Блаженный Луиджи Орионе

К содержанию: "Антонио Сикари. Портреты святых."

(1872-1940)

«Это случилось через несколько дней после землетрясения (в 1915 году в Марсике, в районе Абруццо). Большинство погибших еще лежало под развалинами. Помощь запаздывала. Оставшиеся в живых пребывали в ужасе и жили поблизости от разрушенных домов, во временных убежищах. Все это случилось в разгар зимы, которая в тот год была как никогда суровой. Новые подземные толчки и снежные бури угрожали нам (...). Иногда по ночам вой зверей не давал уснуть (...). Однажды серым и морозным утром после бессонной ночи я стал свидетелем очень странной сцены. Маленький священник, грязный и тщедушный, с бородой, не бритой дней этак с десять, бродил среди развалин в окружении группы детей и подростков, оставшихся без семей. Напрасно маленький священник спрашивал, не было ли у кого хоть какого-нибудь транспорта, чтобы отвезти этих ребят в Рим.

Железнодорожное сообщение было прервано землетрясением, не было и никаких других средств передвижения для столь длительного путешествия. В тот момент подъехали и остановились пять или шесть автомобилей. Это был король (Виктор Эммануил III) со свитой, который объезжал опустошенные коммуны. Как только высокие особы удалились от машин, маленький священник, не спрашивая разрешения, погрузил в одну из них собранных им детей. Но, как и следовало ожидать, карабинеры, охранявшие машины, воспротивились этому, и так как священник настаивал на своем, то возникла шумная ссора, которая наконец привлекла внимание самого монарха.

Тогда, ничуть не оробев, священник выступил вперед и со шляпой в руке попросил короля ненадолго предоставить в его распоряжение эти машины, чтобы отвезти сирот в Рим или хотя бы на ближайшую станцию, еще не вышедшую из строя. Учитывая обстоятельства, король не мог отказать. Я, как и все присутствующие, наблюдал за этой сценой с удивлением и восхищением. Как только священник со своим грузом детишек удалился, я спросил у окружающих: "Кто этот необыкновенный человек?" Один старик, только что вверивший ему своего внука, ответил: "Некий дон Орионе, довольно странный священник"».

Так писатель Иньяцо Силонэ рассказал в «Запасном выходе» о своей первой встрече с доном Орионе, которая произошла в тот момент, когда он пятнадцати лет лишился дома и семьи как раз при том ужасном землетрясении, о котором мы ведем речь. Тогда, в 1915 году этот странный священник уже был любимым и уважаемым основателем религиозного учреждения, которое помогало беднякам, терпевшим всевозможные нужды. И тем не менее он тут же лично пересек Апеннинские горы и прибыл разыскивать сирот, затерявшихся среди сельских домов. Порой ему приходилось отбивать от волков этих несчастных, полуодетых детей, которых он отыскивал, принося с собой одежду, печенье и шоколадные конфеты, проводя по нескольку дней подряд в промокшей одежде, шагая без устали по заснеженным тропам, чтобы добраться до деревень, обрушившихся на своих мертвецов.

«А, да эти псы никак от нас не отстают...», — объяснял он детям, собранным на случайно подвернувшемся грузовичке, который карабкался на гору Бовэ, аж на высоту 1300 метров, в то время как вокруг — ни много, ни мало — скакали волки, пытавшиеся ухватить кого-нибудь из перепуганных малышей. Эта сцена похожа на сказку, рассказанную у очага. И все же то была трагическая реальность: чтобы спасти десятки детей, дон Орионе изнурял себя голодом, холодом, нечеловеческой усталостью, пока не заболел от изнеможения.

Когда прибыли другие сподвижники из того же учреждения, его так лихорадило, что на него жалко было смотреть. Он доверился их заботам, пробормотав: «За эти дни я потерял два года жизни».

Еще у одного современника, знаменитого ученого, барона фон Хюгеля, была возможность услышать рассказ об этих подвигах из уст собственной дочери, которая стала их очевидцем. В заключение своих Essays and Adresses on the Philosophy and Religion («Очерков по религиозной философии») он вспоминал о пережитом его, к тому моменту уже покойной, дочерью.

Он писал: «Когда моя старшая дочь, примерно за восемь месяцев до своей смерти, смогла добраться из Рима до центра ужасных разрушений, причиненных исключительно сильным землетрясением, впечатляющий контраст тут же поразил ее дух. Посреди смерти и беспорядка, полностью поглощенный горем этих несчастных, суетился дон Орионе, смиренный священник, — человек, на которого многие уже смотрели как на святого, вышедший из среды бедного и смиренного люда и трудившегося ради бедного и смиренного люда. Он держал двоих детей, по одному на каждой руке, и всюду, куда бы он ни пошел, он приносил порядок, надежду и веру посреди всего этого переполоха и отчаяния.

Моя дочь сказала мне, что это давало всем возможность ощутить, что Любовь — это и есть основа всего, Любовь, которая именно там, в тех местах проявляла себя через полное, сердечное самопожертвование этого смиренного священника...»

