Святая Анна Мария Реди (Тереза Маргарита Святейшего Сердца Иисуса)

К содержанию: "Антонио Сикари. Портреты святых."

(1747-1770)

Даже христиане, хотя они и верят в Воплощение Сына Божия, рискуют жить в одиночестве. Как будто бы Он не существует, как будто бы Он не пришел с тем, чтобы даровать нам свое присутствие, свое общество, свое спасение. Они говорят о Нем, как об утешительной идее, но лишь как об идее.

Делают Иисуса «ценностью», «опорой и ориентиром» для жизни, но не любят Его всем сердцем, всей душой и всеми силами.

И когда они рассуждают о жизненных проблемах — и даже о проблемах веры — то три Божественных Лица (Отец, воплощенный Сын и Святой Дух) кажутся абстрактными сущностями: их не отрицают, но после вступительной похвалы все внимание сосредоточивается на нашей чреде анализов, суждений, решений, планов, направлений деятельности.

Так Церковь становится — в лучшем случае — местом людей, которые, будучи верующими, имеют «больше» ума и последовательности. Часто, однако же, оказывается, что они более, чем кто-либо другой, нас разочаровывают.

Даже самых лучших из христиан — святых — оценивают за то, что они смогли совершить своим учением, активной деятельностью и примером, но самая драгоценная часть их опыта (их взаимоотношения с Божественными Лицами) остается в тени, и ей не придают большого значения.

Многим кажется, что Франциск Ассизский, Игнатий Лойола, Тереза Авильская, Камилло де Леллис и многие другие были бы значительными и образцовыми, даже если бы у них не было Христа, которого они любили (если бы они не имели сейчас — так как они живы — Христа, которого они любят); если бы у них не было Христа, который их любит; даже если бы они всегда были и оставались наедине с самими собой. И так святых лишают их сердца.

Поэтому Бог время от времени дает нам святых, единственная задача которых — позволить Ему любить их, а также — любить Его всем своим существом. Они не делают ничего значительного в глазах мира, они ничего не говорят. Они лишь горят желанием все более глубокого и полного единения с их Господом. Тому, кто хочет описать их жизнь, почти нечего рассказать. В ней лишь можно уловить их глубоко личную историю и умилиться, — с надеждой, чтобы хоть немного этот огонь загорелся и в нашем сердце. Их жизни интересуют лишь тех, кто задается вопросом: что означает быть любимыми Богом и любить Его всем своим существом? Как предаться этой Любви? Как ее защитить, как взрастить ее вне всяких возможных пределов? Каковы законы подобной Любви? Христианин, который никогда не задавал себе этих вопросов, далек от раскаленного ядра своей веры. Биографы святой Терезы Маргариты Реди, говоря о ней, используют такое обобществляющее выражение: «Это было создание, буквально поглощенное неумолимой Божьей любовью».

Середина восемнадцатого века. Философия излучает холодное сияние эпохи Просвещения; в религии вера находится под угрозой янсенистской суровости с одной стороны и рационалистического и гуманистического деизма с другой, в то время как на горизонте появляется атеизм; в области науки это — время первых крупных завоеваний техники; в общественной сфере это — время, когда зарождается экономическая наука и готовятся буржуазные революции; в религиозной сфере начинается беспощадная борьба масонства против Церкви. В Тоскане также спорят о сельском хозяйстве, о торговле, о промышленности, о мелиорации; усовершенствована налоговая система, пытаются создать церковь, независимую от Папы.

В столь беспокойную эпоху, однако, в литературе преобладает поэзия Аркадии: восхваления томной и жеманной любви, пасторальные и идиллические сценки, мелодрама в духе Метастазия (которого Руссо называл «единственным поэтом сердца»); в гостиных прохаживаются напудренные дамы и галантные кавалеры. Все это действительно производит впечатление эпохи, в которой равновесие между мозгом и сердцем выглядит весьма недостаточным. Мозг нападает на самого Бога и планирует жизнь с помощью так называемой науки; сердце же теряется в ветрености и в идиллии. Наша Анна Мария Реди могла бы стать одной из этих дам восемнадцатого века: она была очень красива — блондинка с классическими голубыми глазами — и принадлежала к патрицианской знати Ареццо. Но Бог решил возлюбить ее и побудить любить Себя неизреченным образом. Для того, чтобы было понятно то, о чем мы рассказываем, не следует забывать даже на миг, что речь идет о Боге, который из любви к нам позволил себя распять. О Боге, который говорил одной мистической душе средневековья: «Помни, что я возлюбил тебя не в шутку». Анна Мария Реди родилась в 1747 году; она — третья из тринадцати детей благородного аретинского семейства. Среди ее предков — знаменитый дядя ее отца Франческо Реди, врач, натуралист и поэт, лейб-медик и Государственный советник при дворе эрцгерцога Тосканского, а ткаже веселый автор стихотворения «Бахус в Тоскане», которое, как правило, всегда приводится в антологиях итальянской литературы.

Ее отец, Иньяццо (Игнатий) — бальи (то есть глава округа) военного рыцарского Ордена святого Стефана Папы. Мать, Камилла Баллати — аристократка из Сиены. Отношения между девочкой и ее матерью — спокойные и безмятежные, хотя она и чувствует в матери некоторую излишнюю отчужденность, особенно когда видит ее склонность к легкомысленной жизни гостиных, хотя она и женщина со слабым здоровьем.

