Святой Камилло де Леллис

К содержанию: "Антонио Сикари. Портреты святых."

В 1574 году двадцатичетырехлетний уроженец южноитальянской области Абруццо Камилло де Леллис был конченым человеком.

Когда он родился, его мать была уже очень пожилой, "седой, с морщинистым лицом", как пишут хроники, так что к радости ожидания ребенка примешивалась неловкость. Ей было шестьдесят лет. Вспоминая Евангелие, люди называли ее святой Елизаветой. И эта неожиданная беременность казалась ей таким чудом, что, когда пришел час, и роды обещали быть довольно тяжелыми, она спустилась в хлев, дабы ее ребенок, "подобно Иисусу и св. Франциску", родился в кормушке для скота. Там и родился ребенок в воскресенье Пятидесятницы 1550 года, в момент вознесения чаши, когда звонили колокола. Мальчик был очень крепкий и ростом больше обычного (когда он вырастет, то будет выше всех остальных почти на голову), но сердце старой матери было охвачено тягостным предчувствием.

И действительно, воспитывать ребенка было некому. Его отец, почти постоянно находившийся в отлучке, был капитаном пехоты и воевал в печально известном отряде Фабрицио Марамальдо.

Однако самого его, Джованни де Леллиса, считали порядочным человеком и даже в каком-то смысле "добрым христианином", хотя он начал свою военную карьеру с ужасного разграбления Рима в 1527 году и завершил ее аналогичной операцией в 1559 году. Как бы то ни было, хорошим отцом он стать не смог.

Жена его умерла, когда Камилло было всего лишь тринадцать лет, и уже тогда он был неисправимым маленьким бунтарем; он начал сопровождать отца от одной военной стоянки к другой и перенял у него гибельную страсть к игре в карты и в кости, а у солдат - хвастливые и вульгарные манеры.

Его отец умер, когда, несмотря на то, что ему уже стукнуло семьдесят, пытался завербоваться в поход против турок, записав в поход и своего сына. У него не оставалось ничего. Он оставил сыну только шпагу и кинжал. Камилло все считали "взбалмошным, распущенным и странным", что на языке той эпохи значило аморальным и неукротимым, однако не без проблесков великодушия.

В течение нескольких лет, за вычетом некоторого не вполне обычного перерыва, о котором речь далее, он вел жизнь наемного солдата, рискуя жизнью в сражениях и схватках, чтобы потом спустить в игре заработанные таким образом деньги.

Переходя из одной роты в другую, он и как солдат опускался все ниже, нанимаясь в отряды, пользовавшиеся самой дурной славой.

В 1574 году он чудом спасся после кораблекрушения и, высадившись на берег в Неаполе, стал играть с таким азартом, что проиграл буквально все: деньги, шпагу, аркебузу, порох, накидку.

Он стал бродяжничать, как бездомный пес, без цели, сознавая свое унижение, воруя, прося милостыню перед церквями "с великим стыдом". В конце концов, он нанялся помогать в строительстве монастыря для капуцинов: он водил двух ослов, груженых камнями, известью и водой для каменщиков.

Все его существо с такой силой противилось труду, что он кусал себе руки от злости и, как сам он признавался позднее, боролся с искушением прирезать ослов и убежать.

Но близость к капуцинам, которые только что получили новый устав и были исполнены рвения, не прошла для него даром.

Уже раньше, когда во время сражения его охватывал ужас, он давал что-то вроде обета, который сразу же старался забыть, - обет стать монахом.

Шел 1575 год. Во время путешествия в монастырь св. Иоанна Ротондо он встретил монаха, который отвел его в сторону и сказал ему: "Бог - это все. Все остальное - ничто. Нужно спасать бессмертную душу...". Во время обратного пути по извилистым дорогам Гаргано Камилло размышлял об этих словах.

Вдруг он соскочил с седла и, бросившись на землю, зарыдал: "Господи, я согрешил. Прости меня, великого грешника! Меня, несчастного, столько лет не знавшего и не любившего Тебя. Господи, даруй мне время, чтобы долго оплакивать мои грехи".

