 |
 |
 |
|
|||
| |||
| |||
| |||
|
|
|
|
|
|
К содержанию: "Антонио Сикари. Портреты святых." (1568-1591)
И живут святые так, что оказываются "современными" Христу, участвуя в тайнах Его жизни: они познают эту жизнь в личном "мистическом" опыте, который реальней самых реальных вещей. В самом деле, все прочее удаляется от нас вместе с тем отрезком времени, в котором оно существует, в то время как участие в тайнах Христовых позволяет вечности Божией войти в эти временные отрезки; таким-то образом она и "сохраняет их для жизни вечной". Поэтому истинный облик святых часто ускользает от нас: они общаются со своими современниками, и мы усердно изучаем письма, хроники, документы, но нередко забываем, что они близко общаются и с каждым из Ликов Пресвятой Троицы, с Иисусом, воплотившимся Сыном Божьим, с Пресвятой Девой, со святыми. Часто люди, стремящиеся узнать и понять того или иного святого, не придают большого значения его отношениям с Небом: так называемые "светские" биографы с раздражением пренебрегают ими из принципа, а верующие предпочитают рассматривать эти отношения как нечто "отдельное". И в результате получается, что святые всегда предстают какими-то странноватыми, а в худшем случае и просто подозрительными личностями. Все это в особой степени относится к святому Луиджи Гонзага: на фоне царедворцев и иезуитов он может показаться ушедшим в себя ангелоподобным неврастеником, но если представить его перед Распятием и Пречистой Девой, картина изменится, заиграет живыми красками, наполнится его горячей, пылкой любовью ко Христу и Его Пресвятой Матери. Было время, когда люди интуитивно ощущали все эти вещи: Луиджи Гонзага был причислен к лику святых очень рано, спустя всего 14 лет после смерти, и еще при жизни своей матери. Случилось это во многом благодаря давлению снизу: народ сам провозгласил его святым. Почитание его распространялось вопреки всем установленным правилам, и еще до официальной беатификации, по особому распоряжению Папы, художникам было позволено изображать Луиджи в сиянии святости, а некоторым церквам - поместить у себя такие изображения. Не стоит думать, что за столь ранней беатификацией Гонзага стоит могущественный Орден Иезуитов, стремящийся во что бы то ни стало прославить "своих", достаточно вспомнить, что Луиджи, скончавшийся в 1591 году, был причислен к лику святых в 1604, в то время как сам основатель Ордена Игнатий Лойола удостоился этой чести лишь в 1609 году, то есть спустя целых пятьдесят три года после своей смерти. Иезуиты даже предпринимали кое-какие шаги, чтобы воспрепятствовать канонизации Луиджи прежде его собственного наставника.
В общем, враги Церкви нередко потешались, выставляя Гонзага этаким "недоумком, искусственно превозносимым в интересах иезуитов" или же неудачно выбранным образом в борьбе с распущенностью XVI столетия. Вспомним еще, что под эгидой католического университета монсеньеру Франческо Ольджати пришлось издать полемическую брошюру под названием "Мнимое слабоумие св. Луиджи Гонзага". Четырехсотая годовщина со дня смерти святого (1591-1991) побудила многих биографов развенчать, наконец, сложившиеся представления о Гонзага как о "кривошеем мальчике с лилией в руках". Взамен был предложен новый образ Луиджи Гонзага, более соответствующий духу времени: образ отрицателя любых социальных привилегий и "добровольного мученика", запечатленного, как на фотокарточке, в момент последнего подвига: будущий святой, а пока юный изможденный иезуит, тащит на плечах зачумленного, от которого и заражается смертельным недугом. Кое-кто разглядел в нем "покровителя больных СПИДом". Чудесная мысль - если это поможет ощутить величие церковной милосердной любви и несомненное для всех призвание к святости; глупая и смешная затея - если не помнить, что Луиджи всегда был покровителем как раз тех, кто не просто сострадает несчастным, но посвящает им всю свою жизнь. И в конце концов, лучше бы нам учиться у него чистоте и невинности, в