавно перешла в бронхит с высокой температурой и раздирающим грудь кашлем. Пришлось пройтись по Сенной, закупить продукты, лекарства и улечься в постель.

К врачам я решила пока не ходить. В этом я была типичная русская женщина, ведь, как известно, женщины русских селений не лечатся, а только реанимируются, запуская болезнь до полной невозможности терпеть, то есть до вызова скорой помощи или неотложки. Перед залеганием в постель я попросила у Валеры что-нибудь почитать: все мои книги остались у брошеного мужа, ведь покинула я супружество с одной дорожной сумкой через плечо.

— Хотите Достоевского? У нас есть полное собрание сочинений.

— Чудно! Дайте мне, пожалуй, «Преступление и наказание».

— А вот это, к сожалению, не могу, — развел руками Валера. — Мы с ребятишками сейчас как раз обходим раскольниковские места. Читаем наш справочник, находим это место в романе, а потом уже идем разыскивать улицу и дом. Вот так я своих и приучаю к чтению. А как же без книг? Нельзя! Не хочу, чтобы они у меня росли отморозками. Хочешь компьютер — пожалуйста! Я два месяца сверхурочно трамваи гонял, чтобы на компьютер заработать. Купил, к Интернету подключил, но с одним условием: сколько за компьютером сидишь, столько удели внимания и книгам! Только так! И знаете, ребятам нравится ходить по городу с книгой: это лучше всяких экскурсий, ведь нас будто сам Федор Михайлович водит по улицам. Потом у нас на очереди «Идиот». Хотите, я вам «Братьев Карамазовых» принесу?

— Но только если у вас не намечено на ближайшее время паломничество в Оптину Пустынь!

— В Оптину... А что, надо подумать! Вот спасибочки за идею!

Достоевский — не лучшая библиотерапия когда болит голова и нечем дышать, но у классики есть великое достоинство по сравнению с детективами или фантастикой: невозможно читать Достоевского и думать о своих проблемах, не обращая внимания на читаемый текст. А я как раз и не хотела погружаться в мысли о своей семейной трагедии, решив, что надо избрать что-нибудь одно — болеть либо телом, либо душой. Словом, я читала «Братьев Карамазовых», а болезнь моя развивалась полным ходом, и к вечеру пятого дня температура поднялась до сорока градусов. Я дошла уже до главы «Черт. Кошмар Ивана Федоровича». Уже почти в бреду читала я легенду, рассказанную Ивану Федоровичу чертом.

«Легенда-то эта об рае. Был, дескать, здесь у ваас на земле один такой мыслитель и философ — все отвергал — законы, совесть, веру», а главное — будущую жизнь. Помер, думал, что прямо во мрак и смерть, ан перед ним — будущая жизнь. Изумился и вознегодовал: «Это, говорит, противоречит моим убеждениям». Вот его за это и присудили... то есть, видишь, ты меня извини, я ведь передаю сам, что слышал, это только легенда... присудили, видишь, его, чтобы прошел во мраке квадрильон километров (у нас ведь теперь на километры), и когда кончит этот квадрильон, то тогда ему отворят райские двери и все простят...».

Я уронила книгу на одеяло и задумалась. Интересно, а что же было с «философом» на этой пустынной дороге во мраке? И так ли уж она была пустынна, эта дорога? И для чего это — «во мраке»? Уж не заврался ли черт? Я снова взяла книгу и стала читать дальше.

«Ну, так вот этот осужденный на квадрильон постоял, посмотрел и лег поперек дороги: «Не хочу идти, из принципа не пойду!»

Ну, так я и думала. Попался-таки черт на вранье! «Постоял, посмотрел...» А на что посмотрел, ежели «во мраке»? А если не мрак, то — что? Может, что-нибудь похуже мрака было там, на этой дороге? Я снова отложила книгу и забылась тяжелым сном.

* * *

А во сне я умерла.

Произошло это так. Я проснулась от какого-то непонятного яркого и тревожного свечения за окном. Я встала, подошла к окну и отодвинула занавеску. Вместо станции метро я увидела церковь Спаса-на-Сенной, охваченную голубым пламенем. Она была не такая, как на старых гравюрах, а серая, мрачная, уже разрушающаяся: на куполах кое-где висели клочья ржавого железа с редкими струпьями позолоты, с фронтона осыпалась часть карниза, а на классических колоннах красной плесенью темнели кирпичные проплешины. Одни только золотые кресты ослепительно сияли в страшном голубом свете. Вдруг церковь задрожала, покачнулась, приподнялась в воздухе на четверть своей высоты — и рухнула, подняв в небо грибовидное облако пыли. Вслед за нею взлетело на воздух здание гауптвахты, еще недавно бывшее автовокзалом, за ним — Вяземская лавра, в которой находился громыхающий музыкой Макдональдс, а потом и прочие дома, окружавшие Сенную.

На какое-то время стал виден Екатерининский канал, коленом огибавший Сенную, но вот взлетел на дыбы горбатый мостик, черными гребешками мелькнули в воздухе вырванные из гранита секции чугунной ограды, вздыбилась длинным горбом маслянистая вода и канала тоже не стало. Затем окружающий мир погрузился во мрак, и я только успела понять, что погибла вместе со всем этим бедным и скорбно мною любимым миром.

Очнулась я в полной темноте. «Что же это такое — конец света или только мой конец, атомная война или смерть от пневмонии? » — были первые мои мысли. Я не удивилась ни тому, что я умерла, ни тому, что живо мое сознание. Хотя и весьма неопределенно, но в Бога и в бессмертие души человеческой я каким-то боком, неотчетливо, но все-таки верила: при современном развитии науки верить в то, что все существующее в мире зародилось само собой от стечения обстоятельств, по-моему, и невежественно, и невежливо по отношению к Высшему Разуму. Ну да, конечно, я верила в то, что мир и все в мире создано каким-то Высшим Разумом, Им же все держится и управляется. А как именно это происходит, об этом я не задумывалась.

Верила я и в бессмертие какой-то основной и главной части человеческой личности, именуемой «душой». Я только никогда всерьез не задумывалась, а что будет с этой «бессмертной частью моей личности» после смерти? Что-нибудь да будет, придет время и увижу, примерно так я рассуждала. Что ж, вот и представился случай разузнать точнее.

Холод и тишина окружали меня. Я стояла на месте, а может быть, просто висела в пространстве. Я вспомнила, как поступил в моем положении герой легенды: лег поперек дороги, «пролежал почти тысячу лет, а потом встал и пошел». Лежать неизвестно на чем, неизвестно где и неизвестно зачем мне определенно не хотелось. Я сделала шаг — невидимая дорога под ногами была плотной, вещественной, даже как будто что-то хрустнуло под ногой. Шаг, другой, третий... Если все время идти, вероятно, куда-нибудь да придешь.

Потом я углядела в стороне крохотную яркую звездочку. Она разгоралась все ярче и становилась крупнее, и вскоре я поняла, что она приближается ко мне. Затем я увидела, что от звезды протянулся ко мне сквозь мрак туманно-светлый луч и лег между нами мерцающей светлой полосой, как лунная дорожка на воде, а сама звезда превратилась в светящийся силуэт, очертаниями похожий на человека, довольно скоро приближающийся ко мне по этому, им же самими испускаемому, лучу.

Силуэт приблизился и оказался стоящей передо мной прямо на световой дорожке фигурой... — человека, статуи? Нет, кого-то гораздо более величественного. Это было ослепительно прекрасное Существо, выше меня ростом, с чуть туманными, как бы размытыми, но гармоничными чертами лица. От Существа ко мне шел не только свет, но и какое-то тепло, лишенное теплоты в собственном смысле, — это было что-то вроде физически ощутимого потока расположения и приветливости. Каким-то образом я сразу почувствовала, что Существо это полно любви и мудрости.