Он попросил принять его в монастырь, но дважды его удаляли из монастыря по причине, связанной с тем эпизодом, рассказ о котором мы пока откладывали. Уже во время его военных приключений с отцом на ноге Камилло открылась рана, которая останется неизлечимой на протяжении всей его жизни и с течением времени будет становиться все ужасней. Врач, который осматривал его в Генуе, скажет впоследствии, что это была "огромная, зловонная, рыхлая и глубокая яма".

Сегодня некоторые думают, что это была страшная болезнь того времени - врожденный или приобретенный сифилис, причиной которого были либо его собственные пороки, либо пороки его отца. Однако большая часть его биографов отвергает это предположение и говорит только о дистрофических язвах.

Как бы то ни было, Камилло принадлежал к категории неизлечимо больных. Он уже лежал в течение некоторого времени в римской больнице св. Иакова, где лечили самые страшные болезни, и даже помогал там ухаживать за другими больными.

Его пришлось выгнать из госпиталя, прежде всего потому, что "мозг его был тяжело болен": Камилло был задирой, наглецом, был неопрятен и все время стремился удовлетворить свою страсть к игре.

Он даже спускался по ночам через окно, чтобы найти лодочников и носильщиков, с которыми мог бы проводить время за игрой до зари.

Второй раз он вернулся в больницу уже как послушник-капуцин. Поведение его было совсем иным, исполненным сострадания, но сдержанным.

Камилло думал прежде всего о своем монастыре. Наконец-то он смог туда вернуться, но рана снова загноилась.

Капуцины решили удалить его из монастыря окончательно. И Камилло вернулся в больницу, к которой рана как будто приковала его.

Стоит вспомнить, каковы были больницы того времени, помня при этом о том, что римские были лучшими в мире.

В больницу для неизлечимо больных поступали больные самыми отвратительными болезнями, отбросы общества, иногда страшные на вид, которых часто просто бросали у дверей больницы.

Обычно там было около семидесяти коек, но каждый второй год их становилось пятьсот, когда врачи назначали радикальное лечение (лечение древесной водой, очень дорогое и знаменитое в те времена). Это лечение применялось прежде всего при сифилисе, но также и в случае, если человеку хотелось просто укрепить здоровье. К нему прибег Торквато Тассо, чтобы избавиться от "меланхолического расположения духа", и Альд Мануций, чтобы вылечить болезнь глаз. Курс лечения длился сорок дней.

Но если с точки зрения медицины того времени больницы пользовались достаточно широкой известностью, то что касается условий содержания больных, они были ужасны. С трудом удавалось найти людей, которые бы согласились заботиться об этих отвратительных существах, даже священники уклонялись от духовной помощи им. И больные были предоставлены наемному персоналу: преступникам, которых силой заставили работать в больницах, или людям, у которых не было другой возможности заработать. Сейчас даже трудно себе представить, как это выглядело в действительности.

Вот отрывок из хроники XVI века: "Уход за больными был поручен подонкам общества, то есть невежественному персоналу, бандитам и всякого рода преступникам, которые в наказание или для покаяния были направлены в больницы...

Достоверно, во всяком случае, то, что бедные больные находились в агонии два или даже три дня, стеная и мучаясь, но никогда не слыша ни малейшего слова утешения и ободрения...

Сколько раз... не было никого, кто дал бы им поесть, и они голодали целыми днями? Сколько тяжелобольных бедняков, которым не меняли постельное белье хотя бы несколько раз в неделю, лежали среди нечистот и паразитов?

Сколько ослабевших больных, поднимавшихся с постели по необходимости, падали или сильно ушибались? Сколько мучимых жаждой не могли получить ни глотка воды, чтобы освежить пересохшее горло? И мы знаем, что многие, обезумев от страшной жажды, пили мочу...