том числе и физической. Есть опасность, что возникнут просто какие-то новые формы почитания Луиджи Гонзага, а между тем стоило бы по-новому и лучше осмыслить и уяснить то "Слово Божие", каким всякий святой стремится быть для Церкви. Вернемся же к нашему первоначальному утверждению: чтобы понять святого, нужно увидеть его жизнь и деяния в реальном историческом контексте. Но при этом следует иметь в виду, что рядом с Луиджи "жили", с ним "общались" не только известные люди той эпохи, но и Иисус, Матерь Его Мария, ангелы и святые, которые обитают на небесах - и вместе с тем присутствуют здесь, на земле. Начнем все же с человеков. Родился Луиджи в 1568 году. Его предками были маркизы Кастильонские Гонзага. В герцогском дворце Мантуи, на фреске кисти Мантеньи, украсившей в 1474 году знаменитую "Комнату новобрачных", изображен молодой Родольфо, который приходится нашему святому прадедушкой. Ферранте Гонзага, отец Луиджи, был человеком горделивого нрава, донельзя вспыльчивым и гневливым, завзятым игроком, но эти недостатки характера сочетались в нем с преданностью семье и вере. Мать, Марта ди Сантена, графиня Пьемонтская (по матери - делла Ровере), останется в памяти потомков как женщина святая, оказавшая несомненное влияние на мировосприятие сына с самого раннего детства. Познакомились и поженились Ферранте и Марта совсем юными. Произошло это при Мадридском дворе, и говорят, что это было первое венчание по канонам Тридентского Собора. Луиджи задержался с появлением на свет: роды протекали настолько трудно, что мать поручила младенца заступничеству Богоматери Лоретской, и его окрестили, когда он еще не вполне выбрался из материнского чрева. Древние летописцы с радостью отмечали: "Младенец не прежде на свет появился, чем, по благодати Божией, в Боге возрожден был, что следует приписать особой милости Божией, которая от матернего лона восхотела почить на нем". О роде Гонзага вообще говорили, что быть бы им в Италии первыми - по богатству, доблестям и связям,- не уничтожь они постепенно сами себя жестокостью, расточительством и безудержным развратом. В прежние времена, говоря о нашем святом, проповедники обычно пользовались такой лапидарной характеристикой: "Целомудрен, хотя и Гонзага". И хотя Ферранте и Марта, в отличие от прочих родственников, были тверды в вере, и их семью не пощадили кровь и беда. Дедушку, которого тоже звали Луиджи, обвиняли в том, что он отравил герцога Урбинского и замышлял в отношении Пьерлуиджи Фарнезе. Позднее, уже после смерти нашего Луиджи, его брата Родольфо, к которому отошел маркизат, подозревали в том, что он отравил дядю, чтоб овладеть замком Гоффредо: за это его самого убили на паперти церкви. Да и мать нашего Луиджи однажды была на волосок от гибели; получив семь ножевых ранений, она выжила, но крошечного Диего (младшего брата Луиджи) закололи у нее на руках. Полагаю, этого достаточно, чтобы понять, что за кровь текла в жилах маленького маркиза Луиджи Гонзага и какая атмосфера царила в придворной жизни XVI века. Луиджи за свою недолгую жизнь успел проявить характер столь упорный и показал себя столь непреклонным в достижении высшей цели (мы увидим это, когда придется говорить о выборе им своего призвания, о его молитвах и покаянии), что не праздным будет вопрос, кем бы стал он, не призови его к Себе Господь таким юным? Еще мальчиком он решил однажды обозреть свои грехи за все прошедшие годы и исповедать их в Благовещенской церкви во Флоренции. На совести его было разве что несколько детских шалостей, но рассказывают, что он "лишился чувств при мысли о том, что стало бы с ним, если бы он продолжал вести себя, как в первые годы свои". Повзрослев, Луиджи скажет однажды: "Я искривленный кусок железа, который надлежит выпрямить". Было ли это лишь признаком обостренной совестливости или же даром поразительной внутренней ясности? Святые вообще необычайно чутки к собственным грехам, в особенности к тем, которые они могли бы совершить, если