По правде говоря, у дона Орионе уже был большой опыт того, как приносить любовь в подобных напастях. Всего за шесть лет до этого другое страшное землетрясение за несколько секунд сравняло с землей города Мессина и Вилла Сан Джованни. В одном только сицилийском городке из ста пятидесяти тысяч жителей погибло восемьдесят тысяч. Уже тогда он был в первых рядах, руководя оказанием помощи и расположив свою первую штаб-квартиру в городе Реджо-Калабрия, в старом вагоне на заброшенных путях железной дороги. Но вскоре через его руки стала проходить вся сеть помощи, и именно он координировал материальные средства, поступавшие от Папы и от королевской семьи. Он работал так отчаянно, что Пий X решил временно назначить его — простого пьемонтского священника, настоятеля только что зародившейся монашеской общины — Генеральным Викарием Мессинской епархии. Вследствие этого он два года жил в архиепископской курии этого разрушенного города.

Он не был склонен к компромиссам и вынужден был работать в местности, где к компромиссам его постоянно побуждали и где их от него постоянно добивались. Поэтому не было недостатка в страданиях, притеснениях и попытках опорочить его. Но дон Орионе не привык уступать. На гербе одного епископа он как-то прочел старинный и честолюбивый девиз, взятый из «Од» римского поэта Горация: «frangar nec flectar» («даже если и сломаюсь, не позволю себя согнуть»). Он прокомментировал: «Я не позволю себя ни сломать, ни согнуть».

Пий X, который доверил ему эту почетную должность отправлял ему из Рима настойчивые послания: «Передайте дону Орионе мое благословение и скажите ему, чтобы он набрался терпения, терпения и еще раз терпения, и что терпение совершает чудеса». А тем временем чудесами дона Орионе были сиротские приюты, которые ему удалось открыть как в Калабрии, так и на Сицилии. Но теперь мы должны возвратиться к началу этой истории.

Тот, кого называли «отцом сирот и бедняков», родился в Понтекуронэ, близ Алессандрии, в 1872 году в очень бедной семье, которая жила в крестьянском домике, примостившемся по соседству от виллы Урбано Ротацци, известного тогда государственного деятеля. Его отец мостил дороги и похвалялся тем, что он «гарибальдиец» и где-то даже антиклерикал; мать зарабатывала кое-какие гроши во время жатвы, когда в три часа утра уходила собирать колосья, оставшиеся на полях после жнецов, и брала с собой маленького Луиджи, завернув его в шаль.

Он был младшим из четверых детей, и одежки доставались ему, когда трое старших их уже как следует поизносили. Но это была честная бедность. «Эта бедная старая крестьянка, моя мать, — будет после рассказывать дон Орионе, — вставала в три часа утра и шла на работу, и крутилась, как белка в колесе, изощрялась во всем: была и за женщину, а со своими детьми и за мужчину, потому что наш отец был далеко, он работал в Монферрато.

Она отбивала серп, чтобы косить траву, и отбивала его сама, а не носила к точильщику; ткала полотно из конопли, которую сама пряла, и мои братья разделили между собой столько простыней, столько красивого белья, — бедная моя мать!... Когда она умерла, мы надели ей ее свадебное платье после того, как она пятьдесят один год была замужем; она покрасила его в черный цвет, и оно еще хорошо выглядело, и это было ее самое лучшее платье. Видите, дорогие дети, как поступали наши святые и любимые старики?»

Но его мать, прежде всего, была глубоко верующей, и дон Орионе всегда будет с волнением вспоминать не только то, что она ходила причащаться, но и что по возвращении она всегда говорила детям: «Я молилась сначала за вас, а потом за себя. Я получила Господа и за вас, и за себя». Маленькому Луиджи казалось, что мама чуть ли не отнимала от себя хлеб, чтобы отдать ему, даже когда она причащалась!

И еще он будет вспоминать: «Моя мать, даже когда я и мои братья уже выросли, указывала нам место в церкви: "Потому что я хочу вас видеть..." Она хотела знать, где мы находились в церкви и хотела слышать наши голоса, когда мы молились...» «Моя мать позволяла нам читать молитвы сидя, только когда мы были больны...» Это зарисовки прошедших времен, и тем не менее они позволяют нам ощутить обстановку смирения, силы и веры, из которой Луиджи извлек ту невероятную сопротивляемость усталости, которая впоследствии была для него характерна, и ту «христианскую» страсть к бедным, которая не оставила его никогда. Когда в конце жизни его заставили поехать в пансионат для выздоравливающих в Сан-Ремо после нескольких сердечных приступов и после того, как он уже получил последние таинства, он жаловался: «Не среди пальм я хочу жить и умереть, а среди бедных, ибо они — Иисус Христос».