— Ирина! — негромко произнесло Существо и протянуло ко мне руку. Я благоговейно коснулась его руки и почувствовала, как через нее в меня струятся покой и любовь.

— Вы — Бог? — с трепетом спросила я.

— Да что это вы такое говорите, Ирина! — сказало Существо, и мне послышалась в его голосе улыбка. — Бога нельзя ни видеть, ни слышать, а вы меня и видите, и слышите — только вот почему-то не узнаете!

Его ли черты обрели большую ясность, мои ли глаза приспособились к ослепительному белому свету, но я стала лучше различать Человеческие черты на сияющем его лице.- Что-то знакомое в нем проступало, но, конечно, на земле я такого прекрасного лица не видела и видеть не могла.

— Ты мой Ангел Хранитель? — попробовала я еще раз.

— Да вы приглядитесь, Ирина, — я же Валера, Валера с Сенной!

Я так и ахнула, и, если бы световая дорожка под нашими ногами не казалась мне зыбкой, будто разостланный на воздухе длинный половичок из золотой соломы, я бы так и села на нее от неожиданности. Я вгляделась пристальней и убедилась, что в лице Существа теперь и в самом деле явственно проступали черты моего соседа по квартире.

— Валерий! Да, теперь вижу, это в самом деле вы! Но что с вами произошло, как это вы стали таким?

— Да вроде ничего со мной не происходило. Я вдруг проснулся среди ночи и увидел яркий свет в окне. Поглядел — а это нашу церковь снова взрывают. Когда ее уже взрывали когда-то, нас всех из домов повыгнали на улицу, и я видел, как это происходило: церковь поднялась на воздух, а потом рухнула вниз. Так было и этой ночью. Но только на этот раз я все хорошо видел, потому что церковь была освещена синим огнем. И еще я понял, что я погиб при этом взрыве. А что с моими — не знаю. Потом поставили меня на эту дорогу, дали напутствие и велели: «Иди!» - Ну, я перекрестился и пошел.

— Какое напутствие, Валера? Мне никто ничего не говорил. Я вообще никого кроме вас не видела, хотя бреду в этой темнотище уже довольно долго.

— А я вот на самом деле встретил моего Ангела Хранителя, он-то мне все и разъяснил.

— И что же он вам сказал?

— Он сказал, что дорога эта ведет в Рай, и на ней я встречу всех, с кем встречался в жизни, и если я перед кем-то виноват, то должен покаяться, попросить прощенья и примириться. Он сказал, что я не дойду до Рая, пока не примирюсь со всеми. «Ты заплатишь все долги, отдашь все до последнего духовного грошика, хотя бы ты затратил на это миллион лет, а иначе до Рая тебе не дойти» — вот что сказал мне мой Ангел Хранитель. Поэтому, Ирина, давайте не будем терять время, а пойдем вперед: очевидно, мы Должны часть пути снова пройти вместе, как проходили его при жизни. Разговаривать можно и на ходу.

— А почему мы с вами оказались вместе на этой дороге, Валера, как вы думаете?

— А я не думаю, я точно знаю, мне Ангел сказал: потому что я очень перед вами виноват, Ирина. Я должен покаяться и попросить у вас прощенья. Между прочим, я как раз об этом и думал перед тем как умереть.

— Вы — виноваты в чем-то передо мной?! Да Бог с вами, Валера! Вы меня так тепло встретили в той квартире на Сенной, заботились обо мне, когда я заболела, и вообще с самого начала вели себя как самый добрый сосед. Карнизы мне повесили...

— А вы не все про меня знаете! Вы ко мне относитесь как к порядочному и доброму человеку, а я совсем не такой. Когда я на работу уходил, Лена велела мне непременно зайти по дороге в аптеку и купить для вас аспирин, а потом взять в молочном киоске молоко. В аптеке была очередь, я отстоял и аспирин взял, а потом глянул на часы — на работу опаздываю! Я решил, что молоко позже куплю, на кольце, когда у меня перерыв будет. А чего-то сегодня день выдался суматошный, на улицах пробки, я все время опаздывал: приду на кольцо — а мне уже назад заворачивать. Сначала я честно собирался выкроить пять минут и сбегать за молоком — там и молочный киоск есть неподалеку, да все как-то не успевал и не успевал! Я уж и корил себя: если бы сигареты кончились и надо было за ними бежать, небось успел бы! А потом я решил, что после работы сделаю крюк и зайду в круглосуточный гастроном, там и куплю для вас молоко, решил и успокоился. А где-то на самом донышке души подленькая мысль мелькала: а если сил не хватит крюка давать и в круглосуточный идти, так ведь и без молока Ирина один вечер обойдется — не грудной младенец, завтра куплю! С этим я пришел домой и сразу лег спать, даже Лене ничего не сказал. А ночью проснулся — церковь взрывают! И я прямо сюда и загремел. Как мне мой Ангел Хранитель сказал про долги перед людьми, я сразу же вас первую и вспомнил, кого последнюю обидел, — ну, с конца начал. Не успел оглянуться, а вы вот она! Так что простите меня, что не позаботился о вас, не купил молока, а главное — за подленькие мои мысли.

С этими словами Валера бухнулся на колени на световую дорожку и коснулся ее лбом.

— Валера, милый, да встаньте вы! Нечего мне вам прощать. Молоко какое-то дурацкое... Разве можно сейчас о таких мелочах думать?

— Молоко для больной — не мелочь! А уж Что сам себя при этом оправдывал, так это и вовсе бессовестно.

— Хорошо-хорошо, Валера, я вас прощаю. Только вы поскорей встаньте, пожалуйста Пожалейте вы меня, передо мной еще никто и никогда не стоял на коленях, мне же неловко Валера поднялся и сказал с облегчением:

— Фу, камень с души! Вот был бы ужас если бы я вас не встретил здесь, а так бы и ушел в вечность с этой последней виной.

— Какой вы удивительный, Валера! Вот уж не думала, что рядом со мной настолько духовный человек живет...

— Да бросьте вы, Ирина, какая уж там духовность! Я ведь только среднюю школу кончил, да и ту из-под палки... А чего это мы стоим? Давайте пойдем дальше. Мы ведь не куда-нибудь идем, а прямо в Рай.

— Конечно! Идемте, Валера. А вдруг и вправду дойдем?

И мы пошли рядом по светящейся во мраке полосе. Дорога под ногами была упругая и пружинила, как будто снизу ее подпирал сильный воздушный поток. Мы шли и разговаривали о том о сем, больше всего обсуждая события минувшей ночи. Как же это могло быть, что церковь, которую взорвали уже почти полвека назад, вдруг снова взлетела на воздух и взрывом увлекла нас за собой? И одних ли нас? Но мы так ни до чего и не додумались и решили что нам были показаны зрительные образы каких-то невидимых духовных процессов, только вот что это были за процессы — этого ни я, ни даже Валера, который, как вскоре выяснилось, был все-таки православным и даже вполне церковным человеком, не понимали. Валера вдруг спросил:

— Ирина! А почему вы сказали, что перед вами никто никогда на коленях не стоял? Разве у вас никто не просил прощенья в Прощеное воскресенье?

— Я и не знаю, что это за Прощеное воскресенье такое.

— Вербное, или Прощеное, воскресенье — это последнее воскресенье перед Великим постом, когда все православные люди кланяются друг другу в ноги и просят прощенья за все, чем огорчили друг друга в минувшем году и вообще за всю жизнь.

— Как интересно! Нет, я о таком обряде даже не слыхала.

— Разве вы не православная?

— Православная, наверно: когда я родилась, меня крестили.

— И верующая?

— Да вроде бы. Но я не считаю, что для того чтобы верить в Бога, нужно ходить в церковь и поститься.