Но кто поверит тому, что я скажу сейчас? Скольких умирающих бедняков, еще не испустивших дух, эти молодые и равнодушные наемники сразу же стаскивали с постелей и полумертвых бросали среди трупов, чтобы потом похоронить заживо?...".

И это не преувеличение, потому что подобные сведения есть у нас и о других больницах того времени. Когда Камилло и его помощники начали работать в главной миланской больнице ("Ка' гранда"), они обнаружили, что туалеты в таком состоянии, что, как считал Камилло, их посещение могло стать причиной смерти: "Бог весть, сколько больных умерло в течение года потому, что они ходили в эти грязные и зловонные места!".

Помимо общей заброшенности, серьезной проблемой было и физическое насилие со стороны наемного персонала, который буквально избивая больных кулаками и давая им пощечины заставлял их принимать назначенные лекарства. Иногда санитары так грубо поднимали больных рывком с постели, что те умирали у них на руках.

В больнице для неизлечимо больных Камилло теперь знают благодаря его обращению. Очень скоро его назначают главой дома, то есть лицом, непосредственно ответственным за организационную и финансовую часть. Он начинает наводить в больнице порядок.

Он по опыту знает "одержимых дьяволом преступников", знает все уловки бездельников, потому что когда-то бездельником был он сам, и становится вездесущим. Он наблюдает за работой больницы денно и нощно. Он появляется тогда, когда никто этого не ожидает, укоряя, увещевая, заставляя каждого работать; и работать хорошо.

Он контролирует покупки, ссорится с купцами, отсылает назад плохой товар. Там, где нельзя заставить, он сам становится образцом.

Речь идет о милосердии.

Он своими руками умывает лица несчастных бедняков, пораженных раком, и целует их.

Он вводит ритуал приема больных и сам следит за его исполнением: каждого больного встречают в дверях, целуют, моют и целуют ему ноги, снимают с него лохмотья, одевают его в свежее белье и укладывают в чистую постель.

Он объясняет наемным санитарам: "Больные бедняки - это зеница ока и сердце Божье... то, что мы делаем им, мы делаем Самому Богу".

Он начинает собирать вокруг себя самых лучших из них, молится с ними и говорит им (он, едва умеющий читать и писать!) об основных положениях богословия страдания.

Одна мысль овладевает им со всевозрастающей силой: нужно заменить весь наемный персонал людьми, которые ухаживали бы за больными только из любви к ним.

Он хочет, чтобы в больнице работали люди, "которые не из корысти, но добровольно и из любви к Богу служили бы больным так же милосердно, как мать ухаживает за больным ребенком". Таков его план. И он сразу же вызывает у окружающих озабоченность. Немногие друзья, с которыми он молится и говорит о своих намерениях, одиноки. Одни боятся, что придется отказаться от заработка и от своих привычек, другие подозревают, что Камилло хочет завладеть больницей, третьи считают его проект невыполнимым. Сам Филипп Нери, духовник Камилло, убеждает его отказаться от задуманного, потому что не думает, чтобы "этот неученый и невежественный человек смог управлять большим собранием людей".

Камилло, со своей стороны, спокоен: "Мне казалось, что сам ад не может меня отвлечь или помешать задуманному предприятию". Он уверен, что этого требует от него Сам Распятый Христос.

Однако он понимает, что для того, чтобы вызвать к себе доверие, он и его сподвижники должны ступить на путь священства. Чудом ему удается рукоположиться, хотя об отвлеченном богословии он не имеет почти никакого понятия и не в состоянии написать ни страницы без множества нелепых орфографических ошибок.

Он оставляет больницу для неизлечимо больных, где от него хотят избавиться, и собирает своих сподвижников в бедной лачуге, где у них на троих два одеяла и по ночам им приходится спать поочередно. Они начинают работать независимо в большой римской больнице - больнице Святого Духа.

Это знаменитая больница Hospitium Apostolorum ("Апостольский приют"), устроенная по воле самого Папы и порученная им монахам конгрегации Святого Духа. Больница была основана Иннокентием III, великим Папой XIII века, чтобы в ней "нашли приют хозяева (то есть больные) и слуги (то есть все остальные христиане)".