Но Анна Мария питает глубокую любовь к отцу, молодому человеку двадцати семи лет, с которым у нее существует настоящая духовная гармония: не только оттого, что он снисходителен к ее играм и заботится о ее воспитании, а прежде всего потому, что всегда отвечает на ее бесконечные вопросы о Боге и мире ангелов. Святой Фома Аквинский, — один из самых великих учителей Церкви, — утверждает, что едва ребенок достигнет сознательного возраста, ему необходимо помочь как можно раньше сделать недвусмысленный шаг, которым бы он обязался любить Бога «превыше всего, всем сердцем, всей душой и всеми силами», — осознанное подчинение первой и величайшей из заповедей. Быть может, великая трудность в том, чтобы достичь святости, и крайняя нестойкость веры молодежи зависят именно от непростительной забывчивости и постоянного нерадения — со стороны взрослых и воспитателей — о воспитании в детях навыка выполнения этого изначального и наивысшего долга.

Об Анне Марии нам сообщают: «Как только она смогла лишь смутно понять, что Бог — наш верховный Господь и Создатель, она вся обратилась к Нему с пламенной любовью... полностью посвятив себя Ему и проникнувшись этой твердой решимостью, которую она всегда сохраняла в своем уме, в сердце и на устах: никогда не желать ни внутри, ни вне себя не только ничего такого, что было бы не угодно Богу, но также и того, что было бы Ему не совсем угодно, или что бы не соответствовало Его славе и Его пресвятой воле».

Это не означает, что девочка уже сразу была святой; это означает, что отец преподал ей с любовью и воодушевлением самую суть веры. Это он научил ее молиться, внимать закону Божию, с любовью приступать к таинствам, любить природу и воспринимать то, что она нам может поведать.

Было и нечто большее. В доме Иньяццо начала прививаться благочестивая практика, в то время спорная и встречавшая противодействие даже в самой Церкви: почитание Святейшего Сердца, ставшее известным за несколько десятилетий до этого, благодаря монахине ордена Посещения Маргарите Марии Алякок, утверждавшей, что оно было передано ей в частном откровении. Церковь тогда еще не сделала своего заключения по этому поводу (монахиня ордена Посещения была провозглашена блаженной столетие спустя), и лишь через целый век народы, епархии и семьи станут посвящать себя святому сердцу Иисуса. Праздник, который теперь отмечается с такой любовью, распространится по всему миру лишь в 1856 году.

Итак, в то время эта благочестивая практика оставалась спорной. Ее противники утверждали, что это было изобретение иезуитов (этот орден вскоре был упразднен) для защиты их нравственной вседозволенности, и прежде всего в нее бросали камни янсенисты — отличающееся крайним ригоризмом течение, леденившее Церковь.

Именно в Тоскане — итальянской области, которая была наиболее подвержена влиянию янсенистской ереси, — в 1781 году (десять лет спустя после преждевременной смерти нашей святой) состоится знаменитый Пистойский синод, на котором культ Святейшего Сердца будет назван «ложной догмой», «ошибочной или по меньшей мере вредной практикой», и получат распространение книги, содержащие жестокую иронию и поношения в адрес тех, кто почитает Святейшее Сердце. Дело в том, что это почитание смущало как «холодное усердие тех, кто ничего не понимал в Божественной любви» (так Пий XI охарактеризовал впоследствии позицию янсенистов), так и всю философскую культуру того времени, которая склонялась к самому абстрактному деизму.

И даже защитники веры и преподаватели катехизиса в попытке приспособиться к жесткому рационализму Просвещения в конце концов являли себя растерянными, отвлеченными и заумными.

В доме же Иньяццо Реди Сердце Иисуса царило не столько потому, что о нем упоминали очень часто, сколько оттого, что там никогда не говорили о Боге или о духовных предметах, не говоря при этом о Его живой, воплощенной, страстной любви и о сладостном долге воздаяния Ему «любовью за любовь».

Если подумать о том, сколько детей вырастает в наших семьях и в наших приходах без настоящего внимания, уделяемого этой теме воспитателями, — то есть, не зная Божией любви, а получая лишь смутные представления о Нем, лишенные интереса, то можно понять из этого контраста, какой пылкий опыт получила маленькая Анна Мария.

Ее детское сердце было переполнено любовью к отцу, а тот говорил ей, что сердце Бога — еще более отеческое и еще более любящее, чем его собственное, и помогал ей испытывать это на себе.

«Иисус хорошо знает, — скажет позже Анна Мария своему духовнику, — что я с детства не хотела ничего другого, как только быть Ему угодной и стать святой». В девять лет, по обычаю того времени, ее поручили монастырю бенедиктинок для того, чтобы она получила образование, соответствующее ее положению: таким образом, в тот век, когда почти все девочки были неграмотны, она изучала латынь, сочиняла стихи, умела считать, прекрасно владела искусством вышивания и училась хорошим, благородным манерам.

Но духовником монастыря был священник с янсенистскими симпатиями, один из тех, кто отрицательно смотрели на почитание Святейшего Сердца и сурово судили даже веру детей.

Этому священнику Аннина (так называли маленькую Реди) не нравилась. Отвечая на вопросы о ней годы спустя, когда распространится слава о ее святости, он покажется раздосадованным: «Это была дерзкая девчонка, как и все остальные», — будет его резкий приговор. Но это было провиденциальное обстоятельство, так как девочка в возрасте от десяти до четырнадцати лет выберет в качестве духовного наставника своего отца, с которым заключит духовный союз, поддерживая с ним живую переписку. Иньяццо впоследствии будет рассказывать о том удивлении, которое он испытал, видя, «как глубоко Святой Дух сообщал Себя душе, находившейся еще в столь нежном возрасте».

Когда ему придется свидетельствовать на каноническом процессе по провозглашению блаженной этой своей любимой дочери, умершей всего в двадцать два года, он скажет: «Краснею, ибо я, грешник, посмел учить настоящую святую». Биограф комментирует: «Возможно, это единственный случай в христианской агиографии, когда девушка имела в качестве духовного наставника собственного отца».