У многих христиан эта любовь к «бедным, ибо они — Иисус Христос», рождается поздно, как возмужание веры, и не без труда. У него она зародилась естественным образом, как никогда не забытая привязанность, уважение и почтение к тем бедным христианам, которыми были его отец, мать и братья. Впрочем, и сам он с десяти до тринадцати лет помогал отцу мостить дороги и возить тачки, скитаясь вдали от дома.

Уже тогда он мечтал поступить к францисканцам, так как считал их монахами народа и бедняков, которым он хотел помогать и оказывать поддержку.

И он попытался это осуществить, но тяжелое воспаление легких заставило его возвратиться в семью. Затем ему смогли подыскать место в пансионе того туринского священника, которого все уже считали апостолом беспризорной молодежи. Я имею в виду дона Боско, которому в конце 1886 года оставалось чуть более года жизни. Прибыв в пансион, маленький Орионе попросил специального разрешения исповедаться у дона Боско, который, как правило, занимался более старшими мальчиками, начиная с четвертого класса гимназии.

Чтобы быть уверенным в том, что он подготовил хорошую и полную исповедь, он заглянул в некоторые сборники «испытания совести» и почти целиком переписал их. Лишь на вопрос : «Ты убивал?» — он ответил отрицательно. Все остальные грехи он скопировал полностью, исписав несколько тетрадок. Но стоило бы выслушать этот рассказ из его собственных уст:

«Держа одну руку в кармане, где были тетради, а другую за бортом пиджака, я, стоя на коленях и весь дрожа, ожидал своей очереди. "Что скажет дон Боско, — думал я, — когда я прочитаю ему все это?" Подошла моя очередь. Дон Боско какой-то момент смотрел на меня и, не дав мне открыть рта, сказал, протягивая руку: "Дай-ка мне эти твои грехи". Я протянул ему тетрадь, вытащив ее свернутой из кармана. Он взял ее и разорвал, даже не открыв. "Дай мне остальные". Их постигла та же самая участь. "А теперь, — заключил он, — твоя исповедь закончена, не думай больше о том, что ты написал, и не оборачивайся больше назад, не копайся в прошлом". И улыбнулся так, как только он умел улыбаться».

Для того, чтобы составить себе понятие о личности святого Джованни Боско и о гениальности его педагогического метода, подобный эпизод стоит многих томов. Неудивительно, что когда Святой тяжело заболел, то шесть мальчиков из молодежного клуба во время торжественной мессы недвусмысленным образом предложили за него Богу свою жизнь. Среди них был и юный Орионе.

Также и таинство Церкви проявляется во всей своей красоте, когда мы, охватывая их единым взглядом, видим вместе старого и мудрого священника, который исповедует и воспитывает робкого и склонного к нравственной скрупулезности мальчика. Сердца их обоих пылали любовью к Богу и к ближнему; оба сделали выбор в пользу святости. Теперь оба они одинаково святы и почитаемы Церковью.

Тогда естественно было предположить, что Орионе останется среди салезианцев и со временем сделается одним из их самых верных и гениальных сподвижников. Тем более, что дон Боско — после той пресловутой исповеди — сказал ему, преднамеренно глядя ему прямо в глаза: «Помни, что мы всегда будем друзьями».

Впрочем, Луиджи участием в курсе духовных упражнений уже готовил себя к поступлению послушником к салезианцам, следуя призванию, в котором он никогда не сомневался.

Сомнения появились во время молитвы, когда в его разуме возникла перспектива поступить вместо этого в епархиальную семинарию. Он прогнал эти сомнения, как искушение, но они усилились. Он провел целую ночь в слезах и в молитвах на могиле дона Боско, которая находилась посреди сада, прося у него три знака («Это было ребячество, — скажет он после, — но ничего не поделаешь!..»). Один из знаков, однако, был очень важным: речь шла о возвращении его отца к религиозной практике. Сбылись все три.

Последние тревоги исчезли на следующую ночь, когда ему приснился дон Боско, который, улыбаясь с поистине отцовской нежностью, помогал ему надеть сутану, что он должен был бы носить в семинарии. Теперь мы можем с уверенностью сказать, что на небесах дон Боско знал, почему именно Орионе не должен был стать салезианцем: в самом деле, деятельность дона Боско была расчитана только на молодежь, а деятельность дона Орионе должна была охватывать всех нуждающихся и облегчение всяческих лишений.

Он займется всевозможными «делами милосердия», которых, согласно катехизису, аж четырнадцать! В нем и в его служении будет чувствоваться что-то от всех других основоположников монашеских благотворительных учреждений, даже самых значительных. Мы это увидим.

Итак, он поступил в семинарию Тортоны, где закончил учебу в гимназии, проявив себя, по всеобщему свидетельству, действительно примерным учеником: он отличался в учебе, в любви к ближнему и в том захватывающем энтузиазме, который впоследствии всегда будет для него характерен. «Тогда я был хорошим!» — скажет он в старости, всегда с ностальгией вспоминая те годы, когда он научился страстно любить Христа и Его Церковь.