Монахи, работающие в больнице, дали обет быть "всю жизнь слугами своих хозяев - больных".

К сожалению, во времена Камилло этих "слуг" осталось мало и они стали более чем хозяевами.

Сикст IV, Папа, повелевший расписать Сикстинскую капеллу, перестраивает больницу столь роскошно, чтобы по крайней мере внешне придать ей прежнюю славу.

Не всем известно, что кроме Сикстинской капеллы в Риме существует и Сикстинская больничная палата, палата Святого Духа, - один из прекраснейших римских памятников искусства и архитектуры.

Ни в одной римской Церкви, даже в Сикстинской капелле, нет столь роскошного входа. За ним открывается огромная палата: 120 метров в длину, 12 метров в ширину, 13 метров в высоту, с кессонным потолком, как в красивейших из романских базилик, и с прекрасным восьмигранным куполом в центре. Вверху стены покрыты фресками, а внизу обшиты узорчатой кожей. Вдоль стен - два ряда больничных коек, стоящих, как трон, на возвышении, над каждой из которых - балдахин на колоннах. В конце палаты - небольшая ниша, созданная по проекту Палладио, где хранятся Святые Дары. За ней - большой орган, на котором два раза в неделю во время еды для больных исполняется музыка.

Вход в палату свободный. Тот, кто приходит туда каждое утро на Литургию, может потом служить Иисусу, Которого он чтил в Евхаристии, заботясь о своих больных ближних. И действительно, в больницу Святого Духа открыт свободный доступ всем, кто хочет творить дела милосердия: добровольную помощь могут оказывать пришедшие в Рим паломники, монахи, священники, кардиналы, ученые, ремесленники, кающиеся, грешники, которые хотят загладить свои грехи, святые...

Дух этой больницы таков, каким, согласно христианским представлениям, должен быть дух любой больницы. На портале главной больницы в Турине - как и многих других - было написано: "Культ любви, подобающей Христу - Богу и человеку - в образе больных бедняков".

Эти слова, исполненные веры, в больнице Святого Духа обрели свое воплощение. Но, к сожалению, там была явлена не только великая вера Церкви, но и ее земная нищета.

И действительно, люди выказывали себя недостойными этого великолепного учреждения: с наемным персоналом были те же проблемы, что и в других больницах, а гигиеническое и санитарное состояние больницы далеко не соответствовало ее внешнему великолепию; добровольная помощь оборачивалась беспорядком, а высокие идеалы - грубой действительностью.

Больница Святого Духа была как бы предельно осязаемым выражением тайны парадокса Церкви.

В этом месте, реорганизовать которое человеческими силами казалось невозможным, тридцать лет работал Камилло со своими друзьями, постепенно образовав новую религиозную конгрегацию: орден Служителей больных. Для них больница - это все, и они работают там, мало-помалу принимая на себя весь труд и исполняя его харизмой милосердия.

Камилло нравится музыка. Иногда он ходит слушать ее в церквях, однако, выходя из них, говорит: "Но мне больше по душе другая музыка...: когда много больных бедняков хором зовут и говорят: "Отец мой, дай мне воды, постели мне постель, согрей мне ноги..."".

Однажды ночью его видели "стоящим на коленях у ложа больного бедняка, во рту которого была такая смрадная и ужасная раковая опухоль, что ее зловоние было невыносимым, но Камилло, приблизив свое лицо к его лицу, обращал к нему слова, исполненные такой нежности, что он, казалось, обезумел от любви, и, в частности, говорил: "Господь мой, душа моя! Что я могу сделать, чтобы послужить вам?", думая, что это его возлюбленный Господь Иисус...".

Один очевидец рассказывает: "Я много раз видел, как он плачет от волнения, созерцая в бедняке Христа, так что он преклонялся перед ним, как если бы это был Сам Господь".

Он не давал себе ни дня отдыха. Когда его заставляли отдохнуть, чтобы он не обессилел, он возвращался в больницу тайком.