Этот даже не редкий, а единственный в своем роде опыт будет иметь для Анны Марии вдвойне благоприятные последствия: с одной стороны, ее отец станет для нее «отцом вдвойне», реализовав полностью свою функцию символа божественного отцовства; а с другой - девушке теперь уже будет совсем нетрудно считать своими истинными отцами священников, которым впоследствии она будет поручать себя в таинстве исповеди и для наставления своей души.

Иньяццо также пережил завидный для всякого отца опыт: иметь не только дочь по крови, но — как он великолепно выражался — «дочь души».

Письма, которые он ей посылал, неизменно заканчивались напоминанием об их величайшей тайне: «С самым сердечным благословением оставляю вас в сердце Иисуса и Марии...»

Когда Анна Мария достигает шестнадцатилетнего возраста, имеет место единственный в ее жизни эпизод, в котором есть нечто необычайное. В комнату для свиданий бенедиктинского монастыря является девушка из Ареццо: она пришла попрощаться с монахинями, которые воспитали ее, так как она решила поступить в монастырь кармелиток во Флоренции.

В течение нескольких минут все в комнате говорят о монастыре кармелиток, и вот, Анна Мария ясно слышит внутри себя голос, как бы говорящий ей: «Я Тереза Иисуса и говорю тебе: я хочу, чтобы ты была среди моих дочерей». Взволнованная, она убегает прочь и спешит броситься на колени перед дарохранительницей, тогда как внутренний голос повторяет ей все с большей силой: «Я Тереза Иисуса и говорю тебе: я хочу, чтобы ты была среди моих дочерей».

Впоследствии Анна Мария будет рассказывать, что она почувствовала себя «так, как будто бы ее сердце пылко сжали в объятиях» и что «ей казалось, что она с ума сошла от радости...»

Она вернулась в семью и с ласковым повиновением ждала, пока ей исполнится семнадцать лет. Отец ей сказал, что до того времени он не хочет обсуждать с ней планы, касающиеся ее призвания. Оставшиеся месяцы она должна была провести с пользой: в молитве, размышлениях, а также предав Богу свой путь.

Анна Мария молча пытается жить уже как кармелитка. Она точно знает, что должна будет пожертвовать всем, поэтому включает в течение своих дней и в привычки, свойственные благородной девушке ее времени, признаки принадлежности Распятому Жениху. Это большие и маленькие жертвы, по ходу дела сопровождавшие нормальное течение событий; какое-нибудь страдание, которого она нарочно ищет; и постоянный контроль над своими инстинктивными порывами.

В те времена сложные и затейливые прически были для женщин «проблемой века», как замечает биограф. Но парикмахер, который часто причесывает женщин из дома Реди, с изумлением наблюдает, как эта девушка в конце его долгой работы отказывается от зеркала, которое он, гордый своим произведением, предлагает ей, чтобы она могла полюбоваться собой и испытать удовольствие. «Спасибо, это не имеет значения», — отвечает Аннина. Это маленькая жертва, но добрый парикмахер Саккетти с тех пор, как он занимается этим столь высоко ценящимся ремеслом, никогда еще не встречал девушки, которая тут же не схватила бы зеркало и не поворачивала бы его во все стороны и не требовала бы еще какой-нибудь мудреной поправки.

Наконец Анна Мария может распорядиться своей жизнью, но отец требует, чтобы сначала ее проэкзаменовали три ученых и святых служителя церкви, среди которых - Настоятель Провинции Кармелитов. Он описал ей всю суровость кармелитской жизни в столь сгущенных красках, что это ужаснуло бы кого угодно. Однако, казалось, что Анна Мария желала именно этого радикального самоотречения. Монахиням настоятель Провинции сообщил, что никогда еще он не встречал такой девушки. Казалось, святая Тереза Авильская подготовила ее для себя собственными руками.

В письме, которое Аннина написала в монастырь кармелиток и в котором просила принять ее в качестве послушницы, она использовала выражения, как бы опережавшие особенность ее миссии. Она писала, что хочет «состязаться с этими добрыми монахинями в любви к Богу». «Состязание любви» — так она поняла и реализовала смысл и цель своей жизни.

Нередко в наши дни находятся христиане, не понимающие призвания монахинь-затворниц. Они говорят, что могут понять выбор девушки, которая решает посвятить себя бедным, больным или воспитанию детей. Но зачем нужна жизнь, проведенная в молитве и вдали от мира? Другие добавляют к этому новые возражения, утверждая, что жизнь такого типа обязана своим существованием старому подозрительному антифеминизму, который нелегко искоренить.

Это типичные возражения тех, кто не думает, что Иисус — живая и реальная личность, которая заслуживает того, чтобы мы посвятили ей все наше время и все наши силы.

И, следовательно, это возражение тех, кто не понимает, что у Церкви, как Тела Христова, — по словам святой Терезы из Лизье — есть не только страдающие члены, которым необходимо служить, но и сердце, которое должно научиться любить и страдать за всех и вместо всех.

Но кармелитскому призванию Анны Марии Реди не могут возразить даже те, кто предпочитает призвание, посвященное уходу за больными.

В самом деле, в монастыре, куда девушка просит ее принять, живет в то время «физически немощная» община. С духовной точки зрения это одна из лучших общин, которую только можно себе представить. Оставшиеся нам в наследие биографические очерки описывают создания, богатые верой и благодатью (Анна Мария всегда будет говорить сестрам, что все они — «ангелы» и что она недостойна им служить).

Но как бы там ни было, это была очень престарелая община, в которую вот уже более двадцати лет не поступали послушницы.