Когда он начал изучать богословие, умер его отец, он лишился даже той небольшой материальной поддержки, которой могла обеспечить его семья.

К счастью, в Алессандрии существовал обычай предоставлять трем самым бедным семинаристам возможность работать сторожами в соборе: они могли посещать учебные занятия в семинарии, но жили в комнатках под сводами собора, возле колокольни. Они прислуживали при двух-трех мессах в день, заботились о содержании в порядке облачений и свечей и получали небольшое жалованье, не считая чаевых со стороны каноников. Это было немного, но на жизнь хватало: надо было только прилежнее учиться, потому что время таким образом проходило быстрее. Там, в мансарде, служка Орионе занимался, молился, работал... и готовился к своей миссии. Свободу от железной дисциплины семинарии он использовал не для развлечений, а для того, чтобы разжечь то пламя, которое дон Боско заронил в его сердце.

Комнатки под сводами собора сделались местом встречи для уличных мальчишек, которых Орионе отыскивал и приводил к себе домой в большом количестве. Здесь он немного обучал их катехизису, развлекал их, играя с ними в прятки в просторных мансардах, а затем наступал и черед жареных каштанов. Одним словом, он делал то, что, как он видел, делалось в молодежном клубе дона Боско, но он делал это там, в вышине, среди старинных деревянных святых, отдыхавших среди пыли.

Естественно, возникали и некоторые проблемы. Иногда пожилые каноники слышали странный топот, доносившийся сверху; особенно ризница стала очень посещаема, но не богомольцами и кающимися, а вереницами мальчишек, которые спрашивали, как пройти «наверх, к Орионе». Так не могло продолжаться. И в городе, когда его видели прогуливающимся с этой его шумной ватагой, многие смотрели на него с недоумением, а кое-кто даже подозрительно и с отвращением.

К тому же, возникла проблема с деньгами: небольшого жалованья ризничного сторожа больше не хватало с тех пор, как он начал помогать своим ребятам в их самой тяжкой нужде.

Как бы там ни было, по распоряжению начальства этот импровизированный молодежный клуб под сводами собора должен был прекратить свое существование. Мальчишки оказались на улице. Они собирались на одной небольшой площади, и там их ждал Орионе; потом он вел их к разрушенному замку, по дороге играл с ними, и на лугу проводил свой урок катехизиса: это был передвижной молодежный клуб.

Была Страстная Неделя, поистине время страстей для бедного служки, который не знал, как быть, и тем не менее был уверен, что Бог требовал от него именно этой необычной деятельности.

К счастью, епископ города был настоящим отцом. Он уже давно наблюдал за странным апостольским творчеством этого юного семинариста и считал, что приходские священники должны были бы взять с него пример и создать в свою очередь молодежные клубы. Поэтому он позвал к себе Орионе и предоставил в его распоряжение сад епископского дворца. От этого потерпела некоторый ущерб престарелая мать епископа, которая в первое же воскресенье увидела затоптанными все свои цветы, газоны и ухоженные аллейки.

Теперь на их месте был только как следует утоптанный двор и десятки резвящихся мальчишек. Зеленой осталась лишь старая сосна, так как говорили, что на ее вершине когда-то давным-давно явилась Богоматерь. Но были нужны качели, и в конце концов сосна дала отличные доски. Орионе был убежден, что и Богоматерь была рада — она, что улыбалась теперь с прекрасной статуи, — как мать, с радостью взирающая на своих играющих ребятишек. «Но были те, что ворчали, критиковали, смеялись и насмехались, и те, кто называл меня сумасшедшим» — будет он вспоминать много лет спустя.

Чрезмерная критика не оставляет синяков, но подрывает добрую волю и уверенность. И действительно, примерно через год епископ сообщил ему о необходимости закрыть клуб, хотя ребят насчитывались уже сотни. В этом деле была замешана политика и юношеская напористость нашего святого («В молодости, — мило скажет он, — я немного занимался и политикой»). Чтобы защитить Папу от нападок антиклерикалов, молодой человек произнес речь, в которой, как сам он рассказывает, он «упомянул Виктора Эммануила II и сказал то, что с моей стороны говорить было бы неосторожно. Случилось так, что по моим следам пустили полицию...»

И вот теперь префект, чтобы замять этот вопрос, требовал закрытия клуба, который, по его словам, мог сделаться пристанищем мятежников. Луиджи принял эту новость, понурив голову. Он взял ключ и пошел вложить его в руки статуи Бороматери. Потом ушел плакать в свою комнатку. Он сидел там в темноте, прислонившись лбом к стеклу окошка, выходившего прямо во двор, напротив Девы. Послушаем рассказ его самого: «Я стал смотреть вниз на клуб, который никогда больше не должен был открыться; молиться и плакать, ибо казалось, что все кончено. Я плакал, как плачет ребенок, с беспомощностью, невинностью и верой ребенка... И молися Богоматери, и предал себя самого и весь клуб в Ее руки...