бы благодать Божия не удержала их. В 1578 году Луиджи и Родольфо отправили ко двору Медичи во Флоренцию: с одной стороны, чтобы дать им полноценное дворянское воспитание, а с другой, чтобы уберечь от чумы, опустошавшей в то время окрестности Кастильоне. В результате десятилетнему маркизу довелось играть в парке палаццо Питти с маленькими принцессами Элеонорой (будущей герцогиней Мантуанской) и Марией (будущей французской королевой); ему нравились собачьи бега, охота и стрельба по мишени, и одевался он по-испански пышно, следуя дворцовому этикету. Но он не мог не ощутить мутную, чувственную и трагическую атмосферу, словно болотные испарения сопутствующую всему этому блеску. Поговаривали, что брат Великого герцога убил жену из ревности, и Луиджи участвовал в великолепной траурной церемонии, исполненной притворной скорби. Через некоторое время стали говорить, что сестра Великого герцога погибла от несчастного случая на охоте, но никто не верил такому объяснению ее скоропостижной кончины. А вскоре умерла в родах от разрыва сердца и сама Великая герцогиня, тогда как супруг ее уже давно не скрывал своей любовной связи с белокурой роскошной патрицианкой из Венеции. И в этих похоронах участвовал Луиджи. Он описал их в одном из первых своих писем, которые дошли до наших дней. Все это, впрочем, нисколько не мешало обитателям дворца вести блестящую, утонченную жизнь, но, зная об ее изнанке, мы начинаем понимать, как могло получиться, что Луиджи наотрез отказывался поцеловать даже тень девочки, упавшую на стену, когда во время игры ему выпадало такое наказание за неудачу. И не такой уж странной покажется нам в устах этого мальчика брошенная им однажды довольно смелая реплика: "Ничем не отличается прах князя от праха бедняка, разве что вони от князя больше". И все же потом он скажет, что Флоренция была "колыбелью и матерью его благочестия": здесь он полюбил Пресвятую Деву; здесь он погружался в долгие молитвенные размышления над книжечкой о тайнах розария; раз за разом с радостью посещал он прекрасные флорентийские храмы, освященные во имя Богоматери. 15 августа 1578 года в церкви Благовещенья мальчик, подчиняясь внезапному порыву, "посвятил себя Марии, как и Она посвятила Себя Богу", дав обет девства; и он вполне сознавал, что это значит. Вот мы и подошли к ключевому моменту: если не верить в небесных покровителей, если не воспринимать их как живую реальность, пребывающую рядом с нами, тогда то, что произошло впоследствии, покажется необъяснимым: с этого дня Луиджи жил главным образом "внутри", в тайне своего приношения, которое, как он знал, было принято. Из Флоренции он переехал в Мантую, где заболел циститом. Врачи предписали ему строжайшую диету, посадив на хлеб и воду. Мальчик решил воспользоваться этим, чтобы научиться покаянию, и до крайности ужесточил предписанное - ради Христа Распятого. Здесь, в Мантуе, вкусил он несказанную радость, приняв первое причастие из рук св. Карло Борромео, почтившего город пастырским посещением. Тем временем Европу пересекал пышный королевский кортеж: по воле Филиппа II, претендовавшего на португальскую корону, императрица Мария (тогда - первая женщина в мире), двинулась из Праги в Мадрид. Семейству Гонзага дали понять, что их присутствие в кортеже весьма желательно: по сути дела, это был приказ. Так в 1581 году Гонзага в полном составе присоединились к кортежу в Виченце и проследовали с ним через Верону, Брешию и Лоди в Геную, где их ожидала флотилия адмирала Андреа Дория. В Мадрид они приплыли в марте 1582 года. Мальчиков Гонзага, Луиджи и его брата, приставили к юному наследному принцу Диего. Пришлось им делить свое время между служебными обязанностями при наследнике и учебой: изучением грамматики, филологии, философии и начал теологии. О том, каким уважением пользовался Луиджи, свидетельствует такой удивительный факт: ему, пятнадцатилетнему, доверили почетнейшее дело - сочинить и произнести на латыни поздравительную