Когда Анна Мария предстанет перед дверями монастыря, настоятельнице и четырем ее советницам — всем уже более семидесяти двух лет. Практически, десять монахинь уже очень стары и очень больны, а из четырех монахинь молодого возраста (около тридцати лет) все вот-вот заболеют одна тяжелее другой. Еще четыре — послушницы, ровесницы нашей святой.

Попадавший в ту обстановку понимал с первого взгляда, что все тяготы жизни общины (а каждый кармелитский монастырь — это маленький мир, который должен быть во всем самодостаточным) ложились на плечи двух или трех сестёр и что положение все более усложнилось бы с течением лет.

Этого было бы достаточно, чтобы за два-три дня потерять всякие иллюзии той, что мечтала об этом монастыре как о безмятежном и прятном созерцательном убежище. И этого достаточно, чтобы избавить нас от представления о том, будто бы Анна Мария была томной, мечтательной девицей, стремившейся в монастырь затем, чтобы предаться возвышенным поэтическим размышлениям.

То, что в этой обстановке «состязание любви» должно было выражаться в самых тяжких и утомительных повседневных заботах о ближнем, — было неопровержимой очевидностью.

То, что созерцательность там должна была стать одним целым с действием, — было необходимостью, которая бросалась в глаза, сколь ни была она парадоксальна. То, что радость любви должна была питаться ежедневной и горестной крестной мукой, — было совершенно ясно. В общем, в том монастыре созерцательная молитва в духе Терезы Авильской и почитание Сердца Иисусова, охваченного пламенем и терниями, должны были поистине сделаться одним целым.

И она поняла это столь хорошо, что захотела взять имя Терезы Маргариты Святейшего Сердца Иисусова: Тереза — как созерцательница из Авилы; Маргарита — как монахиня ордена Посещения, которая просила христиан воздать «любовью за любовь» пронзенному сердцу Сына Божьего.

Когда Анна Мария Реди впервые перешагнула порог, за которым ее встретили затворницы, и обняла одну за другой этих своих новых сестер, таких добрых, но таких старых и больных, она знала, Кого она хотела обнять. И потому сразу сказала с полнейшей серьезностью, что «не променяла бы своего положения на самую счастливую жизнь на свете, потому что оказалась в Раю», и добавила, что «для нее было милостью Божьей, что она пришла сюда, чтобы быть служанкой этих ангелов». И когда с течением месяцев община периодически собиралась, чтобы вынести свое суждение о ее призвании, то она с волнением ждала ответа у подножия иконы Богоматери, умоляя, чтобы ее сочли достойной остаться. Она, такая жалкая и бесполезная, не могла представить себе, чтобы эти «ангелы» приняли ее в свою семью, и каждый положительный ответ казался ей незаслуженной наградой.

Прежде всего она старалась укрыться в смирении: как ни была она молода, но она понимала, что даже в узком и конфиденциальном кругу монастыря можно важничать, красоваться, пытаться привлечь внимание, симпатию и привязанность ближнего.

«Мы столь самонадеянны, — говорил Паскаль, — что хотим быть известны всему миру; и столь легкомысленны и пусты, что уважение пяти или шести человек, нас окружающих, доставляет нам радость и удовлетворение». Не следует также забывать, что это происходило в самой середине восемнадцатого века — века, который «весь звенел высокопарными титулами, лишенными смысла». Но Тереза Маргарита не для того оставила свое высокое общественное положение, чтобы затем позволить себе в монастыре, пусть даже и в одухотворенной форме, питать инстинкты тщеславия.

Поэтому она хотела скрыться от всех глаз, чтобы ее мог смотреть лишь ее Божественный Жених, и трепетала от радости в ответ на наставление святого Павла, который говорил первым христианам: «Ваша жизнь сокрыта со Христом, в Боге».

В одном из немногих текстов, которые она оставила, мы читаем: «Мой Боже... отныне и навсегда я хочу скрыть себя в твоем сладчайшем сердце, как в пустыне, чтобы вести там с Тобой, для Тебя и в Тебе тайную жизнь любви и самопожертвования».

Когда она думала об Иисусе, она, конечно же, помнила все то, чему учил Божественный Учитель и что Он совершил, но прежде всего она была изумлена и расстрогана тем, как долго Он пожелал оставаться неизвестным среди нас.

В этом мире столько всего надо было бы сказать и сделать, и тем не менее Сын Божий, ставший человеком, предпочел многие годы безвестности в Назарете, где жил в полной безвестности. И даже когда Он начал учить и действовать, божественная глубина его «я» оставалась по большей части неизвестна людям. Иисус жил в мире, совершенствуя единственную в своем роде задушевную и тайную связь с небесным Отцом, и именно эта связь спасла нас. Его притчи и проповеди, в сущности, говорили лишь об этой связи; его чудеса черпали свою силу в этом единении; его деятельность стремилась вовлечь и нас в связь любви, которая соединяет Слово Божие с его небесным Отцом, во Святом Духе. Поэтому Тереза Маргарита в молитве просила, чтобы ей войти «в Сердце Иисусово», как во врата любви, и таким образом достичь сердца Пресвятой Троицы. Ей было всего восемнадцать лет, и она была очарована этим таинством; она хотела проникнуть в него всем своим существом.

Поэтому ей нравилось быть незаметной в лоне своей бедной и прекрасной общины, сердцем которой она хотела быть, — сердцем, что дает любовь и жизнь телу, хотя само оно всегда остается невидимым.

Впрочем, этот монастырь имел долгую традицию и длительный опыт в принятии и сохранении таких беззаветных жертв. Кармелитское затворничество — когда его понимают и любят — основано именно для этого. Чтобы это постичь, достаточно понаблюдать, каким образом Тереза Маргарита была воспитана во время своего послушничества.