И так вот, молясь и плача, и жертвуя всем, и предавая все Богоматери, не заметив этого, я положил руку на подоконник... и уснул... И мне приснился этот великий и святой сон, который я никогда не забуду». Описание сна обширно и прекрасно, и жаль, что необходимо его вкратце пересказывать. Он увидел, как стена, что огораживала сад, исчезла, исчезли и дома, и образовалась просторная равнина.

От ограды сада остался лишь тополь, на котором стояла Богоматерь, неописуемо красивая, с Младенцем на руках, и ее мантия — прекраснее небесной лазури — все более расширялась, пока не покрыла огромную равнину, на которой толпились тысячи и тысячи ребятишек всех рас и цветов кожи, — насколько хватало взора; и их число возрастало, возрастало, и среди них были служки, священники, монахини...

Вернемся к его рассказу: «Богоматерь обратилась ко мне, указывая на них. И из всей этой массы послышалось сладкоголосое пение Magnificat... (Величит душа моя Господа), и дети все пели, каждый на своем языке, и различные наречия сливались в один чудесный хор. Богоматерь присоединилась к этому хору... и я проснулся».

Его сердце было переполнено чувством мира и покоя. То, что необходимо было закрыть этот клуб, перестало быть проблемой. Это означало, что следовало открыть клуб, больший по размерам и с новыми перспективами.

Случай представился очень скоро. По приказу епископа только что была построена новая прекрасная семинария, которая, однако же, оказалась слишком мала для многочисленных желающих туда поступить. К тому же, возникла проблема у тех, кто был слишком беден, чтобы платить за пансион.

Орионе предложил свои услуги с тем, чтобы открыть нечто вроде ее филиала: пансион для обучения неимущих мальчиков, которые, возможно, там могли бы подготовиться к принятию священного сана. Епископ дал неопределенное разрешение, подумав, что у этого служки не было ни денег, ни дома, и уж тем более пансиона! Из осторожности он, однако же, взял свои слова назад еще до того, как закончился тот день.

Когда же он позвал Луиджи, чтобы сказать ему, что не стоит больше и думать об этом деле, то услышал в ответ, что было бы страшно жаль. Все уже было готово: нашелся дом, и за его аренду уже заплачено за год вперед. Как ему это удалось? Как только он вышел из епископской резиденции, один его друг сказал ему, что его отец сдавал внаем за четыреста лир в год дом, расположенный совсем поблизости от Тортоны. Орионе тут же «закрепил» его за собой, попросив неделю времени на то, чтобы заплатить необходимые деньги. На обратном пути он повстречал знакомую старушку: они поговорили о том, о сем, пока речь не зашла о пансионе. «Пансион? Я отдам туда внука! Сколько вы берете?» «Немного: то, что вы дадите». «Если я дам вам четыреста лир (все ее сбережения!), сколько времени вы сможете его держать?» «До окончания гимназии!» — воскликнул Орионе, чуть не прыгая от радости при этом очевидном знаке Провидения. И епископ, поразмыслив, не захотел больше подвергать себя риску воспротивиться Небу.

Через год дома уже было недостаточно, и Орионе получил в свое распоряжение старый заброшенный монастырь в центре Тортоны. Денег почти никогда не было. На питание шла плата за пансион — каждая семья давала, что могла — и пожертвования, часто приходившие, как чудо. Преподаванием занимался сам основатель, который вел уроки итальянского, истории и географии, и какой-нибудь студент-богослов, одолженный епархиальной семинарией. Тем временем, хотя он был всего лишь дьяконом, епископ стал часто посылать его проповедовать в приходы епархии. Наконец, в 1895 году Орионе был рукоположен в священники. В истории Церкви он представляет собой даже не редкий, а единственный случай семинариста, ставшего основателем монашеского учреждения. А оно уже было таковым, если учесть, что к этому служке обращалить даже некоторые студенты из Турина и из Генуи.

В самом деле, в день его рукоположения епископ позволил ему облачить в сутаны шесть воспитанников пансиона, желавших готовиться к священству «под руководством дона Луиджи». И более того, монсиньор разрешил нескольким семинаристам, которые чувствовали себя привлеченными предприятием Орионе, оставить семинарию и заложить вместе с ним основы общинной жизни. Так родился Смиренный Институт Божественного Провидения. Вокруг этого ядра «посвященных» жили одной семьей как бедные мальчишки, которые всего лишь хотели учиться, так и семинаристы, которые не могли позволить себе плату за пансион в семинарии, а также и те, кто хотел стать членом зарождавшегося института. Кабинетом дирекции, то есть дона Орионе, был вестибюль при входе в здание.

Через короткое время пришлось разделиться. Потому одна группа перебралась на холмы Вогеры, где она организовалась как «сельскохозяйственная колония», на сей раз затем, чтобы воспитывать с помощью работы тех мальчиков, что не имели склонности к учебе.