— А вот если бы ходили, то через неделю после Прощеного воскресенья, в следующее воскресенье, когда церковь празднует Торжество Православия, вы бы услышали точное определение того, что есть православие, а что — нет, должен православный посещать храм или не должен, обязан он причащаться или нет.

— Ну, мне хватает и своего собственного мнения!

— Вот вам заодно объяснили бы, что есть наше собственное мнение с точки зрения истинного Православия! — засмеялся Валера. — И как оно, это собственное мнение, называется.

— И как же оно называется?

— Да очень просто — прелесть.

— Ну, уж вы скажете! Неужели я не имею права на собственное мнение в вопросах веры?

— По основополагающим вопросам — нет, не имеете.

— Это что ж, я каким-то догматам должна доверять больше, чем себе?

— Можете не доверять, конечно, но тогда уж, будьте добры, не считайте себя православной!

— А как же личная свобода?

— Личная свобода состоит в том, что вы входите в Церковь или не входите. Но уж если вошли — все, Ирочка, кранты! В этом случае придется принимать законы и догматы Церкви и стараться жить по ним.

— Вот поэтому я и предпочитаю не входить в вашу Церковь, а жить своим умом!

— Пожалуйста. Только тогда лучше не называть себя православной, потому как это не соответствует истине.

— Но в этом есть что-то очень унизительное: вы входите в Церковь, и вам начинают указывать, как вы должны молиться, когда вам поститься и как просить прощенья. Еще потребуют, чтобы я платок на голову напялила!

— Какая же вы чудачка, Ирина! Если вы, допустим, садитесь на океанский лайнер, вас разве будет унижать, что у штурвала стоит кто-то другой, а вас к нему не подпустят? Унизит вас, когда вам покажут, где ваша каюта и как работает в ней умывальник, как надевать спасательный пояс в случае кораблекрушения и когда можно сходить на берег? А если вы найметесь матросом и вас заставят носить форму, — вас это будет унижать?

— Нет, конечно. Но ведь это корабль!

— А Церковь и есть такой корабль, и вы на него всходите не для того, чтобы высказать капитану и команде свои представления о навигации, а для того, чтобы корабль доставил вас к берегу Спасения. Хотите доплыть до цели — придется соблюдать правила поведения пассажиров на корабле, а вести корабль предоставить капитану. Так оно лучше будет В этом была своя логика, и я решила перевести разговор на другое.

— О чем мы с вами спорим, Валера? Теперь даже если я и соглашусь с вами, изменить ничего уже нельзя. Расскажите мне лучше, какой он был, ваш Ангел Хранитель?

— О! Он такой высокий, сияющий, с огромными белыми крыльями. Он был... светозарный, вот какой! И знаете, я сразу понял, что он меня очень любит, причем любит давно, с самого моего детства. Мы с ним долго разговаривали, всю мою жизнь пересмотрели и обсудили: он подсказал мне, где я что не так делал, кого обидел, с кем неправедно поступал. В общем, все мои неисповеданные грехи он мне напомнил.

— Неисповеданные грехи? Валера, вы, наверно, и посты соблюдали, и в церковь часто ходили и исповедовались?

— Конечно. Я ведь в нормальной русской семье родился, да еще и рядом с Церковью жил, еще малышом кресты в небе каждый день прямо из своей кроватки видел. Правда, церковь уже тогда была закрыта и превращена в склад, а крестили меня в Никольском храме, в Коломне.

— И детей своих вы тоже крестили?

— А как же, Ирочка! И Лена моя тоже крещена с детства, а ее дедушка знаете, кто был? Священник в храме Успения Богородицы на Сенной. Так что дети мои живут в том доме и даже в той самой квартире, где жили их прадеды. Теперь такое редко встретишь!

— Да, теперь такого не бывает.

— Где-то сейчас мои дорогие! — горестно произнес Валера.

Мне захотелось отвлечь его от горьких мыслей.

— Валера, а почему Успенскую церковь называли еще Спас-на-Сенной?

— Это народное прозванье по одному из ее приделов. Между прочим, ее архитектор — Растрелли.

— А почему ее взорвали в тот первый раз?

— Якобы для того, чтобы построить на ее месте станцию метро. Другого места не нашлось! А за южным рядом домов на Сенной и тогда было достаточно пустого места: можно было бы построить станцию с выходом на Фонтанку, на Сенную площадь и на рынок. Но это же было время хрущевских гонений на Церковь! Я очень скоро поняла, что Валера, на которого я смотрела с изрядной доли снисходительности, оказался куда грамотней и выше меня в духовном отношении, настолько выше, что мне стало неловко: если бы он заглянул в мое нутро, он бы не захотел идти вместе со мной по этой пустынной дороге, дружески беседуя. А мне надо было срочно расспросить Валеру о Боге, о Церкви. И я это обязательно сделаю, но сначала... О Господи, если Ты есть, помоги мне как-нибудь, дай нужные слова! Как же мне попросить у Валеры прощенья за свое тайное высокомерие, за это мерзкое чувство превосходства, за чуть насмешливую мою снисходительность? Боже мой, как стыдно-то! Сейчас, сейчас я наберусь храбрости и как в омут головой — на колени и лбом об дорогу! Но время шло, а слова все не находились. Если бы я там, в квартире на Сенной, могла догадаться, что когда-нибудь увижу душу Валеры в таком ослепительном блеске и величии, я бы с ним совсем иначе разговаривала. Но где ж мне, дуре, было разглядеть, какой он на самом деле? Я ведь все их замечательное семейство видела как в тумане, ослепленная себялюбием, личными проблемами и болезнью.

А Валера шел рядом и щебетал как птица.

Наконец я решилась, потому что терпеть дальше не было никакой возможности.

— Валера! Мне тоже надо попросить у вас прощенья! Знаете за что? Я нехорошо себя вела с вами...

— И слушать не хочу! — перебил меня Валера. — Пустяки все это. Вы потому переживаете, что вас ваша интеллигентская совесть изнутри под ребра толкает. Это наверняка мелочь какая-нибудь, слово там какое-нибудь нечаянное, которое вы мне за просто так сказали, а совесть, она ведь такая — придирается и гложет. Я это знаю, со мной такое каждый день бывало! Злого в вас нет ничего, а обидеть меня вы просто возможности не имели, некогда вам было: вы болели и что-то там личное переживали, видно ведь было, что вы в депрессии. Так что не будем копаться, Ирина, а просто простим друг друга. Оптом, а не в розницу! Идет?

— Хитренький вы, Валерочка! Сами-то вон как подробно каялись!

— Да ладно вам! Бог простит и вас, и меня.

— Ой, как вы хорошо сказали, Валера! А теперь вы мне расскажите, пожалуйста, как вы к вере пришли?

— А я из нее и не уходил никогда, я ж вам говорил, что с детства в Церкви. — Тогда расскажите мне, Валера...

— Ох, не успею я уже ничего рассказать! Смотрите, видите, кто к нам летит?

— Кто? Где? Я ничего не вижу.

Валера остановился и стал смотреть куда-то в сторону; его лицо, на которое и так больно было смотреть, еще сильнее засияло. Он начал говорить с кем-то невидимым для меня, и говорил довольно долго. Почему-то я слышала его голос, но не понимала ни слова, а того, с кем Валера говорил, и вовсе не видела и не слышала. Я стояла рядом и терпеливо ждала. Потом Валера повернулся ко мне и сказал:

— Мой Ангел Хранитель поведет меня по другой дороге. Прощайте, Ирина! Как жаль, что приходится расставаться, но ведь тут не поспоришь...

— Валера, не уходите! Мне страшно одной на этой дороге!