речь, обращенную к Филиппу II по случаю присоединения португальской короны к испанской. По сравнению с итальянскими дворами, мадридский отличался большей строгостью нравов, но уж никак не большим нравственным здоровьем: и здесь Луиджи ощутил фальшь этого мира, уже не чувствуя себя его частью. Позже он рассказывал: "Видя в княжеских палатах и при дворах серебро и золото без меры, роскошные убранства, околичности придворных, я едва удерживался от улыбки, столь низким и презренным казалось мне все это..." Вот один эпизод, который может рассмешить и нас, хотя, в сущности, он исполнен глубокой грусти. Однажды Дон Диего, наследник семи лет, которого Луиджи обязан был называть "Сиятельнейший господин наш" и который привык к мгновенному исполнению любого своего каприза, увидел, что ветер разбрасывает его игрушки. Рассердившись, он закричал: "Глупый ветер, приказываю тебе не мешать мне!" С улыбкой Луиджи ответил: "Ваше Высочество может приказывать людям, и они подчинятся, но приказывать природе может только Господь, Которому и Ваше Высочество должно быть послушно". Наверняка, спустя несколько месяцев, стоя у постели принца, умирающего от оспы, и потом, сопровождая маленькое бездыханное тело к печальным усыпальницам Эскуриала, Луиджи вспоминал этот поучительный разговор. Все помогало юному маркизу укрепиться в своей решимости.
Тому что перед нами не агиографическое преувеличение, есть прямое свидетельство: когда Луиджи уже стал послушником-иезуитом, на вопрос наставника об отвлечениях во время молитвы он ответил: "За полгода у меня их столько накопилось, что хватит на все время, пока произнесешь "Аве Мария" от начала до конца". Только приняв всерьез это утверждение, мы можем осознать, в какой мере он владел собой и сколь глубоко укоренилась в нем решимость посвятить себя Богу. Правда, отец Луиджи понять этой решимости не мог: лишь только Ферранте узнал о таких настроениях сына, его охватил один из тех приступов жесточайшего гнева, о которых ходила печальная молва. Этот Луиджи, на которого он возложил все свои надежды, связанные с дальнейшей судьбой маркизата, этот неблагодарный сын предал его! Он всячески пытался отговорить Луиджи, но с большим трудом добился лишь отсрочки: юный Гонзага обещал отцу не настаивать на своем до возвращения в Кастильоне. В 1584 году они смогли уехать из Мадрида. Ступив на родную землю, Ферранте тут же отдал распоряжение двум старшим сыновьям отправиться с визитами вежливости по итальянским дворам: с виду это была каникулярная поездка, однако в душе он надеялся, что по пути предстанет очам Луиджи что-либо привлекательное или прельстительное, и - кто знает! - вдруг очарует его взор какая-нибудь прекрасная принцесса! Итак, Луиджи отправился сначала в Мантую (где видел за работой Тинторетто), потом в Феррару, ко двору семейства Эсте, в Павию (где он познакомился с будущим кардиналом Федериго Борромео), затем в Турин, к правящему семейству Савойя, к которому принадлежал и архиепископ, доводившийся двоюродным братом его матери. Родольфо распушил хвост, почувствовав себя наследником, а Луиджи всегда одевался очень строго - во все черное - и при малейшей возможности удалялся от светского шума. Обращались к нему и с предложениями любовного свойства, но все они падали в пустоту. По возвращении в Кастильоне он рассчитывал наконец получить от отца обещанное дозволение, но Ферранте сделал вид, что не понимает, чего добивается от него сын, и созвал всю родню и друзей семьи (сановников, епископов, знаменитых проповедников), чтобы они разъяснили Луиджи, что его священный долг перед Богом - взять на себя попечение о своих землях и людях. Но все, в конечном счете, убеждались, что поколебать Луиджи в его решении невозможно, и главное, что призвание его - от Бога. Если бы он хотя бы отказался от намерения стать иезуитом, можно было бы расчистить ему дорожку к епископству; но Луиджи пояснял, что потому-то он и выбрал Общество Иисуса, что устав воспрещает его членам