Если бы ситуация была нормальной, то у нее была бы наставница, которая терпеливо и мудро ввела бы ее в понимание монашеской жизни, и девушка смогла бы на живом примере познать всю сущность кармелитского призвания и все правила, в которых оно выражается. Во Флорентийском монастыре наставнице послушниц было семьдесят восемь лет: великолепный педагог, она была одарена высокой духовностью и известна своей строгостью, но кроме того, что она была старой, она была еще и очень больна.

Попытаемся вообразить себе эту ситуацию: наставница должна во всем сформировать эту девушку, которая просит, стобы ее сделали настоящей кармелиткой, но с другой стороны именно она, педагог, нуждается во всем: ее необходимо поддерживать, когда она поднимается или спускается по лестнице; надо каждый день перевязывать ее покрытые язвами ноги; она нуждается в помощи утром, вечером и даже в ночные часы для удовлетворения самых смиренных и деликатных нужд. Поэтому настоятельница поручает Терезе Маргарите ухаживать за наставницей в качестве сиделки; это было самое простое решение, так как, согласно Уставу, они должны были проводить много времени вместе, — но также и самое опасное.

Все мы знаем, насколько легко старые и больные люди могут попасть под влияние тех, кто за ними ухаживает, и насколько легко сиделка может подчинить себе того, кто нуждается во всем.

Но там, в кармелитском монастыре, встретились две исключительные души: наставница (Мария Тереза Гуадани, сестра знаменитого в те годы кардинала) понимала, что от этой юной и пылкой девушки следовало требовать многого, — всего. А Тереза Маргарита Реди хотела все отдать.

Следовательно, наставница, хотя она и чувствовала бесконечную нежность к своей великодушной послушнице-сиделке, не давала ей поблажки ровно ни в чем: не пропускала незамеченной ни одной ее ошибки, невнимательности, неосторожности. Все замечали, что она нарочно искала поводов, чтобы ее поправить и что она действительно была слишком требовательна.

Тереза Маргарита умножала свои заботы и свою предупредительность, сохраняя в сердце и на устах благоговейное восклицание, которому научилась из древних традиций кармелитского ордена: «Hic est Christus meus» — (лат.) «Это мой Христос» говорит со мной, поправляет меня, увещевает меня, это Он требователен к моей любви. В результате она была способна предупредить каждую просьбу наставницы еще прежде, чем та ее высказывала; помочь — прежде, чем ее просили о помощи и просить прощения прежде, чем ошибка была замечена. Иногда какая-нибудь из сестер говорила наставнице, что эта ее строгость была излишней, но старая воспитательница отвечала: «Я бы так не поступала, если бы не была уверена в ней».

Иногда она признавалась самым пожилым сестрам: «У меня четыре послушницы, и я знаю сердце каждой, но если бы я хотела просить чуда у нашего Господа, то прибегла бы к сестре Терезе Маргарите, ибо она одарена такой редкой невинностью, что это приводит меня в изумление».

Так Тереза Маргарита и провела все то время, что была послушницей: с одной стороны она впитывала в себя нормальный ритм монашеской жизни, с другой — училась познавать Бога, Его любовь, Его волю, духовные уроки в этой возвышенной встрече двух великих душ, ни в чем себя не щадивших.

В намерениях Бога эта столь необычайная ситуация должна была подготовить молодую монахиню к особенному призванию.

Действительно, в кармелитской традиции Тереза Маргарита останется как «святая сиделка», — это не совсем характерное звание для ордена, посвященного исключительно созерцательной жизни. Но эта оригинальность должна была служить двойной цели: — с одной стороны, она должна была дать Церкви пример того, как могут быть совмещены самый всеобъемлющий созерцательный опыт и самое изнурительное служение страдающим членам Христа; — с другой стороны, она должна была погрузиться в мистическую драму, неслыханную глубину которой мы вскоре увидим.

Прежде всего Тереза Маргарита была добровольной сиделкой: она поступила в монастырь, чтобы искать только Бога; поняла, что Бог желал явиться ей в этих престарелых сестрах, которые заболевали одна за другой, и она по своей инициативе просила, чтобы ей позволили ухаживать за ними.

Кармелитский монастырь, в котором не насчитывается и двадцати монахинь, — это, повторим, маленький мир, где ответственность и обязанности аккуратно распределяются таким образом, чтобы все функционировало гармонично и эффективно. Время мудро распределено между молитвой и работой всех монахинь. Если одна из них заболела, то другие должны взять на себя не только тяготы необходимого ухода за ней, но также и обязанности, которые больная пока что не в состоянии выполнять. Часто лишь необыкновенные душевные силы и самопожертвование позволяют делать это с радостью, не причинив ущерба тому первенству, которое должно оставаться за молитвой и внутренним молчанием.

Поэтому нетрудно себе представить, что происходило в монастыре Терезы Маргариты в тот год, когда одновременно более десяти монахинь серьезно заболели: она взяла на себя уход за всеми больными с такой естественностью, что остальные в конце концов сочли этот необыкновенный поступок чем-то совершенно нормальным. Фактически для нее это означало отказ от единого мгновения свободного времени.

Была, например, восьмидесятилетняя старушка, которую болезнь сделала обидчивой и раздражительной, да к тому же еще и несносной из-за ее бесконечных мелочных требований. И так как она была монахиней, то у нее были не только физические, но еще и духовные потребности: например, она требовала не только ухода за ее старым телом, но прежде всего внимания к ее утомленному духу. Поэтому она считала нормальным, чтобы сиделка занимала ее духовным чтением, поскольку сама она плохо видела, и чтобы та помогала ей молиться. Тереза Маргарита ухаживала за ней с таким самозабвением, что старушка была очень довольна и говорила, что никогда еще не встречала другой такой сиделки. В общине заметили, что больная сделалась «так весела, как будто бы полностью переменилась ее натура...» И когда наставница спросила у девушки, как ей это удалось, та просто ответила, что, зная, насколько больная взыскательна, «она предала ее в руки Божьи, а всю заботу о ней — Пресвятой Деве Марии».