— Ирина, дорогая, не могу! Прощайте! Молитесь как умеете! — Ион стал быстро удаляться от меня по светящейся дороге, а дорога исчезала за ним, как будто он ее стирал за собой. Потом он превратился в маленькую светящуюся точку и пропал совсем, а я осталась одна.

Я вновь оказалась в темноте и побрела наугад, лишь бы не стоять на месте. Вокруг стояла глубокая тишина. Сейчас я была бы рада услышать даже рыжего гармониста. Интересно, неужели и его душа, если бы мне ее пришлось увидеть, оказалась бы такой же ослепительно прекрасной, как душа Валеры? А другие люди? Валера и вправду был очень симпатичным, и вот даже верующим оказался, но что я знаю про других людей? Разве я когда-нибудь задумывалась над тем, есть ли у них внутри нечто вечное и бессмертное, что гораздо важней всех наших споров, ссор и взаимного недоверия? Может, и все те люди, которые «доставали» меня на Сенной своим шумом, обладают таинственной и прекрасной вечной душой? И гармонист, и торговец блатными песенками, и торговки «с колготами на все ноги»? Ох, я бы простила вам все мои недосыпы, только бы вы и вправду были здесь, на этой дороге, такие шумные и такие живые — другие люди, хотя бы и люди с Сенной площади. Неужели я тысячи лет буду вот так идти одна? Подумаешь, шумели! На то и живые люди, чтобы шуметь... Как же мы, оказывается, нуждаемся друг в друге. И ведь не догадаешься об этом, пока не окажешься в вечном кромешном одиночестве...

Вдруг послышались чьи-то шаги: кто-то меня догонял. — Эй, кто тут есть? Постойте!

Я остановилась. Торопливые шаги едва не обогнали меня.

— Стойте! Я здесь! — сказала я, протянув руку в темноту. — Давайте вашу руку и пойдем вместе.

Я нашарила в темноте чью-то холодную ладонь и сжала ее. Рука была небольшая, с тонкими пальцами, — женская или детская.

— Кто вы?

— Ох, я и сама не знаю, в натуре! Я типа умерла и вот вдруг оказалась здесь, на этой как бы пустынной дороге. Мне сказали, что я должна идти конкретно все время вперед, а куда — не сказали. Вы знаете, где это мы типа находимся?

— Нетрудно догадаться, мы — на том свете. То есть для нас теперь уже на этом свете.

— Ох, а ведь мне моя прабабушка говорила, что человек как бы остается жить после смерти, а я ей не верила, мне это все было типа по барабану. Я думала, умрешь — и все, больше практически ничего не будет. И вдруг — какие-то типа голоса, какая-то как бы дорога, как бы темнота. Страшно, блин! Хорошо, что я услышала впереди ваши шаги и догнала вас.

— Да, очень хорошо.

— А куда вы идете? — спросила моя попутчица.

— Я не знаю. Я просто иду вперед потому, что впереди дорога есть, а позади ее нет.

— Уау, точно! Сзади нас — ничего. Придется топать. Пойдем как бы вместе, хорошо?

— Мы уже идем.

— Интересно, а куда это мы идем?

— Понятия не имею. Одному человеку на этой дороге сказали, что он будет идти по ней до тех пор, пока не примирится со всеми, с кем встречался в жизни и кого обидел нарочно или нечаянно.

— Во, блин! Так этой дороге конца не будет!

— Ну, это, надо полагать, бывает по-разному. Давайте знакомиться. Вас как зовут?

— Наталья Звягина. Можно просто Наташа.

— А меня Ирина Рождественская.

— Мне ваша фамилия знакома, я ее как бы уже типа слышала. Может, вы при жизни были какой-нибудь знаменитостью?

— Вот чего не было, того не было.

— Ой, вспомнила! Ну вааще! Во, блин, обалдеть, в натуре! Я вам как бы скажу, где мы с вами типа познакомились, только вы на меня не обижайтесь. Нам теперь разборки, блин, ни к чему, верно? Мы ведь обе как бы дуба дали.

— Ну, так где же мы с вами встречались милая девушка?

— Вы недавно искали типа квартиру?

— Искала.

— Через агентство? Как бы по объявлению в газете?

— Совершенно верно.

— Агентство «Ника» помните?

— Да, было такое агентство...

— Так ведь вы через меня, блин, как бы конкретно прошли! Агентство «Ника» — это практически я и есть!

— Ах, вон оно что! А ну-ка, девушка, отпустите мою руку.

— Да вы что, типа сердитесь? За что?! За пятьсот рублей, блин? Мы ж умерли!

— Мне все равно, умерли мы или нет, но если вы мне не вернете сейчас же мои пятьсот рублей, я не знаю, что я с вами сделаю!

— А ничего, блин, вы мне не сделаете. Вы к мертвой-то что пристаете? Сама умерла так умерла. Где я вам здесь деньги найду, да и зачем вам тут практически эти несчастные пятьсот рублей? Тоже мне деньги...

— Вы мне противны, и мне все равно живая вы или мертвая. Да отпустите же мою руку!

— Да провалитесь вы, блин! Я и одна дойду куда там типа надо, а вас, лохов, учили и учить будут! Другая бы типа спасибо сказала за науку...

Я ускорила шаг, чтобы не слышать ее омерзительного жаргона и наглого липкого голоса. Но она все равно плелась за мной, на ходу неся какой-то вздор, перемежаемый уже и матюгами.

А я шла и вспоминала. Агентство «Ника», ну как же... А еще тихое благопристойное агентство «Уют» и, с ума сойти, агентство «Ромулетта»! Уйдя от Семена, я перебралась на время к маме и стала искать квартиру. Поначалу мне показалось, что нет ничего проще: я купила газету «Из первых рук», а в ней целые страницы были переполнены объявлениями о сдаче жилья. Меня поразила дешевизна предлагаемых квартир: мои коллеги на работе уверяли меня, что меньше чем за двести долларов квартиру не снимешь даже на окраине, а в газете было полно квартир за две-три тысячи рублей в месяц. Большинство квартир сдавалось через агентства. Я решила, что агентство — это звучит вполне надежно. Выбрав квартиру на Екатерининском канале, поближе к маме, жившей в начале Московского проспекта, я позвонила в агентство «Ника», и мне ответил голос, как теперь выяснилось, Натальи Звягиной. Я спросила, не сдана ли еще квартира на Екатерининском и можно ли ее посмотреть? Квартира была свободна, и Наталья сообщила мне адрес агентства «Ника» в одном из внутренних помещений Апраксина двора. Она подробно рассказала мне, как найти агентство, предупредив, чтобы я не пугалась: «Ника» переезжает в новое помещение, а в прежнем, уже почти пустом, временно из всех сотрудников осталась она одна. Еще она предупредила меня о том, что услуги агентства оплачиваются съемщиком и хозяином квартиры пополам, в размере платы за месяц, то есть я должна буду в случае удачной операции заплатить агентству тысячу рублей. Я согласилась на эти условия, хотя и вздохнула про себя: придется занимать у мамы больше, чем я намеревалась.

Прекрасные старинные торговые ряды за годы перестройки были превращены в такие трущобы, что по ним и ходить было опасно. Но ни ободранные галереи, ни обилие от руки написанных вывесок меня, глупую, не устрашили: я добралась до двери, на которой висела картонка с надписью жирным синим фломастером «Квартирное агентство НИКА», постучала и вошла.

В огромной комнате стоял всего лишь один канцелярский стол, за которым сидела молодая девушка в строгом деловом костюмчике с немного глуповатым лицом, какие часто «носят» молодые женщины, порой скрывая под маской простодушной сексуальности деловую хватку и острый интеллект. Перед девушкой стоял монитор и два телефона, а сама она читала книгу. Усадив меня напротив, книгу она отложила. «Фридрих Ницше. По ту сторону добра и зла» — прочла я на обложке и тут же решила, что девушка, конечно, студентка, а в агентстве просто подрабатывает.