занимать высшие должности в духовной иерархии. Споры всегда заканчивались одинаково: взрывом отеческого гнева и изгнанием Луиджи с глаз долой; один раз дошло даже до того, что Ферранте прогнал сына из дома, и тот укрылся в монастыре. Однажды, после уж неизвестно какой по счету ссоры, маркиз призвал его к себе для продолжения разговора. Но Луиджи не смог прийти. Ферранте доложили, что сын его заперся в своей комнате, истязает себя плетью, плача перед Распятием и, похоже, даже не слышит стука. Родители поспешили к нему и, не решаясь войти, долго взирали на него сквозь дверную щель. На сей раз Ферранте не устоял и дал свое согласие, так что Луиджи получил возможность написать Генералу ордена Иезуитов, что "предлагает и дарует ему всего себя". Но стать послушником, "новицием", Луиджи мог не прежде, чем император даст разрешение на передачу наследственных прав, а Ферранте делал все, чтобы времени на это ушло как можно больше. То и дело он возвращался к прежней непримиримой позиции, и тогда Луиджи возобновлял свои покаянные подвиги. Это была жестокая борьба: юный маркиз вполне осознавал, что подрывает устои целой социальной системы и в этом деле без насильственных методов не обойтись. Но он не хлестал плетью других - он стегал самого себя, ту часть своего "я", которая еще стремилась к власти и роскоши. И вот наконец в Мантуе, в замке св. Себастьяна состоялась церемония отказа от прав первородства. Рассказывают, что из плачущей толпы подданных, заполнившей дворы господских палат, доносились восклицания: "Не достойны мы иметь его своим господином... Он святой, и Сам Господь берет его у нас!" Тем же, кто продолжал упрекать его за то, что он отрекся от своих законных прав, Луиджи отвечал: "Я ищу спасения, ищите же его и вы! Нельзя служить двум господам... Слишком трудно спастись мужу государственному". Родольфо был вне себя от радости, но Луиджи говорил ему с улыбкой: "Я счастливее тебя!" Немного лет пройдет, и Луиджи вольется в сонм святых, а Родольфо сгинет во мраке, зверски убитый и отлученный от Церкви. 4 ноября 1585 года Луиджи, простившись с родными на берегу По, с небольшим сопровождением отправился в Рим. При себе он имел письмо Генералу Общества Иисуса, в котором Ферранте, дипломатично умалчивая об истине, говорил, что долго противился желанию сына "из боязни некоторого непостоянства" его - черты, юному возрасту свойственной; но завершал он письмо взволнованными словами: "Посылаю его Вашему Преподобию в уповании, что Вы будете ему Отцом лучшим, чем я"; и в самом конце добавил, должно быть, со слезами: "Вам отныне владеть самым дорогим из того, чем обладаю я на этом свете, главной надеждой, которую имел я на сохранение дома моего". Спустя несколько месяцев Ферранте тихо и безгрешно скончался. Луиджи же вступил, наконец, на путь послушничества. Он избрал для себя девиз: "Как другие!", чтобы никому и ничем не напоминать в новой жизни о своем высоком происхождении. В ту пору воспитательные методы иезуитов не отличались особой мягкостью. Настоятель заметил, что этот необычный новиций имеет привычку ходить, опустив голову и потупив очи. И вот "отчасти, чтобы отучить его от этого обыкновения, отчасти же - для вящего смирения, он велел изготовить для него картонный воротник, подбитый тканью, и приказал носить его денно и нощно, привязав к шее, дабы никак он не мог опустить голову и принужден был высоко держать ее. И Луиджи с великой радостью носил воротник, улыбаясь сему, когда делил досуги с братьями". Эпизод этот весьма показателен: в свои семнадцать лет Луиджи вступил в послушничество настолько аскетически подготовленным, что воспитателям оставалось только удерживать его от излишнего рвения и чрезмерностей. До сих пор ему не удавалось найти духовного руководителя. Еще в Мадриде он обычно заканчивал свои молитвы горячим прошением: "Боже мой, Ты Сам направь меня". Он добился столь полного самообладания, что ежедневно в течение многих месяцев посещая императрицу, по