Примеры можно было бы приводить без конца, и не было недостатка в эпизодах, похожих по духу на францисканские благочестивые поступки.

Однажды в опустевшей трапезной осталась страждущая монахиня, которая переминает во рту свою убогую пищу и не может ее разжевать из-за мучающей ее сильной зубной боли. Это наследственная болезнь, которой она страдает с детства. Сейчас боль так обострилась, что уже несколько дней она почти не в состоянии есть и плачет от огорчения. Тереза Маргарита, которая прислуживала за столом и последней осталась в трапезной, подходит к ней, смотрит на нее с сочувствием; разумеется, у нее нет лекарства, чтобы дать больной, и она не знает, что сказать; напротив, она и не должна говорить, так как в кармелитанском монастыре действует правило молчания. Но, кажется, она забыла о нем: «Бедная, — говорит она, — вам очень больно, и потому вы не можете есть». Потом вдруг наклоняется и целует ее в больную щеку. Бедняжка чувствует ужасную боль, которая, однако, тут же проходит — навсегда. Она проживет еще долгие годы, но никогда больше не будет страдать от зубной боли. Этот случай наделал столько шуму, что о нем говорят даже за пределами монастыря, но Тереза Маргарита сконфужена, ибо она дважды нарушила Устав: говоря в то время, когда правила предписывают соблюдать молчание, и позволив себе проявление сердечности, несвойственное для затворниц; поэтому она просит прощения у настоятельницы.

Всем известно, что другая больная старушка изрядно глуха и что у нее очень слабый голос. Как и другие, она хочет, чтобы за ней ухаживала только сестра Тереза Маргарита, хотя та и обременена уже столькими обязанностями. Настоятельница вынуждена уступить, — хоть и скрепя сердце, сознавая, что перегружает эту несчастную сиделку. Но вот вся община, затаив дыхание, следит за тем, что происходит.

Старая монахиня так глуха, что ей не удается добиться взаимопонимания даже с духовником, и на исповеди она пользуется слуховым рожком. А с сиделкой спокойно разговаривает безо всякого инструмента. Мало того — когда Тереза Маргарита находится от нее на рассстоянии, ухаживая за другими больными, подопечная слабо зовет ее, та слышит и издалека, не повышая голоса, отвечает ей. Несчастная глухая внимает и успокаивается. Когда подходит ее очередь, она позволяет обслужить себя во всех своих нуждах. После того, как ее привели в порядок и приподняли на подушках, довольная, она говорит: «А теперь расскажите мне про Иисуса!» Однажды тайно от обеих монахинь в комнате по соседству находился священник, который пришел причастить больную. Более того, его нарочно заставили ждать, чтобы он мог все это услышать: Тереза Маргарита подсказывала больной слова актов веры и предания себя Богу, увещевала ее представить Ему все свои страдания и прежде всего побудила ее повторить акты любви и надежды.

«Я должен был сдерживаться, чтобы не заплакать», — рассказывал после священник и добавлял, что многие цекровнослужители должны были бы поучиться у Реди, как нужно наставлять больных и умирающих. Затем была сестра, больная глазами, которые следовало лечить с бесконечным терпением; другая, страдавшая припадками судорог, которую надо было с нежностью успокаивать; та, что ждала, пока ей разведут огонь в келье, и та, которой необходимо было каждый вечер растирать онемевшие суставы.

Монахиня-сиделка маленького лазарета: все то немногое время, что ей оставалось, было посвящено молитве и личному общению с Богом.

До этого момента впечатление, оставляемое нашим рассказом — это героическое самопожертвование ради ближнего и Бога в едином порыве человеколюбия.

Но все это скрывало, как мы уже говорили, мистическую драму, глубина которой будет все время от нас ускользать.

Мы можем только слегка коснуться ее, попытавшись дать здесь хотя бы некоторые пояснения.

Речь идет вот о чем: Тереза Маргарита извлекла из своего почитания Святейшего Сердца христианскую норму поведения, которую она пылко формулировала таким образом: «надо воздать любовью за любовь». И поскольку Иисус нас возлюбил, страдая за нас, то мы должны страдать за Него.

Не нужно было ничего изобретать: больные ее общины для нее воплощали собой эти два движения любви и крестной муки: они были для нее образом Христа, который страдал, а она, чтобы любить Его, должна была с радостью принять на себя тяжкое бремя служения. Она говорила: «Он на кресте за меня, а я на кресте за Него».

Это был идеал, которому она навсегда посвятила себя. И заключила с другой послушницей договор взаимной помощи в этом «состязании любви»: каждая должна была указывать другой, когда замечала какой-нибудь недостаток любви, и если еще оставалось место и способы, в которых любовь могла быть проявлена, и если оставалось еще что-то, что в любви могло быть «более совершенно». Духовник Терезы видел, как она возрастала в этой божественной любви, как будто бы ее сжигал внутренний пожар, до такой степени, что казалось, будто бы она коснулась глубинной сущности этого пламени. Девушке было всего двадцать лет. В то воскресенье в хоре во время литургии часов прозвучали латинские слова: Deus Caritas est, et qui manet in cantate in Deo manet et Deus in eo («Бог есть любовь. Кто пребывает в любви, тот пребывает в Боге, и Бог пребывает в нем»). Несомненно, Тереза Маргарита часто слышала их, но на этот раз казалась одержимой: несколько дней она была как в бреду, окружающие видели, как она шевелила губами, и понимали, что она повторяла те слова, как бы без конца смакуя их. Ничто не могло ее отвлечь. Позвали духовника, опасаясь, что речь идет об истерическом припадке. После того, как он долго слушал ее в тиши исповедальни, он лишь сказал монахиням: «Я бы хотел, чтобы вы все были больны той болезнью, которую я нашел у сестры Терезы Маргариты».