— Квартира в доме 69 на Екатерининском. Она должна быть свободна, а если ее вдруг сдали помимо нас, то я подберу вам другую в этом же районе. Сейчас я попробую дозвониться хозяину на работу. Надеюсь, вы найдете с ним общий язык и придете к взаимному согласию.

Хозяин оказался на месте. Объяснив ему, что его квартирой интересуется молодая интеллигентная женщина, школьная учительница, Наталья передала мне трубку, чтобы мы могли договориться с ним о встрече. Мне и тут повезло: хозяин мог уже сегодня вечером встретиться со мной и показать квартиру. Я спросила, куда выходят окна квартиры: оказалось, что два окна комнаты выходят на канал, а кухонное — во двор. Квартира находилась на втором этаже.

— Ну, что, будем оформлять смотровую?

— Что такое «смотровая»?

— Это документ, который спросит у вас хозяин квартиры, когда вы встретитесь. Вы сами понимаете, какое сейчас время: нельзя пускать в свою квартиру человека с улицы. Паспорт у вас с собой?

— Да, конечно.

— Давайте мне ваш паспорт, я запишу в смотровую ваши данные и заверю нашей печатью. Наши услуги стоят тысячу рублей, но вы можете сейчас заплатить только половину. Вторую внесете уже после того, как мы составим договор с хозяином.

Я выложила пятьсот рублей и взамен получила смотровую — бланк, на котором был записан номер дома, но не указан номер квартиры, зато стояли инициалы и фамилия хозяина и мои паспортные данные. Я ушла, чрезвычайно довольная, а Наталья Звягина углубилась в чтение Ницше.

В семь часов хозяин у дома 69 на Екатерининском канале не появился. Не было его ни в половине восьмого, ни в восемь, ни в половине девятого. Странно, но к восьми часам свет горел во всех окнах всех квартир на втором этаже. Неужели я его пропустила? Или он зашел в квартиру, зажег свет и вот-вот спустится ко мне? Ну ладно, подожду еще немного... Словом, ждала я почти до девяти, а хозяин так и не пришел, зато пошел сильный дождь и я до нитки промокла. Вот тогда-то я, видно, и простудилась!

На другой день я позвонила в агентство «Ника», чтобы узнать, что случилось с хозяином квартиры, но телефон не отвечал. Я не поленилась еще раз заглянуть в Апраксин двор, но там уже не было ни самого агентства, ни его вежливой сотрудницы, ни томика Ницше, ни записочки на двери. Все оказалось обманом. Ну что ж, бывает...

И я отправилась в другое агентство под названием «Уют». Оно помещалось на проспекте Ветеранов, в девятиэтажном доме-башне со множеством контор, представительств и всякого рода агентств. Там меня облапошили по высшему уровню. Сначала все шло по тому же сценарию: звонок хозяину, наша с ним договоренность о встрече, мои пятьсот рублей. Но что-то подсказало мне, что можно поглядеть на указанный дом еще днем, пока светло. Дом был... — вот именно был! — на углу Вознесенского проспекта и Екатерининского, но сейчас его не было, и не было уже давно: дом был снесен, а строительная площадка, на которой возвышалось только два этажа строящегося здания, была обнесена забором. Возмущенная донельзя, я тут же, с ближайшего таксофона позвонила в агентство «Уют» и все им доложила. Там быстро нашлись:

— У вас записан номер 46? Ошибочка вышла. (Хорошо слышная реплика в сторону.) Татьяна! Ты опять номер дома перепутала! Клиент нервничает! Какой, говоришь? Номер 48? (Теперь уже мне.) Вас будут ждать в семь часов у дома номер 48.

— Благодарю вас.

Я не поленилась и еще раз вернулась на то же место. Видимо, эти два номера были у одного здания — бывшего, потому что после забора шли уже пятидесятые номера... Вечером мне что-то совсем расхотелось идти на место встречи к несуществующему дому, как расхотелось и снова звонить в агентство с таким уютным названием. Я раздумывала, обратиться сначала за разъяснениями в редакцию газеты «Из первых рук» и дать там кое-кому по рукам или идти сразу в милицию, но меня отговорил наш физик.

— Да вы что, Ирина Владимировна! Газета по закону не отвечает за содержание объявлений, а милиция не может запретить вам платить деньги за услуги, которые вы покупаете. Вам захотелось заплатить пятьсот рублей за бумажку, в которой указаны ваши паспортные данные для предъявления хозяевам осматриваемых квартир? Ну, вот вы и заплатили. Ищите-ка вы лучше квартиру через знакомых, вернее будет! А то опять на лохотрон нарветесь?

— На что нарвусь? Как вы сказали?

— Эх вы, филологи! Лох — это вы, дорогая. Лохом сегодня зовется человек, которого ничего не стоит облапошить, надуть, обвести вокруг пальца. Лохотрон — процесс, посредством которого все это осуществляется. Распространенное явление нашей действительности. Попросту говоря, мошенничество чистой воды. Да будьте же вы хоть немного осторожней в этой жизни! И как это муж позволяет вам одной по улицам ходить, а не то что в деловые предприятия пускаться?

Но ведь я не угомонилась! Проще говоря, я склонна была поверить, что мне просто не повезло с двумя агентствами, а что тут уже целая индустрия создана — этого я и представить себе не могла. Словом, я позвонила в третий раз. Очередное агентство называлось совершенно жутким образом — «Ромулетта» и помещалось в однокомнатной квартирке на Измайловском проспекте, на первом этаже хрущевской пятиэтажки. В квартире было страшно холодно. Бедная «лохотронщица» сидела за конторским столом с двумя телефонами, укутанная в огромный пуховый платок и отчаянно мерзла. На вид ей было не больше шестнадцати. Процедура повторилась с той лишь разницей, что к телефону подошел не солидный интеллигентный «хозяин», а «хозяйка» с таким же жалким голоском, как у самой Ромулетты. Квартира была на Московском проспекте.

— Я знаю этот район и этот дом. Скажите, это на той стороне, где булочная или где почта?

— Где булочная... — пискнула Ромулетта-вторая.

— Нет в этом доме ни булочной, ни почты. В этом доме находится милиция, где вами очень заинтересуются. Так вы продолжаете утверждать, что сдаете квартиру именно в этом доме ?

— Я не знаю...

— Зато я знаю. Считайте, девочки, что вы с вашим лохотроном крупно прогорели. Можете закрываться: вы, девочки, уже обанкротились. Все!

Ромулетта схватила со стола брошенную мной трубку и громко заплакала в нее:

— Говорила я тебе, Катька, что ничего у нас не выйдет! Вот почти сразу и нарвались!

«Это еще неизвестно, кто на кого нарвался», — подумала я.

— Дайте-ка мне сюда трубку!

Она безропотно протянула мне телефонную трубку.

— Катерина, вы меня слушаете?

— Слушаю... — проплакала Ромулетта-вторая.

— Вы завтра же закрываете вашу лавочку, и не дай Бог вам открыть ее где-нибудь в другом месте! Этот бизнес не для вас, сестрички! Вы ведь сестры-близнецы, так?

— Близнецы-ы, — проплакала Ромулетта-первая. — А откуда вы знаете?

— Из вашего дела, естественно. Да-да, на вас уже дело заведено! Ну-ка, расскажите мне про ваших родителей.

— У вас же там, наверно, все записано!

— А я вот хочу тебя послушать.

— Ну, отца у нас никогда и не было, а мать умерла пять лет назад.

— Кто же вас воспитывал?