Он всегда носил привязанными к одежде все необходимые для больных принадлежности: от святой воды до книжки с молитвами на исход души, питьевой воды, судна и даже "удобной плевательницы в виде маленькой бронзовой раковины".

С их помощью он как бы служил свою Литургию. Иногда, кормя больных, Камилло рассказывал им о своих грехах, потому что был убежден, что рассказывает о них Самому Господу. Обратимся вновь к свидетельствам очевидцев: "Беря кого-нибудь из больных на руки, чтобы сменить ему простыни, он делал это так бережно и с такой любовью, что, казалось, он держит тело Самого Иисуса".

И, оказав больному помощь, он никогда не оставлял его, не поцеловав ему руки и лицо. Он не знал, что бы еще для него сделать. Знавшие его говорили, что "если бы у него было сто рук, все сто были бы заняты уходом за больными".

И далеко не всегда ответом на его заботы была благодарность.

Состарившись, он скажет своим братьям: "Часто больные меня били кулаками, давали мне пощечины и всячески меня оскорбляли, что, впрочем, доставляло мне большое удовольствие и радость, потому что больные могут мной не только повелевать, но и всячески мне досаждать и несправедливо меня обижать, как мои законные господа".

Однажды он пришел к одному из своих молодых братьев, чтобы научить его обмывать больных, и испачкал себе руки.

Брат с отвращением смотрел на них. Увидев это, Камилло сказал: "Когда я буду умирать, да пошлет мне Господь Бог благодать: руки, покрытые этим святым тестом милосердия".

Другого же брата он заставлял хорошенько умять солому в матрасах, говоря ему: "Видишь, она золотистого цвета, и это настоящее золото, потому что на него можно купить небо".

Он просил прощения за то, что не может говорить ни о чем, кроме милосердной любви к больным, потому что, как он говорил, он похож на сельского священника, который умеет читать только миссал: "так и я не могу говорить ни о чем ином".

Когда он иногда по вечерам возвращался в монастырь, то созывал братьев на капитул, ставил на середину комнаты кровать, клал на нее матрасы и одеяла, просил кого-нибудь лечь на нее, а потом начинал учить других, как привести в порядок постель, стараясь не беспокоить больного, как сменить белье, как обращаться с больными, испытывающими тяжкие страдания. Потом он заставлял их самих все повторять.

Время от времени он кричал: "Больше сердца, я хочу видеть больше материнской любви!". Или: "Больше души в руках!". Однажды в больницу прибыл комендант конгрегации Святого Духа (главный начальник больницы) и срочно потребовал к себе Камилло. Но тот как раз кормил больного. Он попросил передать следующее: "Скажите монсиньору, что сейчас я занят Иисусом Христом, но, как только освобожусь, предстану перед Его преподобием". И в том, что он ухаживает за Самим Господом, Камилло был искренне убежден.

Его первый биограф писал: "Казалось, что он уже не живет в своем теле. Только Иисус и бедные жили в нем".

Постепенно молодых людей, которые хотели разделить его жизнь, становится все больше, и Камилло начинает "захватывать" другие больницы.

Он начинает действовать в Неаполе, Генуе, Милане, Мантуе. Именно в Милане вопрос о больницах встает с особенной остротой. Камилло самовольно, не с кем не советуясь, воспользовавшись благоприятным случаем, становится во главе целой больницы, беря на себя и руководство всей хозяйственной частью.

Для Камилло разделения между материальным и духовным не существует. Он хочет делать все, что имеет отношение к уходу за больными. Его братья не согласны, потому что они справедливо считают, что в этом случае дело в конце концов сводится не к помощи больным, но к помощи чиновникам, которые экономят, тогда как братья буквально валятся с ног от усталости.

Но для Камилло все, что хотя бы отдаленно касается его несчастных подопечных, свято и должно быть исполнено.

Тем временем он первым становится жертвой непосильного труда.