Когда она смогла объясниться, то рассказала, что мысль «жить в жизни Божьей» и что «Бог живет в ней», и что «есть единая жизнь, единая любовь, единый Бог!» - эта мысль! — переполнила ее невыразимой радостью, — такой радостью, что не было больше места для чего-либо другого.

И здесь начинается драма: с этого момента, когда она, казалось, приблизилась к самому сердцу Божества, Бог отнимает у нее всякое «ощущение любви». Она еще чувствует безграничное желание любить Бога, но эта любовь кажется ей чем-то таким, чего она совершенно лишена. Она чувствует себя бесконечно далекой от всего того, что есть любовь, бесконечно недостойной. Она не любит Бога, она никогда его не любила! И это — безудержный плач, как будто бы вся ее жизнь обратилась в тоску оттого, что она лишена Бога.

Люди, сведущие в «мистической жизни», знают, о чем идет речь. Допуская это ужасное испытание, Бог ставит перед собой две цели высочайшей любви. — С одной стороны он отнимает у своего создания малейшую тень эгоизма. «Многие, — поясняет святой Франциск Сальский, — вместо того, чтобы любить Бога с тем, чтобы доставить Ему радость, любят Его за утешения, которые испытывают в Его святой Любви... Вместо того, чтобы любить Бога, они любят любовь, которую чувствуют к Нему...»

Церковь не стала дожидаться современных психоаналитиков, чтобы исследовать глубины сознания и обнаружить в них эгоизм, который таится за всякой любовью, — какой бы святой она ни казалась, — и всегда предупреждала истинно любящих Бога, что мистический путь ведет вглубь самой темной ночи, ибо лишь там возможно увидеть восход Солнца во всем его сияющем бескорыстии.

— С другой стороны — так Бог желает объяснить душам, которые больше других Его любят (и которые Он любит больше всех прочих), одну из самых глубоких Своих тайн: что Он никогда не забывает людей, которые, кажется, погибли в не-любви, в самой страшной отдаленности от Него, во власти неверия и смерти: и потому Он не бережет своих избранных, не щадит их, «отдает их», — как Он поступил и со своим Сыном, — чтобы они дошли до погибших, разделили их тоску и даже обогнали их (чтобы затем их ждать!): сделавшись во всем им подобными, кроме греха. Таким образом, они бесконечно любят тогда, когда, кажется, наиболее безнадежно лишены любви: в том числе и за тех, кто лишен ее в самом деле.

Как приняла подобное испытание эта двадцатилетняя девушка, которая могла бы стать всего лишь грациозной дамой восемнадцатого века, если бы пламя Божие не охватило ее?

Тереза Маргарита решила броситься с головой в ту единственную любовь, что была ей доступна: зная из своей веры, что Бог соединил вместе две великие заповеди (любовь к Нему и любовь к ближнему), она решила любить ближнего — тех больных, что были там, перед ней и требовали, чтобы их любили, — и любить их божественно.

По всеобщему признанию, она уже делала больше, чем можно было ожидать от молодой девушки. Она прибавила к этому полную готовность. Она ни от чего больше не уклонялась.

Она хотела быть уверена в том, что любит, никогда не выходить из повиновения любви. У нее не было другой возможности, поскольку сам Бог, казалось, скрывался за лицами ее больных!

И так как Он действительно отвечает, когда создание приносит себя Ему в жертву, то на ее долю выпало последнее, мучительное испытание, когда одна из более молодых сестер заболела шизофренией с периодическими буйными припадками.

Уход за ней был повседневной мукой прежде всего потому, что ее никогда невозможно было понять; Тереза Маргарита могла бы избавить себя от этой дополнительной трудности, поскольку уже была сиделка, которой было поручено за ней ухаживать.

Но она добровольно предложила свои услуги, вначале попросив разрешения помогать в самые трудные моменты. До тех пор, пока постепенно и это тяжкое бремя не легло на ее плечи.

Самый беспокойный момент наступал, когда надо было кормить больную. У бедняжки была странная мания: она требовала блюда, приготовленные определенным образом, но затем, когда все было с великим трудом приготовлено и принесено в ее комнату, она уже забывала свои прежние требования и выдвигала другие. Иногда тарелки летели в бедную сиделку. Надо было начинать все с начала. Как правило, требовалось не менее трех часов в день, чтобы покормить ее.

Затем были бесконечные стенания и припадки: чтобы успокоить ее, надо было долго беседовать с ней и рассказывать ей что-нибудь веселое и безмятежное. Каждый раз были новые страхи, поскольку никогда не было известно, как отреагирует душевнобольная. Кроме того, следовало считаться и с другими сестрами, которые не всегда одобряли то, как с ней обращались: одни настаивали на твердости, а другие рекомедовали снисходительность. Перед тем, как войти в келью больной, Тереза Маргарита ненадолго преклоняла колена перед изображением Святой Девы, моля послать ей мужество и уверенность. После этого она готова была все принять: от грубых и яростных оскорблений до «необходимости бегать туда-сюда, почти не переводя дыхания, чтобы попытаться удовлетворить больную в той мере, в которой это от нее зависело... и никогда не проявляла ни малейшей усталости или досады». Таково авторитетное свидетельство, которое оставил для канонического процесса духовник Терезы Маргариты, добавив: «она никогда никому не пожаловалась, даже мне», — хотя он, зная ситуацию, сложившуюся в общине, — расспрашивал ее об этом. Сказать по правде, однажды ей пришлось поспешно убежать, так как сумасшедшая пыталась побить ее. Вся дрожа, она спряталась в келье одной из сестер и не сдержалась: «Не могу больше!». Вечером она просила прощения у всей общины за скандал, устроенный помешанной, как будто бы она тяжко согрешила.