собственному его признанию, не сумел бы узнать ее: он никогда не поднимал на нее глаз. Так он воспользовался предписаниями дворцового этикета, чтобы жить в самоуглублении, без всякого отвлечения. О его сознательной аскезе и чрезвычайно строгом постничестве мы уже рассказывали. Итак, этому юному послушнику нужны были мудрые, по-отечески чуткие наставники, способные раскрепостить и смягчить его. Луиджи доверился им всецело, как дитя: он научился быть веселым, нежным, радостно-открытым. Он не создавал себе дополнительных трудностей: дав однажды обет послушания, он выполнял его и пребывал в мире. Ему запретили даже вычитывать молитвенные правила, потому что Луиджи страдал сильными головными болями. Тогда он стал особенно часто проходить перед Святой Чашей в момент Пресуществления, чтобы, по крайней мере, несколько раз преклонить колени, и затем убегал, чтобы не впасть в исступление. Положение, в котором оказался Луиджи, могло вызвать улыбку. Он признавался в письме своему пожилому родителю: "Воистину не знаю, что и делать. Отец наш ректор воспрещает мне вставать на молитву, дабы я излишним сосредоточением не нанес вреда своей голове; я же больше сил прикладываю и насилую себя, пытаясь отвлечь ум свой от Бога, чем когда держу его постоянно собранным в Боге, ибо это стало для меня уже привычным и почти что естественным, и нахожу я в этом покой и отдых, а вовсе не мучение". Дело дошло до того, что он стал молиться такими словами: "Удались от меня, Господи!", потому что слишком явственно ощущал, что Бог рядом, а ему приказано было отвлекаться. То же происходило и с аскетическими упражнениями: ему воспретили их совершать, и именно это было для него тягчайшей епитимьей, поскольку он уже привык к постоянному жестокому самоограничению. Впрочем, все эти парадоксы ничуть не замутняли и не притупляли его веры. В связи с этим он признавался одному брату, что в миру ему довелось свершить намного больше аскетических подвигов, чем теперь, в послушничестве, и тем не менее "он утешался, твердо зная, что Религия (то есть монашеская жизнь) подобна кораблю, на котором равно продвигаются к цели и те, кто из послушания праздны, и те, кто тяжко работает веслами". В этот новый чарующий образ отлил Луиджи свою веру: сделавшись иезуитом, он присоединился, наконец, к спасительному обществу: именно оно, а не личные его достоинства, отныне вело его и спасало; на корабле плывут все, в том числе и те, кто какое-то время бездействует. Воистину прекрасный образ, помогающий постичь чудо христианской общины! Так прожил он последние пять лет жизни, отведенные ему Промыслом Божьим. Отцы-наставники, которым полагалось воспитывать его, не скрывали своей убежденности в том, что в его лице им явлен особый, неоценимый дар Божий. Они видели, что телом он немощен, но духом силен настолько, что однажды может стать их руководителем. При причислении его к лику блаженных, они говорили об этом особенно настойчиво: "Все относились к нему с таким уважением, словно по возрасту он был самым старшим... Его прозвали "наш меньшой генерал", ничуть не сомневаясь, что со временем он займет, по редким своим дарованиям, эту должность". И еще: "Общим нашим мнением было, что, если бы Господь продлил его дни, он был бы достоин принять на себя любое великое бремя в нашем Ордене". В ту пору Общество Иисуса набрало силу и процветало; стать наследником Игнатия Лойолы - скончавшегося каких-нибудь тридцать лет назад - было задачей, почти превышающей человеческие возможности. И вот в этом изнуренном восемнадцатилетнем юноше многие увидели такого наследника. Отец Муцио Вителлески, бывший одним из преподавателей Луиджи и ассистентом Генерала в Италии, а впоследствии сам ставший Генералом Ордена, увидев Луиджи на смертном одре, никак не мог поверить, что болезнь столь серьезна. Вот его свидетельство: "Я никогда не думал, что ему суждено умереть от этого недуга, потому что полагал несомненным, что Господь Бог наш призвал его в