Во время знаменитого наводнения на Рождество 1598 года, когда Тибр вышел из берегов, несмотря на ропот братьев и служителей и на их уверения, что опасность отнюдь не так велика, он заставляет их перенести этажом выше всех больных - а их было около трехсот - с их вещами.

Когда последний больной был перенесен наверх, Тибр затопил нижний этаж больницы - уровень воды достигает трех метров от пола. Но больные были спасены.

Люди обращаются к Камилло в любой беде, в особенности во время чумы и голода, свирепствующих то здесь, то там, когда кажется, что мертвые, которых не успевают хоронить, "убивают живых". К концу своей жизни Камилло основал четырнадцать монастырей, его сподвижники работали в восьми больницах (четыре из которых целиком находились под их началом), а его конгрегация насчитывала 80 послушников и 242 человек, принесших вечные обеты.

Угнетенный старостью, он слагает с себя все начальственные обязанности и просит позволения жить и умереть в больнице Святого Духа, чтобы закрыть глаза среди своих бедняков.

Посетившему его генералу ордена Босых Кармелитов он сказал: "Я был великим грешником, игроком и человеком дурных нравов". Но он также вправе сказать о себе: "С тех пор, как Бог просветил и призвал меня служить Ему, я не помню, милостью Божьей, чтобы мне когда-либо случилось совершить смертный грех или намеренно совершить хотя бы грех простительный".

Однажды вечером один из братьев заглядывает в изолятор, где угасает жизнь Камилло, и видит, что тот созерцает картину, где сам он изображен у ног Распятого. На его вопрос Камилло ответил: "Что я делаю? Я жду благой вести от Господа: "Придите, благословенные Отца Моего, ибо был Я болен, и вы посетили Меня"".

Он умер в возрасте 64 лет, но перед смертью написал завещание, чтобы завещать всего себя. Он заставил всех своих братьев подписать его и попросил, чтобы его привязали к нему на шею и положили вместе с ним в могилу.

В завещании он целиком и полностью отдает себя самого: "Я, Камилло Леллис, оставляю тело мое той земле, из которой оно было взято.

...Я оставляю дьяволу, презренному искусителю, все грехи и прегрешения, которые я совершил против Бога, и каюсь в них до глубины души...

Далее я оставляю миру всю тщету его.. и желаю сменить эту земную жизнь на непреложное обетование Рая... все, что мне принадлежит, - на вечные блага, всех моих друзей - на общение святых, всех родных - на сладостный ангельский сонм и, наконец, все диковины мира - на созерцание Бога лицом к лицу.

Далее я оставляю и отдаю душу мою со всеми ее свойствами моему возлюбленному Иисусу и Его Пресвятой Матери Марии... и моему Ангелу-хранителю.

Далее, я предаю мою волю в руки Девы Марии, Матери Бога всемогущего и не хочу желать ничего, кроме того, что угодно Владычице Ангелов.

И, наконец, я оставляю Иисусу Христу Распятому всего себя душою и телом и уповаю, что по неизреченной Своей благости и по великому Своему милосердию, Он примет и простит меня, как простил Магдалину, и будет благосклонен ко мне, как к доброму разбойнику перед смертью крестной...".

И действительно, он умер улыбаясь, в тот миг, как священник, читавший над ним отходную, произносил слова: "Да предстанет тебе Иисус Христос в облике милостивом и радостном".

Сегодня то, что было сделано Камилло де Леллисом, своей милосердной любовью к больным охватившим всю Италию, может показаться отдаленным во времени и уже не столь необходимым.

Наши больницы и наши больные, как можно слышать, уже не в столь ужасном состоянии, в котором они находились тогда, когда Камилло начал ухаживать за больными с такой яростной нежностью.

На самом деле это не совсем так. То же самое, что рассказывается о св. Камилло де Леллисе, мы можем прочесть в рассказах о жизни Матери Терезы Калькуттской и ее сестер. Они ухаживают за тысячами умирающих бедняков, которых находят на улицах и в сточных канавах и которые благодаря им могут умереть, "как ангелы".