— Тетя Соня. Они с нашей мамой тоже близняшки были. И она тоже умерла полгода назад. Это вот ее квартира. Мы живем вместе с Катей в нашей квартире, которая от мамы осталась, а тети-Сонину квартиру сначала продать хотели, а потом вот решили агентство открыть, подзаработать.

— И давно вы так «трудитесь» ?

— Три месяца.

— Много заработали?

— Шесть тысяч. Только на питание хватило. Мы даже еще не вернули то, что отдали «за крышу». Как только мы напечатали объявление, рэкетиры первые явились и потребовали деньги.

— Сколько вы отдали «за крышу»?

— Десять тысяч.

— Так. Теперь, Катерина, вы подождите, а я задам эти же вопросы вашей сестре. Если ответы ваши совпадут, будем разговаривать дальше, а если нет — разговор будет продолжен в ФБМ.

— А что это — ФБМ? — спросила та, и я услышала по голосу, что она еще больше испугалась, хотя, кажется, уж дальше некуда было пугаться.

— ФБМ — это Федеральное бюро по делам молодежи.

Потом я расспрашивала вторую. Ответы сестер совпали все до единого. Вовремя я их захватила! Заодно я узнала, что Ромулетту-первую зовут Надеждой. Теперь можно было подводить итоги.

— Ну, вот что я вам скажу, сестрицы-мошенницы. Вы, девочки, лохотрон свой прекращайте немедленно, поскольку вы сами оказались лохи порядочные, и устраивайтесь на любую работу, хоть на самую грязную. Самое большее через неделю вас опять проверят, и, если вас опять поймают на чем-то подобном, пойдете за решетку, это я вам гарантирую. Квартиру мамину ни в коем случае не продавайте. Сдайте ее и заключите договор на три года, чтобы не было соблазна продать. Через три года ожидается резкое повышение цен на жилье. За три года вы все, что сегодня выручите за проданную квартиру, уже проедите без остатка. А плата от жильцов поможет вам ее сохранить. Если не послушаетесь меня, а я в этих делах крутой специалист, то через три года будете локти грызть, что проели пятьдесят тысяч долларов!

— Пятьдесят тысяч долларов! — пролепетала Надежда.

— Если не больше. Но еще обидней будет, если вы сядете по новой статье Уголовного кодекса за лохотрон, которая уже готовится, и ваша квартира попросту отойдет государству. Я все понятно вам объяснила?

— Понятно, тетенька...

— В таком случае разговор окончен. Я встала и покинула агентство «Ромулетта», стараясь, чтобы походка моя выглядела «милицейской».

Вот такой воспитательной акцией кончилось мое знакомство с тружениками лохотрона. Знать бы только ее результаты...

* * *

А пока я предавалась этим воспоминаниям, Наталья так и тащилась за мной в темноте, злобно поливая матом и меня, и прочих «лохов» за нежелание войти в ее положение.

— Дорогая! — не выдержала я наконец. — Ты мошенничеством выманила у меня пятьсот рублей. Между прочим, это четверть моей зарплаты. Чего же ты теперь от меня хочешь? Какого понимания и сочувствия?

— Да какие пятьсот рублей вааще, какая, в натуре, зарплата? Ведь мы обе как бы умерли! Чего нам теперь делить?

— Как это чего? Наше посмертное существование. А я его не хочу делить с тобой. Понятно тебе?

— Подумаешь, крутая в натуре...

Я ускорила шаг, но сразу же услышала, что Наталья тоже поспешно сделала то же самое.

— Ты отстанешь от меня или нет?

— Ну, вааще... Вам что, блин, тесно на дороге?

— Конечно, тесно, оладья! Неужели ты не понимаешь, что это такое, когда не можешь быть рядом с человеком, ходить с ним по одним дорогам, дышать одним воздухом?

— Брезгуете мной, значит?

— Да! Ты совершенно правильно определила мое отношение к тебе. Я чувствую, что даже разговаривать с тобой — негигиенично.

Молчание.

— Все теперь так говорят...

— Ты это о чем?

— Я знаю, вам не нравится, как я разговариваю. Я про блин, а вы про оладью...

— Мне все в тебе не нравится. Даже твой интерес к Ницше.

— А, сработало! Это ведь вы про книжку, которая у меня на столе лежала?

— Да. Вот только попробуй соврать, что в самом деле ее читала!

— Конечно, нет! Это мне шеф ее сунул и велел в руках держать, когда клиент в контору входит.

— Ну вот, теперь понятно. Что хоть за книгу-то ты читала?

— Не помню. Там на обложке что-то про Добро и зло было написано.

— Господи, уж название-то можно было как следует запомнить! Эта работа Ницше называется «По ту сторону добра и зла».

— Во-во, так она и называлась!

— И зачем вам, таким вот, Ницше, когда вы на практике до всего сами доходите? Ты хоть понимаешь, что сама оказалась по ту сторону добра и зла?

— Чего ж не понять, в натуре. Тут ведь даже света нет, какое уж добро.

— Я не про сейчас говорю. Интересно, Наташа Звягина, а что ты считаешь добром?

— А то вы не знаете? Добро — это бизнес, недвижимость и главное — деньги, конечно! Лучше всего баксы.

— Экая же ты троглодитка, Наталья! А что ж в таком случае, по-твоему, зло?

— А вот когда не ты, а у тебя отнимут баксы — вот это и есть зло.

— Нет, ты не просто троглодитка — ты каннибалка!

— Меня ругаете, а сами вон какими словами выражаетесь — непонятой сплошные!

— Ты, между прочим, тоже употребляешь непонятные для меня слова. Но я-то свои слова могу объяснить, в отличие от тебя. Все эти «крутые», эти «новые русские», и сами не знают значения и половины тех слов, которые употребляют, не говоря уже об этимологии...

— Ну, вы вааще даете: эти мологии, те мо-логии... Троглодиты, каннибалы какие-то... Это, по-вашему, русский язык? Сами не знаете, что говорите!

— А я тебе объясню, что я сказала: троглодит — это первобытный пещерный человек, а каннибал — людоед.

— Оскорбляете, значит... А мологии — это кто?

— Кто-кто?

— Ну, вы вот сказали: эти крутые, эти новые русские, эти мологии... Чего смеетесь-то?

— А ты что, разве обижаешься, когда над тобой смеются?

— А то!

— Уже легче. Я вот чего не пойму, Наталья Звягина: когда я к тебе в агентство пришла, ты ведь со мной совсем другим языком разговаривала, человеческим.

— Шеф составил для нас разговорник аж на три страницы и велел выучить. «Я полагаю, вы с хозяином квартиры найдете общий язык и придете к обоюдному согласию». Он, этот разговорник, у меня в столе лежал: если надо чего вспомнить — выдвинь ящик и загляни.

— Замечательно. А без шпаргалки ты не можешь разговаривать нормальным человеческим языком?

— Да что вы, вааще, измываетесь надо мной, в натуре? Что я, не человек, что ли? Как умею, так и говорю,... мать!

— Наталья, если ты хочешь, чтобы я с тобой разговаривала, то, прошу тебя, давай без этих идиом.

— Опять ругаетесь. Я вот не говорю слов, которых вы не понимаете!

— Наталья, да ты сама не понимаешь половины слов, которые произносишь.

— Это как это?

— Да вот хотя бы этот «блин». Что это за блин такой? Где его пекут и с чем его едят?

—Да просто все так говорят, для связки слов.

— А к настоящим блинам какое отношение имеет этот «блин»?

— А кто ж его знает...

— Так вот, моя дорогая, послушай теперь меня. Ваш «блин» появился в те времена, когда приличия в языке еще старались соблюдать. Изобрели его мужики, ругающиеся матом, для тех случаев, когда рядом находятся дети, женщины или даже начальство, чтобы и душу отвести и не произносить вслух ругательство на букву «б».