И поскольку в те дни больная была особенно сильно напугана и не хотела оставаться одна, то она перенесла свою кровать в ее келью и провела там более десяти ночей. Тем, кто спрашивал, не было ли ей страшно так часто оставаться с ней недине, она отвечала, что когда та впадала в буйство, ей достаточно было «мысленно призвать двух ангелов-хранителей, — своего и ангела душевнобольной, и та тотчас же отступала, по крайней мере, от самых опасных угроз».

Правы были ее подруги-послушницы, которые видели ее всегда сдержанной и спокойной, и даже сосредоточенной, невзирая на суматоху, в которую она была погружена, и говорили, что Бита (ей дали это ласковое тосканское прозвище) «всегда занята беседой с ангелочками». Кое-кто даже увещевал ее не заботиться так об этой сумасшедшей, которая того не стоила; но она отвечала: «Послушание доверило ее мне, и я не могу отступить». Ее человеколюбие по отношению к несчастной было столь безгранично, что она решила «никогда не вступать в разговоры о ней».

В самом деле, все будут единодушны, свидетельствуя, что никогда не слышали из ее уст ни одного слова, ни одного замечания, ни одного рассказа, которые не были бы полны любви, сочувствия и даже уважения по отношению к этой сестре, столь тяжко пораженной в рассудке.

«Она избегала любого случая, когда мы могли бы ей посочувствовать», — говорили впоследствии сестры. И вот свидетельство одной из них: «Она обладала великодушием в самом высоком значении этого слова... и никогда ни я, ни другие не замечали за ней ни одного слова, ни одного жеста, противоположных этой святой добродетели».

И однако же, все знали, что у нее был «живой и пылкий характер», и в начале ее монашеской жизни часто видели, как она сильно краснела, пытаясь овладеть собой перед лицом какой-нибудь неприятности.

Но теперь она внутренне горела от любви, которую любой ценой хотела выразить своему Богу, — а Он, казалось, прятался и все же так явно присутствовал в доведенных до крайности страданиях сестры, лишенной рассудка.

Ей было всего двадцать два года. Хотя она и вела жизнь, полную тяжелого труда и самопожертвования, казалось, что ее здоровье не страдало от этого. Но раз, вечером, когда она, как обычно, обходила больных, сильный приступ колита согнул ее почти до земли. Прибежали сестры и помогли ей лечь на соломенный тюфяк. Пока ждали врача, Тереза Маргарита попросила, чтобы все прочли вместе с ней пять раз «Gloria Patri» (лат.: Слава Отцу...) в честь Пресвятого Сердца. Врач не придал большого значения происшедшему; он прописал кое-какие лекарства и сказал, что придет еще. Боль была нестерпима, но и на следующий день врач повторял, что «это неопасная болезнь».

В дествительности это — перитонит и уже начавшаяся гангрена.

Она лежит на своей постели. Пытается, как и всегда во время отдыха, лежать, повернувшись в сторону часовни, где находятся Святые Дары. Она молится, обратившись к изображению Святейшего Сердца и прижимает его к груди. Потом возвращает его назад, из опасения измять его. Сжимает в руках Распятие и подолгу целует его с невыразимой нежностью. Никто не отдает себе отчета в том, что она умирает. После обеда наступает внезапный обморок. Удается напутствовать ее таинствами в последний момент, когда она, возможно, уже мертва.

Она была самой молодой, самой сильной, самой здоровой, — той, что ухаживала за старыми и больными телами стольких сестер. Ее монашеская жизнь продлилась всего пять лет.

И вот, она лежит: ее тело измождено и потемнело, так что кажется, будто оно уже начало разлагаться. Многим монахиням делается дурно от горя. На следующий день должны были состояться похороны. Ночью ее тело отнесли в монастырское подземелье для скорого погребения.

Там было сыро и печально. Но вдруг тело, вопреки всем ожиданиям, вдруг вновь сделалось красивым, молодым, как живое. Погребение отложили в ожидании, чтобы архиепископ решил, как поступить. А тем временем в подземелье распространился необыкновенный аромат, который ощущали все, кто туда входил.

Когда шестнадцать дней спустя приехал архиепископ в сопровождении четырех врачей, то он нашел «тело гибким, глаза влажными, цвет кожи совершенно здоровым, в том числе и подошвы ног — розовыми, как будто бы она много ходила до того самого момента, — в общем, кажется, что она спит...»

«Как будто бы она много ходила...»; в самом деле, это была созерцательница, которая всегда находилась в пути: она шла по длинным коридорам монастыря, чтобы поспешить на помощь своим больным. Именно этой милости она просила у Бога: «умереть сиделкой».

Это тело нетленно и в наши дни. А монахини, начиная с первого заупокойного богослужения, почти не отдавая себе в этом отчета, пели не «Часы по усопшим», а «Литургию о Святых Девах».

В доме Реди ее отец Иньяццо получил на память Распятие, которое дочь, умирая, сжимала в руках. И от этого Распятия, точнее от раны в груди Распятого, исходил тот же сильный аромат, который чувствовали монахини. И он ощутил аромат впервые, ибо всю жизнь до того момента был лишен обоняния.

Это было маленькое чудо, — маленький дар, который Анна сделала тому, кто воспитал ее в вере.

К содержанию: "Антонио Сикари. Портреты святых."

Скачать книгу: "Антонио Сикари. Портреты святых."

Рекомендуйте эту страницу другу!