В 1898 году епископ из Ното, что на Сицилии, прочитав информационный бюллетень нового Института, написал дону Орионе, молодому двадцатисемилетнему священнику, рукоположенному лишь три года назад, предложив ему здание, где можно было бы открыть епископский пансион по крайней мере для шестидесяти воспитанников. Он лично отправился на остров, чтобы заложить основы нового начинания; когда же он возвратился в Тортону, то привез с собой двенадцать служек сицилийской епархии, которые хотели поступить в его конгрегацию. В том же году он основал общину отшельников Божественного Провидения. В древнейшем аббатстве на павийских Апеннинах он собрал мирян, привычных к работам в поле и желавших посвятить себя Господу в созерцании и в труде, по-бенедиктински.

В короткое время зародились многочисленные подобные общины, всегда расположенные в небольших пустынных монастырях или в сельскохозяйственных поселениях, как несущее ядро молитвы и труда. Они были открыты в Пьемонте, в Ломбардии, в Умбрии, в Лацио, на Сицилии, где ученики дона Ориона освоили и заставили вновь зацвести обширные, давно уже неплодородные территории.

Среди этих посвященных отшельников были и слепые: идет процесс канонизации одного из них — знаменитого «брата Аве Мария». В 1915 году дон Орионе начинает усеивать Италию клиниками под названиями «Маленькие Коттоленго». То, что Коттоленго совершил в Турине в больших масштабах, он распространяет в миниатюре по всей Италии и по миру (при его жизни — девять вновь основанных учреждений!), чтобы принимать там самые отталкивающие человеческие недуги — тех, чье существование общество желает игнорировать любой ценой. Больные должны были быть организованы в «различные семьи», согласно типу их болезни, тогда как Маленькие Коттоленго должны были принимать лишь тех, кому не удавалось найти места ни в одной другой больнице или в приюте: последних из последних, «какой бы национальности и религии они ни были, и даже без религии, так как Бог — Отец всех». Еще в 1915 году дон Орионе основал общину «Смиренных сестер миссионерок Милосердия» в качестве женской ветви всех своих заведений: в ведение сестрам были переданы детские сады, сиротские приюты, работа в приходах, воспитание девочек, помощь бедным и больным, а также выполнение женской работы во всех других заведениях.

Первых трех девушек, которым он дал монашеское облачение, он назвал: Сестра Федэ (Вера), Сестра Сперанца (Надежда) и Сестра Карита (Любовь). Позже он положил начало и другой женской конгрегации, предназначенной исключительно для заботы о храмах и для деятельности, связанной с богослужением. В 1927 году он основал общину «Слепых Сестер Святых Даров»: для постоянного поклонения и непрерывной молитвы, которым он вверил миссию быть поддержкой и основой всех остальных заведений. Мы уже говорили о сиротских приютах, и два землетрясения, о которых мы рассказали, дали мощный импульс их распространению. Добавим: приходы, храмы, школы, типографии, дома-интернаты.

Дон Орионе приложил руку к основанию более ста учреждений и заведений, — прежде чем смерть забрала его в шестьдесят восемь лет от роду, — объехав не только Италию, но и Бразилию, Аргентину, Уругвай, Чили, Соединенные Штаты, Англию, Грецию, Польшу, Албанию, Палестину. Он даже согласился отправиться в «Римскую Патагонию», — так он шутливо называл периферию Рима в квартале Аппьо, где Папа Пий X попросил его построить приход и большую школу.

В момент его смерти к различным ветвям его «Смиренного Института Божественного Провидения» принадлежали около 820 монахов и несколько сот монахинь. Все это он называл «смиренной общиной (конгрегацией)», так как сам был смиренным. Он путешествовал по миру, одетый, как последний из бедняков: в заплатанной сутане и в стоптанных башмаках; никогда не имея ни часов, ни кошелька; он распоряжался потоками денег, никогда не зная, хватит ли их на завтрашний день, чувствуя себя лишь «слугой Божественного Провидения». Название его конгрегации было связано для него со столь глубоким убеждением, что от Провидения он ожидал ответов и подарков, как ребенок ждет их от мамы.

Прибывали посетители с огромными суммами денег — как раз когда истекали сроки векселей — и рассказывали о странных внутренних побуждениях, которым они не могли противостоять, а добрый Орионе улыбался, ибо он только что закончил спорить со статуей Богоматери или святого Иосифа. Или же во время мессы на алтаре Кармельской Богоматери ему случалось немного отвлечься из-за своих тревог и ввести в текст литургии мольбу: «Святая Maтерь Божья, заплати за меня хоть аренду!» После мессы необходимая сумма, принесенная каким-нибудь неизвестным, ждала его в ризнице. Или приходил из министерства, подосланный врагами-антиклерикалами, инспектор, чтобы убедиться в слабой экономической надежности этой «поповской школы»; но уходил униженный, ничего не предприняв. Он передавал начальству, что над ним подшутили, поскольку на письменном столе Орионе он видел пачки банкнот. А дон Луиджи, смеясь, рассказывал своим сподвижникам, что на этом столе не увидишь и одной-единственной лиры.