— Ну да, блин!? Ну, вы даете... Это ж надо, вот никогда бы не подумала. Интересно!

— Тебе в самом деле интересно?

— А то!.. А можно я опять рядом с вами пойду?

— Избави Бог!

— А вы в Бога-то верите?

— Верю.

— Плохо вы в Него верите! Вот моя прабабка была верующая, так она всех прощала и никогда ни на кого не сердилась.

— Хорошая у тебя была, значит, бабушка?

— Да не бабушка, в натуре, а ПРАбабушка! Бабка-то у меня так себе была, училка вроде вас. Я ее и не знаю почти, ей некогда было внучкой заниматься. А баба Нюра и ее нянчила, и мою мать и меня еще успела! Так вот она на людей сердиться как бы совсем не умела. Это была такая типа святая женщина!

— А где сейчас твоя баба Нюра? Жива она?

— Давно померла, когда я еще в третьем классе училась.

— Она на пенсии была?

— На пенсии.

— Мне один знакомый учитель, когда я пожаловалась в учительской, как ты меня обманула, рассказал, что есть такие «лохотронщики», которые специализируются на старушках-пенсионерках. Являются к ним на квартиру в день получения пенсии, разыгрывают с ними какие-то фальшивые лотереи и выманивают их жалкие пенсии целиком, оставляя одиноких старушек без копейки в кошельке.

— Ну, блин, я б таких поубивала!

— А к тебе в агентство, надо полагать, приходили снимать квартиры исключительно новые русские, у которых денег куры не клюют? Ты им особняки за две тысячи рублей в месяц рублей предлагала в Англии или на Бермудах.

Молчание.

— Я не понимаю, Наталья, твоего возмущения: пока учитель работает за две с половиной тысячи рублей, его обчищают агентства типа вашего, а когда он выходит на полуторатысячную пенсию — его чистят ваши еще более оборотистые коллеги. За что же ты их убивать собираешься?

— Ирина, а как ваше отчество?

— Владимировна.

— Ну, так, блин, простите вы меня, Ирина Владимировна, ради Бога!

Я вспомнила Валеру и его формулу прощения, но долго, ох долго не поворачивался у меня язык! Наконец я выдавила из себя:

— Хорошо, Наталья Звягина: Бог простит и тебя, и меня.

— Спасибо! А теперь можно я рядом с вами пойду?

— Нет! Я тебя простила, но дела с тобой иметь не хочу!

— Атак нечестно! Баба Нюра говорила, что прощать надо так, как Бог прощает: что прощено — того как бы и не было!

Господи, и все-то меня сегодня учат верить Тебе, и все от Твоего имени!

— Ладно, иди рядом! Пятьсот рублей забыты, но сделай милость, постарайся говорить со мной по-человечески.

Она приблизилась и опять схватила меня за руку. Экое непутевое и несчастное существо! Может, после бабы Нюры ее уже и учить уму-разуму было некому... Невежество ее было необозримо! Хуже всего обстояло дело с нравственностью. Мне даже с помощью разговоров о бабушке не удалось ни на йоту сдвинуть ее с места: она стояла на том, что ее баба Нюра — исключение, а все остальное человечество готово на все ради денег, а потому она бабу Нюру помнила и любила, но жила по-волчьи, как все! Мне никак не удавалось поколебать ее «убеждения», и я решила пересказать ей «Бедных людей» Достоевского. Ну и удивила же она меня!

— Ирина Владимировна, так я типа не понимаю, чего ж ей надо-то было? Она ж своего добилась, вышла замуж за богатого! И этот Деточкин... А нет, Девушкин! — чего он девушку с пути-то сбивал? Был бы еще молодой, красивый...

— Как все запущено, Боже мой! — покачала я головой. И принялась пересказывать «Преступление и наказание»...

Мы долго, очень долго шли и разговаривали в темноте, а потом вдруг увидели, что пространство вокруг нас начало светлеть, дорога под ногами стала проступать сквозь тьму белесой длинной полосой. Случилось это тогда, когда мы заговорили о Евангелии. Я только что пересказала сцену чтения Евангелия Сонечкой Мармеладовой, рассказала про воскрешение Лазаря. Тут Наталья спросила, а читала ли я сама Евангелие, хорошо ли я его знаю? Как всякий человек, считающий себя интеллигентным, я прочла Новый Завет, потратив на это целую ночь и делая какие-то выписки; я посчитала, что этого достаточно, чтобы впредь иметь право при случае заметить, что Евангелие мною изучено. Так я Наталье и заявила: изучала, мол.

— Тогда объясните мне, как мог Отец Христа допустить Его распятие! Он же мог всех этих распинателей в асфальт закатать!

— Тогда не укладывали асфальт по дорогам.

— Ну, так просто в лепешку расшибить! Зачем надо было, чтобы Христос погиб за людей?

— Говорят, затем, чтобы обезвредить их грехи и дать им возможность спасти свои души.

— За какие грехи?

— За любые и за все. За мои, за твои...

— Вот лично за мои?

— Думаю, да.

— Значит, Христос отдал жизнь за то, чтобы снять с меня те пятьсот рублей?

— Ох, Наташка, отстань! Я сама во всем этом плохо разбираюсь. И забудь ты, наконец, про эти несчастные пятьсот рублей! Не ходила я в агентство «Ника», а ты там не сидела с Ницше в руках! Не было этого!

— Не было?

— Не было, не было! Угомонись Христа ради!

Я внимательно поглядела на Наталью: в редеющем сумраке ее взволнованное лицо проступало все четче, и я с удивлением заметила, что нет в нем никакой тупости, ни природной, ни «социально приобретенной» а оно очень даже милое, живое и с умными ясными глазами.

— Теперь ты можешь отпустить мою руку, Наташа. Мы видим дорогу и даже друг друга.

— Да я уже не от страха держусь за вашу руку, Ирина Владимировна, а по дружбе. Вы такая хорошая и умная! Лучше вас была только моя баба Нюра.

— Чем же она была лучше меня?

— Так ведь она была умней и культурней вас, вы уж не обижайтесь, Ирина Владимировна.

— Ну, вот ты бы и рассказала мне, чем баба Нюра была умней и культурней меня.

— Вы не обидитесь?

— Не обижусь, обещаю.

— Тогда я скажу. Ну, умнее вас она была потому, что верила в Бога. Она-то все и про Него, и про жизнь и смерть понимала. Я слышала, как она говорила своим подругам, таким же старушкам: «Нам, милые мои, главное теперь к смерти подготовиться. Умирать ой как не просто! А уж после смерти, если на земле не готовился, совсем худо придется». И знаете, как она сама к смерти подготовилась? В ящике комода у нее лежала одежда, в которой она велела себя положить в гроб, и деньги на похороны, на поминки и на крест. Остальные ящики были пустыми — она все раздала еще за месяц до смерти. Оставила себе только постель и одну смену белья. На ней была ночная рубашка, и под кроватью стояли тапочки, и это все, что она себе оставила: даже свой халат она подарила соседке, как только перестала сама вставать в уборную. Бабульки, ее подружки, тайком привели к ней священника, и он ей отпустил грехи за всю жизнь. И в ту же ночь она умерла во сне, никто до утра и не заметил. Ну, скажете, что она не умная?

— Конечно, умная. А в чем выражалась ее высокая культура?

— А вот в чем. Я ее как-то спрашиваю: «Баба Нюра, ну, скажи по правде, ты за свою жизнь хоть раз кого-нибудь «дураком» назвала? » Знаете, что она мне ответила? Ну, вот ни за что не угадаете! Она мне ответила так: «Если бы я дурака когда-нибудь встретила, может, и назвала бы». Для нее не было ни дураков, ни воров, ни злодеев, а были только несчастные. Я вот думаю, Ирина Владимировна, что вот такая ее любовь ко всем людям без разбору — это и есть культура. А теперь можно я задам вам один вопрос?