Общество Иисуса, дабы поставить в свое время во главе Общества - к великому его благу". Те, кому Луиджи казался неполноценным и изнеженным юношей, ни в коей мере не постигли его истинного духовного уровня. Тем временем в Риме, на исходе 1590 года, несчастья следовали одно за другим: сначала случилась засуха, затем голод, потом в город ворвались орды изголодавшихся крестьян, и, наконец, разразилась эпидемия сыпного тифа. Больницы кишели недужными, которых швыряли куда придется; многие умирали брошенными в своих лачугах и прямо на улице. Иезуиты сначала рассеялись по различным городским лечебницам, помогая ухаживать за больными, а затем отвели под приемный покой часть своего жилища, потеснившись до последней возможности. Луиджи почти все время был с больными и умирающими, причем выбирал из них самых тяжелых и вызывающих отвращение, чтобы ухаживать за ними с бесконечной нежностью. Когда же выдавались свободные часы, он обходил дворцы знатных горожан (с некоторыми из которых он играл ребенком в роскошных парках), испрашивая подаяния на нужды своих несчастных. Он не щадил себя, хотя наставники и запретили ему посещать лечебницы с заразными больными. Но Луиджи говорил: "Чувствую в себе такую потребность, такую силу тяжко трудиться и служить Богу, что Господь не дал бы мне столь великого желания и великой силы, если бы не восхотел взять у меня жизнь". Однажды, возвращаясь домой после очередного дня, отданного заботам о больных, он обнаружил на улице человека, умирающего от чумы; Бог не оставил ему выбора: в таких случаях действует один закон - закон милосердной любви; Луиджи взвалил зачумленного на плечи и принес его в больницу. После этого он заразился и слег. Последующие четыре месяца он медленно угасал; и все же, когда мог, вставал со своей кушетки, чтобы преклонить колени перед Распятием. Если кто-нибудь упрекал его за то, что он тратит на это последние силы, наш святой отвечал: "Это - остановки на моем Крестном Пути ". Он говорил всем: "Я ухожу счастливым" - а в последнем письме матери написал: "Не плачьте как о мертвом о том, кому дано жить вечно пред Господом". Скончался он в Риме 21 июня 1591 года. В этом же году в Испании умрет святой Иоанн Креста (делла Кроче). Во Франции совсем скоро появится на свет Святая Луиза де Морийак. У каждого свое служение, каждый не похож на другого. А Матерь-Церковь у всех одна. К содержанию: "Антонио Сикари. Портреты святых." Скачать книгу: "Антонио Сикари. Портреты святых."
Рекомендуйте эту страницу другу!
|
|
|
|
|
|
|
|
Українською
И вот с середины прошлого столетия антицерковная Италия принялась с неслыханной яростью и неприязнью нападать на этого святого. Даже Джоберти, будучи священником, считал, что святость Гонзага "бесполезна сама по себе и вредна для подражания", и горячо советовал не предлагать святого юношеству в качестве жизненного образца. В начале нашего века Турати "посвятил" св. Луиджи богохульный сонет, в котором именовал его "изнуренным святошей", изображал лицемерно целомудренным, погрязшим в "непристойных грезах". В заключение Турати обращается прямо к нему и заявляет, что желал бы "плюнуть в его бесстыжее лицо". Автор вышедшей в 1922 году биографии нашего святого с прискорбием отмечал, что несколькими годами ранее некий человек, имени которого он не называет, "один из самых знаменитых людей на свете", позволил себе написать в одной газете с немалым тиражом следующее: "Мы презираем чистоту импотентов; мы плюем в лицо всем этим св. Луиджи Гонзага, которые боятся взглянуть в глаза матери-жизни из страха совершить грех!". Нет ничего удивительного в том, что этим неназванным лицом был Муссолини, тогда еще не пришедший к власти (что, впрочем, вряд ли его извиняет). 
Мы уже говорили о его непреклонности в достижении высшей цели: вот пример такой непреклонности, относящийся к этим годам. Как-то ему в руки попало "Краткое описание духовной жизни" Луиса Гранадского, в ту пору весьма известное сочинение, научающее 