Существует целая книга, содержащая его «цветочки», — то есть, благочестивые поступки, включая и самые наивные и деликатные. Чудеса расцветали в его руках. Он сам рассказывал о них со спокойным простосердечием, боясь лишь того, что слушатели будут настолько неразумны, чтобы приписать ему заслугу того, к чему он не имел ни малейшего отношения... Он надеялся, что так его сподвижники научатся верить в нежную доброту Бога. Действительно, бывали и чудеса нежности. Он признавался своим близким друзьям: «Я скажу вам то, чего никогда никому не говорил и что мне даже стыдно сказать, но пусть эту будет сказано к вящей славе Божией: в первые годы существования конгрегации, когда я ходил пешком проповедовать по селам и приходил в дом, разбитый от усталости, и часто по ночам ложился спать на какую-нибудь жесткую деревянную лавку, Господь поступал со мной особенно любовно: порой бесконечная доброта Божья вдруг мне давала ощущение или впечатление, будто скамья проваливается, делаясь рыхлой и податливой, как мягчайшая резиновая кушетка, как будто бы я погружался в мягкий-премягкий тюфяк, в который проваливались мои усталые кости, получая от этого сладостное отдохновение...»

Сам Бог порой давал ему это удобство, которого он никогда не искал, поскольку ему казалось, что он бы украл его у бедных. Потому он был действительно огорчен, когда однажды летом в послеобеденное время прибыл в дом для послушников и увидел, как двое из них удобно отдыхали на старом диване. Он велел вынести во двор этот «предмет роскоши» и сжечь его в присутствии всех. Он говорил, что в его заведении следует трудиться в поте лица «от одной «Богородицы» до другой».

Сотни молодых людей просили принять их в его конгрегацию. И тем не менее «жизненная программа», которую он в себе воплощал и предлагал другим, не давала места иллюзиям: «Эта маленькая и очень бедная община — ветошь Богоматери и Римской Церкви... это конгрегация Божьих оборванцев. Знаешь, что делают с тряпками? Тряпками вытирают пыль, моют и натирают полы, снимают паутину и чистят обувь... Что ж, если тебе нравится быть Божьей тряпкой, тряпкой под ногами Бога, под непорочными ногами Пресвятой Богородицы; если тебе нравится быть тряпкой под ногами Святой Матери Церкви и в руках твоих Настоятелей, то это — твое место».

Он действительно мог употреблять эти выражения, ибо никто не воспринял бы их смысла в искаженном виде: дон Орионе описывал прежде всего самого себя, свое бесконечное желание быть использованным для блага Церкви и мира; свою мечту быть управляемым руками Бога и Святой Девы, не оказывая при этом никакого сопротивления. Он описывал не унижение, а достоинство.

Поэтому он никогда не избегал унижений, даже если иногда и делал это в шутку. Указывая на фотографию, запечатлевшую его верхом на смиренном и терпеливом ослике, он остроумно говорил: «Он да я — нас двое!». И присутствующие умилялись, думая о том, что это терпеливое упорство никогда его не оставляло. Но, что больше всего поражало и что оставляло самое сильное впечатление, так это его безграничная и безмерная любовь к наместнику Христа на земле.

Он писал: «Наш символ веры — это Папа, наша мораль — это Папа; наша любовь, наше сердце, смысл нашей жизни — это Папа. Для нас Папа — это Иисус Христос: любить Папу и любить Иисуса — это одно и то же; слушаться Папу и следовать ему — означает послушание и следование Иисусу Христу; служить Папе — означает служить Иисусу Христу; отдать жизнь за Папу — означает отдать жизнь за Иисуса Христа».

И он просил о том, чтобы к трем обетам: целомудрия, бедности и послушания был прибавлен особый, четвертый обет — «верности Папе». В то время ему не было это позволено. Но в наши дни дети дона Орионе, подобно иезуитам, дают четвертый обет верности Папе. Их основоположник утверждал, что все его труды для бедных и среди бедных имели это предназначение: зародить в сердце неимущих «нежнейшую любовь к Папе». Он говорил: «Конгрегация не сможет жить, не должна жить иначе, как для Папы: она должна быть силой в его руках, она должна быть ветошью у него под ногами. Жить, трудиться и умереть с любовью к Папе...» Когда его спрашивали, каково особое предназначение его Института, — поскольку многие посвящали себя делам милосердия, — он отвечал, что «его особая цель — привлечь и соединить теснейшими и сладостнейшими узами весь разум и все сердце детей народа и трудящихся классов с Апостольским Престолом».

Конечно же, он сам лично помогал бедным и обездоленным: но если бы они любили его, а не Папу, он счел бы это большой ошибкой, так как он, Орионе, был всего лишь милосердной рукой, действовавшей от имени Папы и направлявшей к нему.