— Можешь. Я еще не совсем устала от твоих вопросов.

— Вы совсем простили меня за те пятьсот рублей?

— Дело не в деньгах, Наташенька.

— Я понимаю. Я хотела спросить, если мы куда-нибудь придем и нам придется расстаться, вы не будете меня вспоминать как мошенницу?

— Ну конечно нет, девочка! Я буду вспоминать, как мы с тобой шли по этой пустынной дороге и беседовали о «Бедных людях» и о Раскольникове, о Сонечке Мармеладовой, как ты мне рассказывала о своей прекрасной бабе Нюре. И при этом говорила ты нормальным русским языком!

— Спасибо. Я тоже никогда вас не забуду, Ирина Владимировна. Я многое поняла о жизни благодаря вам, и теперь, если бы мне дали еще одну жизнь, я бы жила совсем по-другому.

— Прости и ты меня, Наташа.

— А я-то вас за что должна прощать? Вы мне никакого зла не причинили.

— Я презирала тебя и в той жизни не хотела бы иметь с тобой ничего общего. Нам пришлось столько пройти по этой дороге во мраке, чтобы понять друг друга и полюбить.

— Так вы тоже меня любите, Ирина Владимировна?

— Конечно. Пожалуй, я люблю тебя больше всех своих учеников, оставшихся там, в той жизни.

— Ирина Владимировна, а можно я вас поцелую?

— Конечно, родная!

Мы трижды расцеловались и хотели идти дальше, но тут увидели, что от основной дороги вправо отходит узкая дорожка, почти тропинка. Откуда-то сверху прозвучал громкий и ясный голос, но слов я не поняла, зато увидела в небе над нами светлую фигуру неясных очертаний, с двумя широкими крылами.

— Ой, Ирина Владимировна! — сказала Наташа, глядя вверх сияющими глазами. — Это мой Ангел Хранитель, он говорит, что я должна теперь идти по правой дороге. Мне так не хочется с вами расставаться, но я чувствую, что должна послушаться.

— Иди, милая, и храни тебя Господь!

— И вас тоже, Ирина Владимировна. Я вас никогда не забуду, я за вас молиться буду!

Наталья пошла по правой тропе, поминутно оглядываясь на меня. Мы махали друг другу рукой, пока она не скрылась за каким-то смутным светлым холмом, едва проступающим из серого тумана.

Я снова долго шла почти вслепую, едва различая под ногами дорогу, и вспоминала всю историю своего знакомства с Натальей, от «Ники» до встречи с Ангелом Хранителем.

Слева от дороги вдруг послышался девичий смех, негромкий, но звонкий, словно небольшой колокольчик. Ему ответил другой колокольчатый голос, от первого почти не отличный, но слов я не разобрала. Туман на левой стороне дороги чуть-чуть рассеялся, и стала видна неширокая дорога, вливавшаяся в мою; я почти не удивилась, когда навстречу мне из тумана, держась за руки, вышли обе Ромулетты.

— Это мы! А мы вас давно тут поджидаем! Здравствуйте! — наперебой затараторили они, подбегая ко мне. Личики их сияли, и сами они были какие-то новенькие, отмытые, с ясными глазами.

— Ну, здравствуйте, девочки, Катя и Надя! — Я сразу вспомнила их имена, потому что звать их Ромулеттами мне никак не хотелось. — Вижу, что у дела ваши наладились и у вас теперь все в порядке. Одна ухватила меня под правую руку, другая под левую, и мы пошли вперед по моей дороге, светлевшей с каждым нашим шагом. Сестры рассказали мне, что произошло с ними за это время. Во время их рассказа я поняла, что и со временем теперь происходит что-то непонятное: в реальности недели две прошло со времени моего посещения агентства «Ромулетта», а Надя и Катя рассказывали о том, как трудно жилось им первый год после закрытия агентства: и работу не сразу нашли, и с рэкетирами не сразу удалось разобраться. По их рассказам выходило, что до нашей встречи на этой пустынной дороге прошло лет пять, не меньше. Девочки за это время выросли и поумнели. Первый год они держались за счет страха, бедные, уж очень я их напугала. Они были уверены, что «тетка из милиции» следит за ними, и даже рассказывали одна другой, что встречали меня то там, то здесь — будто бы я за ними следила. Все у них наладилось: и квартиру сдали удачно, и работа нашлась по душе — пошли в ученицы в большую парикмахерскую. И друзья у них появились приличные, ведь от всяких там «лохотронщиков» они бежали как от огня. Через три года они продали тетину квартиру именно за пятьдесят тысяч долларов — я оказалась пророчицей, и на полученные деньги открыли собственную маленькую парикмахерскую. А потом они обе вышли замуж, да еще как! За братьев-близнецов. А дальше случилось самое чудесное: у них родились у каждой по паре близнецов, у Кати— девочки, у Нади — мальчики. Наследственность! Однажды сестры пошли в районное отделение милиции, чтобы разыскать меня и поблагодарить, и узнали, что никакого ФБМ в природе не существует.

— Это ведь вы сами придумали, да? — спросила, смеясь, Катя.

— Сама. Простите меня, девочки! — Я поклонилась им чуть ли не в ноги, так они меня обрадовали!

— Да что вы! Это вам большое спасибо! Это мы должны были у вас прощенья просить — за то, что обмануть вас хотели. Мы стояли тут и ждали, когда вы появитесь, нам так приказали.

— Кто приказал?

— Да наши Ангелы Хранители!

— Ах, вот как...

Хотелось мне еще с ними поговорить, порадоваться за них, может быть, немного погордиться, что это именно мне удалось направить их на путь истинный, но тут справа появилась дорога в тени больших берез, и сестрички сказали, что им велено теперь идти по ней.— Добрый вам путь, девочки!

— Прощайте и спасибо за все!

Ну вот, история с лохотронщицами, Наташей, Катей и Надей, закончилась. Что теперь? Кто следующий появится на этой пустынной дороге? Бывший муж? Моя мамочка, которая никогда меня не понимала? Мои ученики-озорники? Рыжий певец с Сенной? Кто бы ни появился, с каждым придется разбираться до тех пор, пока не сумеем простить друг друга. Господи, сколько же работы пришлось на мою вечность! Если бы знать все заранее, можно было бы главную ее часть совершить еще при жизни...

И тут я тоже услышала голос своего Ангела Хранителя, и голос этот был почему-то очень знакомый:

— Ирина, проснитесь, пожалуйста! Так я что, сплю, выходит?!

А голос продолжал:

— Придется ее разбудить. — Теперь я узнала голос моего соседа Валеры. — Антибиотик надо принимать по расписанию.

Вслед за тем я услышала голос его жены Леночки:

— Ирина, Ирочка, вы меня слышите? Откройте глаза, пожалуйста! Надо принять лекарство и температуру измерить.

Я открыла глаза и почувствовала себя очень слабой, как будто и впрямь прошла тысячи километров, но при этом абсолютно здоровой, а главное — в прекрасном настроении. За приоткрытым окном шумела Сенная площадь. Господи, ну и сон мне приснился!

Валера стоял надо мной, держа в одной руке десертную ложку, а в другой — бутылку микстуры от кашля.

— Валера! Леночка! Как я рада вас видеть!

— Воистину давно не виделись! — засмеялся Валера. — Вы знаете, Ира, сколько вы проспали? Почти сутки! Мы пытались несколько раз вас будить, но вы спали как мертвая.

— А я и была мертвая, — улыбнулась я.

— Не надо так шутить! — сказала Леночка и погрозила мне градусником.

[ Cкачать книгу "Утоли моя печали" ]

Рекомендуйте эту страницу другу!