И по сей день они готовы признать Христа во всех, кто неизлечимо болен.

Тем не менее, во всяком случае на западе, больницы уже не так ужасны, как больницы времен Камилло де Леллиса, по крайней мере пока удается сдерживать распространение смертоносных эпидемий и болезней.

Но мы, современные люди, не знаем, как поведем себя, если вернутся те дни, когда уход за больными будет сопряжен для врачей, медсестер, санитаров с вполне реальным повседневным риском для жизни. Никаких обнадеживающих признаков, безусловно, нет, и даже современные учреждения и общественные структуры быстро оказались бы во власти паники и эгоизма. Понадобятся святые, и дать их сможет только Церковь. Но еще более ужасно то, чем оборачиваются успехи современной медицины. Если бы была осознана вся бесчеловечность грехов, которые сегодня обличает Церковь (убиение младенцев посредством абортов, манипуляции с эмбрионами, скрытые или открытые формы евтаназии - безболезненного умерщвления безнадежно больных и тяжело страдающих людей по их просьбе), то они предстали бы не менее жестокими и отталкивающими, чем то, что происходило в больницах во времена Камилло де Леллиса. Более того, опыт прошедших веков научил нас быстрее уничтожать следы наших злодеяний.

Кроме того, даже те больные, за которыми сегодня ухаживают хорошо (а уже то здесь, то там поднимается вопрос о том, что государство должно прежде решить, кто заслуживает такого отношения, а кто нет, поскольку медицинское обслуживание должно подчиняться законам железной экономии), - даже эти больные часто жалуются, что к ним относятся не как к живым людям, а как к испортившимся механизмам, которые сдаются врачам и медицинскому персоналу в надежде взять их назад исправными.

Больной человек не рассматривается как целостная личность, а те, кто за ним ухаживают, не отдаются своему делу целиком: происходит в лучшем случае встреча между болезнью и средствами победить ее - все остальное безымянно, и больной обречен на горькое одиночество. И здесь полнота самоотдачи св. Камилло, его способность отдавать себя больным целиком сияют, как солнце.

Наши больницы, по справедливому замечанию современного биографа св. Камилло де Леллиса, уже не посвящены страданию и человеческому братству, но часто представляют собой "лишь подвергшиеся поруганию дома, зараженные корыстью, самомнением, бесчувственностью здоровых".

В любом случае, проблема не будет решена до тех пор, пока с больным не будут обращаться как с существом священным.

Сегодня, когда ведутся споры о допустимости евтаназии, нельзя не вспомнить о том, что монахов конгрегации св. Камилло в Болонье и Пьяченце народ называет "отцами доброй смерти", а во Флоренции и в Тоскане - "отцами прекрасной смерти".

Церковь может дать ответ на все человеческие вопросы, и эти вопросы - достояние не только ее отвлеченного разума, но прежде всего - ее памяти, то есть воспоминания о ее святых, которые столь любили Христа, что целиком отдались всему, что ни есть человеческого.

Один из министров индийского правительства, сравнивая то, что удалось сделать Матери Терезе с успехами социального обеспечения, однажды с восхищением и некоторой грустью сказал ей: "Разница между нами и вами вот в чем: то, что мы делаем для чего-то, вы делаете кому-то".

И в этом - вся ослепительная тайна христианства: все и все - знамения Кого-то, Кто искупил всех и вся.

В заключение приведем еще один, последний эпизод из жизни св. Камилло де Леллиса, чтобы еще раз запечатлеть в памяти его образ: "Однажды он увидел, что многие бедняки лежат на земле, покрытой соломой, потому что им не хватило постелей. Когда он смотрел на них, его спросили, почему он так скорбит, он ответил: "Я ем хлеб скорби, смотря на страдающие члены Христовы"". Жить для него означало "умереть для себя самого, чтобы жить в Иисусе Христе, распятом в больных".

К содержанию: "Антонио Сикари. Портреты святых."

Скачать книгу: "Антонио Сикари. Портреты святых."

Рекомендуйте эту страницу другу!