К тому же Папа знал, что мог требовать от него чего угодно, любой жертвы и любого начинания. Такого церковного сознания, столь сосредоточенного на служении Петра в Церкви, до того времени еще не знали, особенно в лице основоположника конгрегации, до такой степени погруженного в социальные нужды. И мир больше не увидит его вплоть до наших дней. Это свидетельство еще ждет часа, когда его поймут и оценят достойным образом прежде всего те члены монашеских заведений, — ныне все более многочисленные, — что находят в своей деятельности в пользу бедных оправдание тому, чтобы культивировать свой «антиримский комплекс».

Многие в наши дни крайне неохотно подписались бы под тем, чему дон Орионе спокойно учил: «Сначала Папа и Церковь... а потом, намного позже — хлеб и жизнь». Для него было мечтой принести вечные обеты перед лицом самого Папы. Как об особой милости он попросил его об этом на аудиенции, готовый ждать, пока Папа соизволит назначить день для церемонии.

«Хоть сейчас», — улыбаясь, отвечал Пий X. «Святой Отец, как известно вашему Святейшеству, необходимы по меньшей мере два свидетеля...» И Папа, улыбаясь: «В свидетели возьмем моего ангела-хранителя и твоего».

Необходимо также рассказать о его деятельности проповедника и духовника, которой он занимался всегда охотно и с несомненной фантазией. Когда речь шла о Боге и о душах, он мог сделаться даже актером.

Как-то вечером его пригласили проповедовать в местечко, где священнослужителей особенно ненавидели и смеялись над ними. Шел дождь, и он явился в грязных башмаках и в промокшей насквозь одежде. Он поднялся по лесенке на амвон, как пьяный, тяжело опираясь и по-вороньи каркающим голосом бормоча на диалекте — но так, чтобы все слышали — самые привычные оскорбления, что в тех местах можно было услышать в адрес служителей культа.

Приходской священник схватился за голову, думая, что он сошел с ума. Но как только этот жалкий попик оказался на амвоне, — а все знали, кто он такой, — он взглянул на присутствующих с невероятной гордостью. Затем он начал: «Вот так, так здесь приветствуют священника, служителя Божьего, когда он проходит». Под конец он говорил о священстве так, что народ плакал.

В другом приходе проповедовали народные миссии, и результаты были ничтожны. В заключение дон Орионэ попросил вызвать десять духовников. Обескураженному приходскому священнику казалось, что и одного было более чем достаточно. Но все же он послушался. В тот последний вечер, когда сельская церковь не спешила наполниться, и ризничий покорно звонил в колокола, вдруг вошел некто в потертом плаще, в старой потрепанной шляпе; он бросился на скамью и стал громко жаловаться: «Вот до чего я дошел! А ведь в доме моего отца у меня ни в чем не было недостатка...»

Короче говоря, это был дон Орионе, представлявший притчу о «блудном сыне», и люди сбегались; кто-то пошел звать отсутствующих. Когда церковь была переполнена, этот оригинальный священник взошел на амвон и стал говорить о прощении Божьем так, что все плакали. Среди всех прочих плакали и десять духовников, которых теперь оказалось слишком мало. Все местечко в тот раз исповедалось. Мы подошли к концу нашего повествования. Шел 1940 год, и дон Орионе находился в Сан-Ремо, немного опечаленный, поскольку ему приходилось умирать среди пальм, а не среди бедных. Он прибыл туда 9 марта и был очень взбудоражен: комната, хоть и лишенная какой-либо ненужной мебели, казалась ему слишком роскошной! «Я не в состоянии, я не могу оставаться здесь: сделай мне эту милость, посмотри расписание поездов!» — говорил он своему собрату. Потом успокоился: к счастью, в уголке была небольшая статуя Богоматери. «Посмотри, какая она красивая, — сказал он. — Не кажется ли тебе, что мне осталось лишь закрыть глаза?» Он закрыл их тремя днями позже, говоря: «Иисус, Иисус. Я иду!» В последний раз он почувствовал себя отправленным в миссию и был готов к немедленному послушанию.

Гроб с настоящим триумфом был доставлен в Тортону, в храм, который он построил в честь Богоматери Заступницы. В каждом городе, через который проходила траурная процессия, — Генуе, Нови, Алессандрии, Милане — ее ждала огромная толпа. В церкви святого Амвросия в Милане гроб ожидал святой кардинал Шустер.

Один писатель-францисканец, проезжавший на трамвае по улицам, стал свидетелем такого диалога между двумя рабочими, которые что-то делали, лежа на земле, и сообщил его в газету:

«Что случилось? Кто умер?»
«Дон Орионе».
«А кто он — этот дон Орионе?»
«Он был поп, но хороший человек».

Дон Орионе наверняка бы улыбнулся.

К содержанию: "Антонио Сикари. Портреты святых."

Скачать книгу: "Антонио Сикари. Портреты святых."

Рекомендуйте эту страницу другу!